Страница - 15

Базаралы, однако, не торопился им поверить. По-прежнему перемигиваясь с джигитами, он продолжал допрос:

– А как следует с вами поступить, если сейчас поклянетесь, а потом нарушите клятву и пожалуетесь начальству? Напустите на нас его гнев?

– Быть нам навеки опозоренными!

– Быть проклятыми!

– Е, вам веры мало! Неужели завтра придется ночью прийти к вам и зарезать вас в ваших домах?

– Приходи и режь, если мы окажемся такими неверными пса­ми!

– Тогда прижмите Коран к груди и клянитесь!

– Поклянемся, апырау!

– И больше не придете в аул за недоимками, за карашы- гын?

– Не придем, ойбай-ау!

– Тогда принесите Коран! – велел Базаралы присутствую­щим в юрте.

– Уа, какой может быть Коран в нищем ауле? – начал было Абди, но Базаралы жестом руки остановил его.

– Коран есть, не говори так. Вон там возьми, за уыком!

Сержан быстро смекнул, в чем дело, и вытащил из-за вы­гнутой жердины верхнего остова юрты довольно пухлую руко­писную тетрадь. Подал ее Базаралы. Это был не Коран, а стихи Абая, переписанные прошлой зимой, которые Базаралы читал вслух молодежи жатакского аула. И неграмотный Далбай даже и не подумал, что протянутая ему тетрадь – вовсе не Коран. Да и старшина Дуйсен, с отчаянной готовностью протягивающий руку к тетради, чтобы скорее прижать «Коран» к груди и произ­нести клятву, ничего не заметил.

Произнеся слова клятвы, поцеловав «Коран», оба незадач­ливых посланца от налоговой службы поспешно уехали восвоя­си, спасая свои души.

Таким образом, благодаря находчивости Базаралы, един­ственный аул жатаков остался в стороне от всеобщего вымо­гательства властей города и степи. Чиновники налогового ве­домства так и не дошли до этого аула. Их обвели стороною и повезли дальше.

Вскоре огромный обоз и конфискованные стада подошли к землям иргизбаев. Сборщики налогов прошлись по аулам Таке- жана, Исхака. Впереди ехали самые рьяные налоговики, ведом­ственные из города и местные, от степных властей, урядники Кокшолак и Сойкин, аткаминер Утеп, атшабар Далбай, Кабан- карин и другие.

В окружении таких биев, как Жиренше, Такежан, крестьян­ский начальник Никифоров покойно продвигался на степном тарантасе вслед за передовой группой хищников и фискалов. В иргизбаевских аулах семьи Кунанбая особенно не задер­живались. Проскочили дальше, выхватив со двора Жумыра серую кобылицу, пять коз у Канбака, единственного годовало­го стригунка у Токсана и серую коровенку старухи Ийс. Весь скот ретивые атшабары погнали вперед, скорее вон из аула, торопясь присоединить к ушедшему вперед огромному стаду угнанных животных. Плачущие в голос бедняки бежали сле­дом, не в силах отстать от своего угоняемого скота.

Когда приставы и атшабары, уводившие корову Ийс, выго­няли скотину за край такежановского аула, истошный крик ста­рухи достиг соседнего аула Абая. Услышав этот крик, Дармен, выезжавший оттуда вместе с Баймагамбетом, свернул с пути и галопом прискакал в аул Такежана. Он увидел, как малолет­ние сироты Исы, громко ревя, идут с двух сторон увлекаемой за веревку, понуро шагающей коровы, держа ее за рога. Дармен знал семью покойного Исы, куда в прошлом году посылал его Абай, чтобы устроить достойные похороны отважного пастуха. Увидев Дармена, старая Ийс вскричала еще громче, заплакала отчаяннее.

– Родной, заступись! Что будет с нами, светик мой?

Дармен, спрыгнув с коня, бегом устремился к Далбаю.

– Кровопийцы! Отдайте корову! – яростно крикнул Дармен. – Не видите – дети?!

– Пошел прочь! – рявкнул Далбай и замахнулся камчой.

