Страница - 16

– Что заставляет Мынжасара идти на воровство? Разве он такой от природы? Вовсе нет. Все вы знаете, какой он сметли­вый, а уж храбрости ему не занимать. Кроме того, не по приме­ру нынешней молодежи, Мынжасар просто отчаянно честолю­бив! Вот почему он никогда не будет обивать пороги байского дома, как это делали его родители. Ведь работа на богатеев не просто тяжелый труд. Это, прежде всего, – унижение. Чисто по- человечески ясно, что гордые казахи, бедняки без гроша за ду­шой, терпят великое душевное страдание, когда голод и нищета заставляют их искать работу в чужих домах. Кем бы теперь был Мынжасар, не стань он вором? Таким же, как все его предки до последнего колена, сородичи с гордым огнем в груди, вы­нужденные принимать это нравственное унижение. Но как ему избавиться от нищеты и насилия, которое всегда сопровождает вековой наемный труд? Никак. Вот и стал Мынжасар вором, как видите, не только из нужды, но также из гордости.

Абай помолчал, отпил кумыса и продолжал, несколько воз­высив голос:

– Да такому крепкому, сильном джигиту, как Мынжасар, под стать железо гнуть! Он не ленивец какой-то, не лежебока. Дума­ете, легко одному целый месяц идти в далекий Тарбагатай к му- рынам? Нет, это не ремесло лентяя – днем и ночью пробирать­ся крадучись, словно голодный волк, узнать холод, усталость и мучения, переживать опасности и, наконец, угнать целый табун лошадей! Так может вести себя только смелый и сильный чело­век. Где ж еще ему приложить свою силу в наших краях, если тут нет ни торговли, ни земледелия, ни фабрик и заводов? Как ему заработать на хлеб? Разве что и вправду пойти в слуги- малаи или пасти чей-то скот. Мынжасар, как и многие другие казахи, просто задавлен голодом, нищетой.

Слушатели переглянусь: похоже, слова Абая задели их за живое.

– Именно оно – это безысходное, беспросветное существова­ние и толкает кочевников на воровство, – продолжал он. – Что и позволяет обвинить в преступных наклонностях сразу весь наш народ. Бездушные городские чиновники, чьего ума только и хва­тает на то, чтобы брать взятки, говорят: казах – барымтач, казах – конокрад, казаху только и надо – украсть. И жандарал, и каж­дый, кто сидит в конторе корпуса, бездумно этому верят. Они хоть раз задумались, отчего так происходит? Могут ли они хотя

бы на миг понять горькую правду степи, которой правят? Нет, не посочувствовать, не разделить нашу боль! А просто узнать ис­тинное положение дел. Неужто одним лишь воровством полна казахская степь? Разве его не предостаточно и в других краях, где процветают города, а в городах – ремесла, фабрики и заво­ды? Разве мало на всем свете тюрем и каторг? Все они, всюду – полны преступниками.

Абиш неотрывно смотрел на отца. Это были сильные, сме­лые слова. Он сам не раз думал об этом холодными петербург­скими вечерами. Что там европейские лекари, мыслители? Что они знают об этой жизни, дороже которой нет ничего на свете?

Меж тем отец продолжал:

– Я не говорю о тех достойных людях, которые жизнь поло­жат, чтобы бороться с этой жадной властью. Но ведь не только они сидят в далеких острогах, а больше – простые воры да раз­бойники. Не те же ли это самые Мынжасары, если задуматься? Не от тяжести ли жизни, не от ее несправедливости стали они Мынжасарами? Ну а цари да акимы только и знают, что судить и наказывать этих отчаявшихся людей. Нет ни сановника, ни закона, желающего понять, каковы истинные, глубинные причи­ны их преступлений. Вот почему мысль, высказанная Ломбро- зо, будто бы и с научных высот, меня рассердила! Если бы так сказал какой-нибудь бессердечный торе, это было бы ясно. Но к чему сей якобы просвещенный муж, да от имени самой науки, невежество пополняет невежеством, а жестокость – злом?!

Так закончил Абай свою длинную и страстную речь. Пока он говорил, Абиш не раз менялся лицом, ерзал на месте, то ставил свой кумыс на дастархан, то снова брал его в руки, быстро под­нося пиалу к губам. И теперь, словно объясняя свои горячие, порывистые движения, он разразился внезапной шуткой:

– Итак, сегодня, на джайлау в ауле Оскенбая знаменитый врачеватель и философ Ломброзо получил самый тяжелый, са­мый сокрушительный удар в своей жизни. И нанесли ему этот

удар двое: казахский акын – Ибрагим Кунанбаев и матерый ка­захский вор – Мынжасар, – торжественно объявил Абиш.

Абай крепко обнял сына и прижал его к груди – он был рад столь вольной шутке.

Абай давно заметил, как тяжело Абишу сидеть без дела в ауле. Дармен, также понимая это, посоветовал ему отправить сына куда-нибудь на несколько дней: пусть, например, съездит с друзьями посмотреть пещеру Коныр-аулие, что по ту сторону Чингиза. Посещение столь дикого и загадочного места должно бы помочь джигитам развеяться и отвлечься. Перед самым отъ­ездом Абиш зашел к Абаю, попить на дорогу кумыса. Сейчас же, собираясь в путь, он уже был в легком чапане и в тобык- тинском тымаке. Абай с нежностью посмотрел на сына и его душу переполнила отцовская гордость. Тут же вспомнились ему собственные, когда-то давно сочиненные стихи:

Учись, мой сынок, – завет мой таков – Для блага народа, не для чинов…

Видать, не зря он написал тогда эти строки: Абиш – настоя­щий сын своего отца! Теперь уже ясно, что юноша оправдает его надежды. «Дай Бог ему здравия! Пусть он порадует не только меня, но и станет гордостью всего нашего народа. Как знать, мо­жет быть, он будет первой ласточкой нового поколения, сильного и честного, которому суждено принести свет знания в неграмот­ную степь!» – с такими мыслями Абай ласково посмотрел в лучи­стое, красивое лицо Абиша, словно благословляя его.

«Я был бы самым счастливым отцом на свете, – продолжал он радоваться про себя, – если мой сын честно станет трудить­ся на благо своего народа, а мне суждено будет дожить до тех дней, когда он заслужит славу на этом поприще. Вот истинное счастье в жизни – быть отцом такого сына!»

Все эти мысли озарили его душу, словно лучом внезапного света: счастливый и радостный, вышел Абай из юрты, бодро шагая рядом с сыном, чтобы проводить его.

Был самый полдень хорошего, солнечного дня. Невдалеке уже стояли джигиты, Магаш и другие, – каждый возле своего коня. Прекрасно объезженные скакуны нетерпеливо перебира­ли ногами, остро поблескивали стремена. Увидев Абиша, юно­ши разом запрыгнули в седла, и вот уже кони тронулись скорым шагом, быстро переходя на укороченную рысь. Абай долго смо­трел вслед быстрым всадникам, исчезающим в белой пыли.

Прошло часа два или больше – пестрая группа верховых джигитов скакала на запад, в сторону Коныр-аулие.

Выходя на ровное место, юноши не упускали случая посо­ревноваться в скачке, с криками подстегивая коней. Вскоре перед глазами поднялось каменистое взгорье, заросшее арчой. Достигнув его гребня, путники увидели далеко внизу большой аул, его многочисленные юрты рассыпались на просторном гу­стом разнотравье.

Едва почуяв вдали при ауле других лошадей, своих полу­диких собратьев, холеные кони под джигитами тотчас навос­трили уши. Самые молодые, еще не забывшие табун, даже тоскливо заржали. Конь Абиша, золотистой масти, выделялся своей необычной, черной как смоль гривой, он шел грациозно, то становясь поперек дороги, то переступая ногами и закусы­вая удила. Голову юноши покрывал легкий черный тымак, ка­кие носят юноши-джигиты, на плечах красовался просторный серый чапан из дорогой, тонкой материи, с воротом, обшитым широкой полосой коричневого бархата. По совету отца Абиш уже снял и спрятал в сумку шинель и картуз, а белый китель юнкера не был виден под чапаном, но его все равно выдавали блестящие хромовые сапоги и звонкие шпоры, часто мелькав­шие на солнце.

Абиш невольно замешкался, когда перед его взором открыл­ся чужой аул, но по всему было видно, что Акылбай и Кокпай, возглавлявшие группу, уже решили не объезжать его. Абиш огля­нулся на джигитов, подстегнул коня и крикнул через плечо:

– Едем дальше!

Магаш, Дармен и Какитай отозвались одновременно: похоже, они еще раньше сговорились насчет незнакомого аула.

– Давайте-ка и мы спешимся тут, да попьем кумыса, а там и поедем! – услышал Абиш.

То, что они видели перед собой, трудно было назвать еди­ным аулом: слишком уж он был большой и необычный, прежде всего, тем, что здесь стояло великое множество просторных бе­лых юрт.