Дармен быстро выхватил нож из ножен и одним махом перерезал веревку, за которую, в общей связке с другой ско­тиной, тащили серую корову. Она, словно быстро сообразив, повернулась назад и бегом побежала обратно к аулу. В это мгновенье, жутко матерясь и размахивая плетками, кучей на­скочили урядники и атшабары: Утеп, Жакай, Кабанкарин. Ка­бан хлестнул плетью Дармена по голове. Дармен тоже стал отмахиваться плетью. Однако он был пеший, противники же на конях. Лицо Дармена окрасилось кровью. Увидев это из­дали, Баймагамбет с места рванул галопом и, примчавшись на помощь, закрыл собой джигита. Но его стали оттеснять в сторону Утеп, Жакай и другие. Увидев, что ему не справиться со всеми, Баймагамбет поскакал к аулу Абая, в виду которого происходила эта схватка.

А уже навстречу ему несся во весь опор Абиш, размахивая над головою камчой. Заметив кровь на лице Дармена, Абдрах­ман весь побелел от ярости. Подскакав к Кабанкарину, он пере­хватил за кнутовище его камчу и с такой неожиданной силой дернул в сторону атшабара, что тот вылетел из седла и грох­нулся на землю. Увидев перед собой джигита в военной форме, Кабанкарин совершенно растерялся, изрядно струсил и стал отползать в сторону.

Пристав Сойкин издали увидел потасовку, из-за которой дви­жение растянутого стада задерживалось, и, хрипло матерясь, отведя для удара руку с зажатой в ней плетью, помчался в сто­рону дерущихся степняков – усмирять, бить, приводить в по­рядок. Поравнявшись со старой Ийс, которая кинулась бегом вслед за своей коровой, пристав с ходу ударил старуху. В тот же миг на него наехал Абдрахман, схватил его коня под уздцы.

– Свинья! Ах ты, свинья! – бешено крикнул Абиш.

Услышав слова на русском, увидев перед собой человека в юнкерской форме, Сойкин растерялся. Но быстро опомнился и хрипло проревел:

– Кто такие?! Откуда бунтовщики! Я вам покажу сейчас!

В это время подоспел Абай.

Одновременно подъехали Никифоров на тарантасе и со­провождавшие его верхом бии. Набежала и большая, шумная толпа плачущих женщин, разъяренных мужчин. Со всех сторон, окружив повозку, степняки стали с угрозами подступаться к на­чальству и своим биям, Такежану и Жиренше. Абай прикрикнул на них:

– Не видите? Сейчас разгорится пожар. И первыми сгорите вы! Уносите ноги, пока живы! Скорее! А с чиновником буду го­ворить я!

Абай яростно напирал на биев, и, увидев его в таком гне­ве, Жиренше и Такежан стали заворачивать коней. Никифоров, наблюдая это, изрядно перепугался. Толпа разъяренных кочев­ников все ближе подступала к нему. Увидев гнев Абая, слыша его крики, толпа возбудилась еще больше. И тогда Никифоров громким окриком стал осаживать своих людей – Кокшолака, Сойкина, Кабанкарина. Атшабары отступили...

Абай давно был знаком с Никифоровым. А прошлой ночью они в ауле Такежана успели поговорить за ужином.

Разговор в основном шел о том, чтобы сбор налогов в сте­пи прошел законным образом, без нарушений и местническо­го произвола. Обычно уверенный в себе, властный чиновник Никифоров в этот раз держался крайне сдержанно, даже не­решительно. Ему не нравился разговор, не по душе ему был и сам Абай, но, не желая ссориться с сильным родом Кунанбае­вых, чиновник согласился заночевать в ауле Такежана. Дей­ствуя тайно, через урядника Сойкина и старшину Жаманка- рина, он мог бы отхватить от черных поборов немалый кусок, и ради этого готов был закрыть глаза на то, что вместе со сбором царских налогов местная власть собирает и «черный» налог, устанавливая его размеры по собственному произволу.

Но открытое заступничество Абая за бедное население ис­пугало и насторожило нечистого на руку чиновника.

В ночном разговоре Абай добился ясности в том, что от чер­ных поборов освобождаются все неимущие, и поборы перекла­дываются на богатых. Никифоров пообещал это, опасаясь ре­шительных выступлений Абая против него уже в городе.