В тех аулах, что прежде видывал Абиш на джайлау, бога­тые белые юрты можно было по пальцам сосчитать, а жилища простых казахов – все сплошь серые или даже черные, убо­гие. Здесь же эти печальные лачуги скотников и пастухов были разбросаны по окраинам аула, растянувшегося вдоль реки на расстояние целого перехода жеребенка-стригунка. В середи­не селения красовались большие белоснежные юрты, их было много – семи-восьмиканатных, стоящих близкими рядами, а то и вперемежку, чистые, будто накрытые недавно, в один и тот же день, одним и тем же дорогим войлоком. Казалось, все эти юрты состязаются в своей белизне, то ли друг с другом, то ли с самими облаками. К тому же, все они, словно брачные отау, были украшены по боковине разноцветным сукном и бархатом. Странный, доселе не виданный аул!

Приблизившись к аулу, джигиты заметили про себя, что был он как-то по-особому гостеприимен. На каждой коновязи стояли по пять-десять коней под седлами. Ясно, что в ауле гостит мно­жество людей, со всех сторон света прибывших разными груп­пами, и теперь они сидят где-то в белых юртах, трапезничают и пьют кумыс.

Абиш так и не смог понять, куда они прибыли, пока, наконец, его не нагнал Дармен и тихо, будто бы кто-то чужой мог услы­шать, сообщил:

– Это ногайский аул, Абиш, аул самого Махмута!

Абиш удивился: зачем же тогда спешиваться в этом ауле?

– Здесь живет Магрипа, та самая, о ком говорила Дильда- апа! – сказал Дармен, с лукавой улыбкой глядя на него.

Абиш покраснел и ничего не сказал в ответ; он заметил, что в глазах Дармена мелькнула легкая зависть.

Знал бы он, на какую затею пошли его друзья! Вся их по­ездка, якобы к пещере Коныр-аулие, была лишь поводом для того, чтобы завлечь Абиша сюда. Именно Дармен и придумал это Коныр-аулие, он же и посоветовал Абаю отправить сына по­смотреть пещеру.

Едва они вернулись из аула Дильды, Дармен замыслил не­кую уловку. Посоветовавшись с Магашем и Какитаем, он понял, как добиться того, чтобы Абиш, вроде бы случайно, встретил Магрипу. С этой мыслью он разыскал своего ровесника, бала­гура и весельчака Утегелды из ногайского аула. Сказал ему по секрету, как джигит джигиту:

– Давай-ка сделаем с тобой одно доброе дело… Мы скоро будем проезжать твой аул вместе с Абишем. Ты обязательно будь там в эти дни. Без тебя мы вряд ли сможем разыскать Ма- грипу в столь многочисленном ауле. А ты постарайся нас за­держать, найди повод, чтобы мы заночевали. Пусть Абиш по­глядит на Магрипу! Я сам видел ее и скажу откровенно: среди казахских девушек нет равной ей по красоте. Ну а кроме Абиша, разве найдется в этих войлочных юртах джигит, достойный ее? Нет еще такого, да, видимо, и никогда не родится!

Утегелды, на всю округу известный весельчак и балагур, свой человек в ногайском ауле, мог устроить все как нельзя лучше. Верный привычке любое дело превращать в шутку, он пере­менился лицом и смачно чмокнул и выпятил губу, изображая острую на язычок женге из аула, где сватали девушку.

– Ойбай! Это что же? Кто здесь джигит, кто драгоценное чадо истинно великого казаха? Не этот ли несуразный солдат, похо­жий на стриженого серкеша? И ты хочешь сказать, что вот он – сын самого Абая? Да за десять заходов ему не подойти к нашей Магыш! О, моя Магыш, кровь с молоком, луноликая красавица, – он не стоит ее!.. Так тебе скажут тетушки, помяни мое сло­во, Дармен, еще наступит день, и сам убедишься! Но коли без

шуток, то подарок от каде теперь мне причитается, ибо свахой являюсь теперь я! Запомни, Дармен-посредник, сполна полу­чу от тебя! Погоди, еще заставлю взвыть, за ноги буду таскать, в огонь и в воду кидать! – наконец закончил свои не совсем уместные шутки Утегелды.

Несмотря на то что он всячески шутил и балагурил, да и сам Дармен вдоволь потешался над его ужимками, Утегелды в кон­це концов согласился, говоря языком женге, быть «подружкой» невесты в этом деле – ее посредником.

И вот сейчас Дармен, который верховодил в сегодняшней поездке, как бы случайно привел Абиша в аул Магрипы. На са­мом деле, он заранее повернул джигитов на то поросшее арчой взгорье, за которым открывался большой аул белоснежных юрт. Подле одной восьмиканатной юрты, почти в самой середине аула стояла группа рослых и крупных, красиво одетых мужчин. Среди них у длинной керме хитро улыбался не кто иной, как весельчак Утегелды.

Дармен обогнал Абиша и сам повел всадников по краю длин­ного аула, вдоль берега реки.

– Держитесь за мной! Сюда поворачивайте! – командовал он, коротко оглядываясь, ловко направляя своего коня в узкие проходы между белыми юртами, пока, наконец, вся группа не достигла тех стоявших людей, что ждали у коновязи.

Абиш и его друзья учтиво поприветствовали их – чернобо­родых карасакалов средних лет и юных джигитов с едва про­бивающимися усами. Последние тотчас подскочили к гостям и переняли поводья их коней. Путники спешились.

Краем глаза Абиш заметил, что к коню Дармена подскочил Утегелды. Помогая Дармену сойти с седла, весельчак шутил, изображая старую сваху:

– Е, долгожданный деверь мой! Вижу, сдержал свое слово, приехал! Но что поделаешь, у нас незадача, – золовка моя лу­ноликая сегодня уехала в гости!

Дармена насторожили эти слова.

– Правда? – растерянно спросил он, разглядывая смеюще­гося балагура, чьи постоянные шутки всегда было трудно от­личить от дельных слов. – Тогда скачи, позови ее! Пусть воз­вращается домой!

Восьмиканатная юрта, куда проводили гостей, изнутри каза­лась еще больше, чем снаружи, – настоящий круглый просторный зал, высокий, прохладный, и в то же время достаточно уютный. Здесь царил спокойный, торжественный, красно-коричневый полумрак. Пол был с порога до тора застелен коврами, а стены украшены тонкими шелковыми занавесками, отделаны шкурка­ми бобра, обвешаны тускиизами. Всюду были расстелены тол­стые шелковые корпе, по всему кругу лежали большие белые подушки с городским узором. Гостям предложили почетное ме­сто на торе, а хозяева расположились ниже – они сели по обе стороны, перед двумя кроватями, украшенными разноцветным орнаментом из кости.

Это были сами хозяева ногайского аула – трое из пяти де­тей покойного Махмута, который возглавлял аул прежде. Ближе всех к тору сидел старший из братьев – Жакып, выделявшийся среди других своим необычайно крупным телосложением. За ним расположился Муса – полный, рослый, с широким лицом, обрамленным рыжими волосами, но с неожиданно черными бровями и бородой. Самый младший, хозяин этой восьмиканат­ной юрты, также рыжий, с пригожим лицом Мусабай, от своих братьев не отставал по дородности. Он сел на торе третьим. Дальнее место занял Нуртаза, молодой джигит, это был жиен^[11]хозяев, и родственная кровь придала ему те же черты, что и братьям – крепкое телосложение, значительный нос и большие черные глаза.

Все хозяева были одеты нарядно и даже щеголевато; не от­ставали и гости: Акылбай, Магаш и Какитай в своих бешметах и чапанах, сшитых городскими портными, выглядели безукориз­ненно, а бобровые тымаки еще пуще добавляли им солидно­сти.

Вот принесли большую деревянную чашу кумыса, стали его разливать. Протягивая свои пиалы и устраиваясь поудобнее, хозяева и гости разговорились, начиная знакомство и осторож­но расспрашивая друг друга о том о сем. Несмотря на свой вну­шительный вид, хозяева аула были улыбчивы и приветливы, как дети. Гости, почувствовав к себе достойное уважение, сразу поняли, что в этой семье прежде всего ценятся учтивость и де­ликатность.

Пришла пора отпустить остывших коней, чтоб те спокойно попаслись, и Алмагамбет с Дарменом вышли наружу. Вернув­шись, они принесли новую весть.

– Похоже, здесь нас не просто накормят, но и вряд ли отпу­стят без ночевки, – тихо сказал Абишу Дармен.

– Там уже закололи молочного жеребенка и разделывают тушу! – добавил Алмагамбет.

Над гостями главенствовал Дармен, а аульными, Мусабаем и остальными, верховодил неугомонный весельчак Утегелды. Он-то и сказал Мусабаю, когда тот вышел из юрты после чае­пития