И сегодня, во время назревающего бунта, Никифоров оста­новил своих урядников и конвой, готовых приступить к расправе над отчаявшимися ограбленными бедняками.

К тому же немедленно был остановлен «налоговый гурт» и возвращен малоимущим хозяевам весь отобранный скот.

Но чиновник, струсивший перед Абаем, как только они рас­стались, написал и отправил в город донос на него, обвиняя Абая в разных незаконных действиях...

Прошло несколько дней. В последнее время Абаю все чаще хотелось уединения, он сторонился людей и проводил время в тишине очага Айгерим, читая книги. И сейчас он сидел возле кровати, с раскрытой книгой на коленях, но не читал, а о чем-то думал, уставив печальные глаза в неведомое пространство.

Айгерим занималась по домашности, неслышно передвига­ясь по юрте. Она поглядывала на мужа спокойно, без какой- либо тревоги, видя его за его обычным занятием, с книгой в руках. В последние два дня он несколько раз просил ее при­нести ему карандаш и бумагу, что означало время рождения нового стихотворения. Любящая, внимательная Айгерим давно уже научилась понимать подобные его состояния и благоговей­но относилась к ним. Она оберегала его творческое уединение и, храня его душевный покой, не допускала в дом посторонних людей. И даже молодежи из поэтического круга Абая мягко, но решительно заявляла: пишет стихи, собирайтесь без него, в другом месте.

Одинокие бдения Абая проходили в глубоких, печальных, безутешных размышлениях. В прошлую ночь он не сомкнул глаз, до утра ворочался в постели, то и дело тяжко вздыхая.

В иные дни, не находя себе покоя, он по утрам, а иногда и по вечерам, один уходил из аула за прилежащие к нему холмы. Покидая постель раньше всех стариков, мучимых бессонницей, бесцельно бродил по степи, иногда возвращался уже в глубоких сумерках.

Все чаще настигало его душевное безвременье. Печаль его была безысходна. И только приезд Абиша нарушил этих скорб­ных дней череду. Сила радости в душе Абая на какое-то время взяла верх над его неизбывной печалью.

Но сейчас – вновь с головою его накрыла скорбная волна. В продолжение уже немалого времени она несет Абая в пото­ках горестных размышлений, и они излились во всех стихотво­рениях последних лет.

Его переживания были – о людском горе. Безысходная, тяж­кая доля людей, пребывающих в невежестве, в нищете, в по­зоре бесконечных унижений… Такие мысли и состояние души вернулись к Абаю сразу после событий третьего дня, в ауле брата Такежана. Беспощадное противостояние и вражда между богатыми и бедными, обездоленными еще раз явились перед ним во всей непримиримости.

Безысходность, беспомощность бедного народа, впавшего в отчаяние от карашыгын и царских налогов, предстала и пе­ред сыном Абая, Абишем, и лишила его сна и покоя в прошлую ночь. Днем он зашел к отцу и откровенно поделился своими мыслями, давно тревожившими его. По мнению Абиша, бунт и насилие тесно связаны между собою, – так же, как и угнетен­ные и насильники. К насильникам относятся все толстосумы, а так же и чиновники, осуществляющие царскую власть. В Рос­сии их произвол испытывает на себе тьма крестьянского на­роду. И там ежедневно происходят крестьянские бунты, стол­кновения с властями. Петербургский рабочий Еремин, старый человек, рассказывал Абишу, что непримиримое противостоя­ние между богатыми и бедными уже скрыть невозможно. Та­ким противостоянием теперь охвачен весь мир.

Абиш рассказал отцу о Еремине. Тот приходился старшим братом хозяйки квартиры в Петербурге, где Абиш прошлым ле­том снимал комнату во время каникул. Поэтому они имели воз­можность часто встречаться и беседовать со старым рабочим, который принимал участие в организованной тайной борьбе против царизма.

И Абдрахман наедине поведал отцу:

– Старик Еремин рассказывал, что за последние семь-восемь лет в России произошло более трехсот бунтов, в шестидесяти одной губернии. Крестьяне Киевской, Черниговской, Полтав­ской губерний отказались платить налоги и недоимки, вступили в схватку с властями. Так и вчера – наши табунщики и пасту­хи были готовы к тому же… Я думаю, ага, что если бы и у нас какой-нибудь достойный человек встал на защиту обездолен­ных и призвал их к борьбе, то многие перестали бы жаловаться и лить слезы, а сразу нашли в себе силы и смелость выйти на борьбу. Однако такого человека нет, и наш народ не прозрел и не готов дать отпор своим мучителям. Еще не пробудились мы для борьбы.

Абай слушал сына с великим вниманием. Ему досадно и му­чительно жаль себя, что жизнь его проходит вдали от страны, где народ как раз пробуждается. Абай чувствовал в себе осо­бенные силы, которые он мог бы отдать на борьбу, – именно по­тому он и страдал, что невозможно было отдать эти свои силы народу.

Единственным человеком, с которым Абай делился всем са­мым сокровенным в себе, являлся Ербол. Его он и призвал и раскрыл перед другом свою душу.

– Ербол, айналайын, меня мучают, раздирают тяжелые мыс­ли. Они связаны со вчерашними событиями.

– Поэтому ты и осунулся весь, шырагым! Но переживают об этом и другие люди. И Абиш только и твердит об этом с утра до вечера. Но ты, Абай, чего переживаешь, – ведь тебе удалось вытащить из огня многих несчастных?

Ербол с жалостью смотрел на друга, на его посеревшее, осу­нувшееся лицо с впалыми глазами. Голос у Абая дрожал.

– Уа, это была всего горстка людей… Но разве можно помочь всему бедному народу, на всех джайлау? Я вчера столкнулся с самым отвратительным, жалким и печальным, что только мож­но увидеть в нашей жизни. Несчастных людей, бедных, бес­помощных, терзают чудовищно, безжалостно… Плач стоит во всей казахской степи, Ербол.

– Оно так, конечно. Но что поделаешь…

– Но это же наш народ, Ербол… наши братья-казахи! Их бес­помощность гнетет меня. А как я могу им помочь? Какой могу дать совет? – сказав это, Абай надолго замолк, невесело гля­дя перед собою мрачно сверкающими глазами; вдруг глаза эти округлились, и он вскричал: – А ведь с юных лет мы старались бороться со злом, говорили, что так завещали нам предки! А кого мы побороли? Какое добро прочно утвердили в нашей жиз­ни? Где плоды наших трудов? Как найти правильный путь для своего народа, если и для себя самого я так и не определил его? «Мечты по-прежнему вдали, жизнь коротка!» Ербол, пом­нишь ли ты это мое стихотворение?

Друг помнил эти стихи.

– Там еще говорится о том, что человек – это бесконечное одиночество, – начал Ербол, и потом продолжил:

В скитаниях я одинок,

Нет друга, нет счастья ни в ком...

– Дни проходят за днями в этой жизни, и ничто не ново под луной. Беды, вражда, унижение, злоба изъедают сердца людей, как черви. А тут еще, словно стаи волков, налетают хищники, властители, вымогатели и грабят бедный народ, сея в нем страх и сумятицу… Не буду говорить о многих, чужих, – но одним из главных виновников вчерашнего разбоя явил-

ся не кто иной, как начальник нашей волости, мой младший брат Оспан. Выходит, за шиворот и в рукава насыпали мне зло, содеянное моим родным братом! Плюнули мне в самую душу мои же родственники! – Так сетовал Абай, обращаясь к своему другу Ерболу, и лицо у поэта было сумрачным, руки дрожали.

И в эту минуту в дом вошел Оспан, которого позвал стар­ший брат. Абай не ответил на его салем. Удивленный Оспан не успел еще присесть на тор рядом с Ерболом, как Абай резко бросил брату в лицо:

– Эй, Оспан! Ты волостной голова, и я спрашиваю у тебя, где ты был вчера, когда враги грабили твоих людей?

– Астапыралла! О каких врагах ты говоришь, брат?

– Эти чиновные барымтачи вволю поиздевались над бедня­ками, ограбили голодных старух, – разве это не враги? И я сно­ва спрашиваю: где ты был вчера?

– Был на сходе родовых старшин в Сак-Тогалаке.

– Что, Оспан, у тебя мало своего скота? Зачем принес жертву волкам, – разрешил черные поборы? Для кого ты их собирал?

– Ойба-ай! Ты что? Разве я собирал для себя?

– Тебе мало, что дерешь с бедняков царский налог и недо­имки! Так ты еще и делаешь вид, что не знаешь, что карашыгын делят меж собой старшины, бии, толмачи и атшабары? Хочешь соврать мне: не знаю даже, для кого собирал?

Ерзая на месте и колыхая всем своим гороподобным телом, Оспан потерянно мялся перед Абаем, робея перед ним боль­ше, чем перед уездным начальником. Оспан был напуган гне­вом старшего брата настолько, что не стал даже рассказывать про одно обстоятельство. Накануне сборов недоимок и налогов Никифоров нагрянул в его волостную контору в администра­тивном ауле и с самым грозным видом приказал, чтобы сборы недоимок и черного налога были проведены с применением са­мых жестких мер и в срочном порядке. Оспан начал было гово-

рить, что народ ослаб от ежегодных податей и сборов недои­мок, но взглянул в лицо Никифорову и сразу опасливо смолк. А тот кликнул урядника Сойкина, и они вдвоем крепко насели на Оспана.

– Ты плохой волостной голова! Не способен даже собрать царские налоги! Да ты знаешь, что с тобой будет, если мы на­пишем на тебя жалобу самому губернатору? Да он тебя не­медленно снимет с должности да еще и отдаст под суд за твое противление сбору налогов! Так что подумай хорошенько! – го­ворил ему Никифоров.

После этого Оспан сдался и послушно поставил подпись на решении о полном сборе налогов и недоимок, а также и чер­ных поборов. Однако когда пожаловался брату Такежану, что ему вовсе не по душе участие в таком деле, и он «хотел бы держаться подальше от всего этого», Такежан услужливо ему подсказал:

– Е! Зачем тебе присутствовать? Хватит того, чтобы вместо тебя будет бий, а с начальником разберемся мы с Жиренше! А ты уезжай в Сак-Тогалак, там ведь назначен сбор родовых аткаминеров.

Именно так и поступил Оспан, тем самым избежал участия в налоговом разбое. А теперь рассказывать об этом было стыдно, и Оспан молчал, отводя глаза. Наконец буркнул не­внятно:

– Волостным стал я недавно, раньше никогда на этой долж­ности не сидел… Мне сказали, что будет сход аткаминеров в Сак-Тогалаке, мне надо его проводить. Ну, я и поехал туда. Как мне сказали, так я и сделал.

– Выходит, решил слопать свою долю, стоя в сторонке?

– Ойбай, говорю тебе, ничего я для себя не хотел! Эх, брат, почему ты мне не веришь, все городишь на меня всякую всячи­ну? Откуда мне было знать, что будут делать эти собаки? – мол­вив это, Оспан крепко выматерил неизвестно кого.

– Эй, выругай сначала самого себя!

– Апырай! Ты меня, батыр, совсем хочешь в землю вогнать! Лучше посоветуй, как исправить мне свою вину… Кого схватить за шиворот, чтобы недоимки заплатили?

– Взыщи, прежде всего, с богатых. Бедняков не трогай. По­способствуй тому, чтобы этим несчастным вернули все, что у них забрали.

– У кого брать скотину?

– Прежде всего, у себя самого. Потом у меня возьми. У Та- кежана. И возьми с тех, кто годами не платил своим работни­кам и «соседям» за их работу. Верни долги батракам, сиротам и старухам. Будь хоть ты честным человеком, Оспан! Разве мало в народе обиженных, плачущих, голодных? И немало тех, кто обворовывает несчастных и беспомощных, не замечая стонов и слез. Вот таких и наказывай!

– Как их наказать? Подскажи.

– Тебе приходится проводить родовые съезды. Преврати эти съезды в суды, карающие беззаконных насильников.

– Е! Это хороший совет! – возликовал Оспан. – А то ведь что получается? Ругаешь меня, душу из меня вытрясаешь, за ворот хватаешь, опомниться не даешь, – сам же толком не скажешь, что делать. Ну а теперь другое дело! Знаю я всех этих злыдней, о которых ты говоришь. Уж я теперь на них насяду, увидите! Оспан не будет держаться за должность волостного, а если ее лишусь, то пусть люди скажут потом: «Бедняга отдал все силы, пострадал за народ!» Ну а вы, злодеи, набившие сумки воров­скими деньгами, держитесь! Давить буду всех подряд, никого не пропущу! Сгребу в кучу самых знатных, самых спесивых – и враз обрушу удар на них!

Абай смотрел теперь на брата потеплевшими глазами. Тот был полон решимости немедленно приступить к исполнению своих угроз.

– Пусть сбудется все, что ты сказал, Оспан, брат! Дай мне порадоваться, что мы с тобой родились от одной матери! А

если с должности придется тебе уходить, – уйди достойно, как честный человек.

– Все ясно, будет с меня! Говорить больше не о чем. Я по­шел! – сказал Оспан.

Огромный, грузный, он легко вскочил с места и вышел из юрты.

ГОРЕЧЬ

1

Кое-что в степной жизни давно удивляло Абиша, и сегодня, когда они с отцом отдыхали в уранхае, он решил, наконец, сказать ему об этом.

– Степь располагает человека к праздности, – начал он. – В городе жизнь совсем другая. Я и в себе это чувствую: сам становлюсь праздным…

Абай рассмеялся:

– Это оттого, что здесь иное чувство времени. Степь как песня: ее не измерить в часах и минутах. Она тянется, словно караван верблюдов, движется, словно отара овец. Степь суще­ствует сама по себе, ей не нужно никакое измерение временем. Поэтому тебе и кажется, будто твои часы остановились.

– Да здесь не только часы, – сказал Абиш, – сама жизнь за­мерла без движения, на долгие века!

Но Абай думал иначе о жизни в степи. Он возразил сыну:

– Здесь, как и всюду, есть праздные люди, но ты не из их числа. Не кори себя – ведь ты не работать сюда приехал, а от­дохнуть, успокоиться. Вот и не думай зря о своей праздности, лености. Но, в общем-то, вся жизнь здешних людей проходит в постоянном труде. Он почти незаметен, именно потому, что труд кочевников не измеряется часами, как в городе, у оседлых людей. Вот, к примеру, пастух – он просто работает весь день, от восхода до заката. Он живет вместе со своей отарой, забо­тится о ней. И ночью надо проследить за ней. Его собственный сон, завтрак или обед зависят от того, что надо сейчас овцам.

Возьмем, например, тех, кто пасет лошадей и верблюдов, кор­мит и поит их. Все эти люди вкладывают много труда в свое кочевническое ремесло. Они всегда настороже, ни на миг не забывают о бедах, грозящих скоту на каждом шагу. Это бес­престанный труд, труд без перерывов, не различающий дня от ночи, тяжкий труд.

Отец и сын уже не в первый раз заводили разговор о жиз­ни кочевников. Однажды они долго говорили о лихих людях, преступниках-барымтачах. Поводом к этому разговору послу­жило совершенно неожиданное обстоятельство: зашел как-то Абиш к отцу, а у него сидят трое угрюмых людей. Одного из них Абиш, вроде, помнил, да и тот почтительно поздоровался с ним. Одет он был бедно, не носил головного убора и сидел ниже других. С удивлением Абиш узнал в нем матерого барымтача, известного на всю округу вора. Двое других сидели повыше – худой чернявый джигит с впалыми щеками, но видом весьма решительным, и полная его противоположность – бородатый, спокойный старик с маленькими серыми глазками и большим носом. Последние были из рода Мурын в Тарбагатае и при­ехали сюда издалека, чтобы Абай рассудил их запутавшуюся тяжбу. Оказывается, местный барымтач угнал у людей Мурына целый табун вместе с вожаком-жеребцом. Вот уже месяц, как путники скитаются из аула в аул в поисках пропавшего скота, который они нажили якобы честным трудом, и теперь, наконец, настигли виновника.

По их словам, вор, сидевший здесь, был хорошо известен среди аргынов и найманов. За последние пять лет он трижды угонял скот в Тарбагатае, что привело два рода к усобицам и взаимной барымте: теперь люди Мурын просто обязаны воро­вать скот тобыктинцев. «Пусть он вернет нам наш скот, – про­должали гости. – Мы обошли здесь многих известных людей, совсем извелись, сетуя перед ними о своей беде, но не нашли ни одного сильного человека из тобыктинцев, который бы сла­дил с этим шайтаном. И вот, пришли теперь к вам, полагаясь

только на вас одного! Кто, как не Абай, может пресечь такую на­пасть? Если вы не найдете управу на этого пса, мы всем расска­жем, что тобыктинцы не могут сладить со своим разбойником. И тогда наши честные люди будут вынуждены стать барымтачами и воровать у тобыктинцев ответно!»

Абай сильно рассердился, услышав такие речи, ему было стыдно и за свой род, и за самого вора, и он только что отру­гал его. Теперь Абай сидел молча, глядя на крупного, кряжисто­го барымтача. В тот момент и вошел в юрту Абиш. Отец вдруг улыбнулся и сказал сыну:

– Ты только посмотри на этого неугомонного вора! Его имя – Мынжасар^[10]. Назвав его так, родители желали долгих лет жизни своему чаду. Как же они должны быть теперь несчастны! Их не­достойный сын даже имя свое предал горькой насмешке. Это позорище на весь наш род, на сам язык наш, если даже благо­родное слово не могло спасти этого человека от его злодея­ний…

Абиш знал, что прошлой зимой Мынжасар обокрал еще не­сколько аулов, но нынешний волостной глава Оспан отобрал у него весь украденный скот и жестоко наказал вора. Мынжасара избили до полусмерти и бросили голым в степи, и он всю ночь пролежал в беспамятстве. Он мог заболеть или даже умереть от холода и побоев, но ни один человек не подошел, не пожалел его.

Наконец Абай провозгласил свое решение: трое во главе с Баймагамбетом пойдут вместе с людьми из рода Мурын к Мын- жасару и отберут угнанный скот. Услышав слова Абая, Мын- жасар, который только что отпирался, врал, клялся Кораном и самим Всевышним, внезапно притих: он волком глянул на Бай- магамбета и молча вышел из юрты. Путники из рода Мурын не­возмутимо покончили с кумысом, который пили все это время, встали и удалились вместе с Баймагамбетом.

Тем же вечером в доме Абая собрались его молодые дру­зья, и Абиш снова зашел к отцу. Все были изрядно разгоря-

чены кумысом, громко разговаривали, спорили и шутили меж собой. В разгар вечера Абиш по какому-то поводу вспомнил о Ломброзо.

– Кто он, этот Ломброзо, – спросил Абай, – мудрый ли он человек?

Абиш ответил, а затем поведал сидящим одну странную мысль, которую он прочел у Ломброзо: «Если человек украл или убил, то это значит, что он вор или убийца по своей природе, с самого своего рождения».

– Мысль несуразная, но знаменитый врач и ученый говорит, будто у всех разбойников какое-то особое строение черепа, даже телосложение. Выходит, их всех можно угадать заранее, потому что подобный человек рождается уже с явными пре­ступными наклонностями. Ни воспитание, ни семья, ни сама его жизнь, то хорошее или плохое, что он испытал, вовсе не имеют значения… Коль уж он родился злодеем, то неизбежно пройдет путем злодейства и злодеем умрет, – закончил Абиш.

Внимательно выслушав сына, Абай лишь молча покачал го­ловой.

– Что ты об этом думаешь, отец? – спросил Абиш.

– Думаю, твой Ломброзо заблуждается, – не сразу ответил Абай. – Хоть он и ученый, но это его суждение не принесет лю­дям пользы. Да оно просто вредно! Я не буду рассуждать о лю­дях вообще, какие у нас у всех черепа, но даже Мынжасара, которого сегодня я сам и наказал, готов от этого Ломброзо за­щитить!

Гости даже заерзали на месте – таким интересным казался начинающийся спор. Абай меж тем спокойно продолжал: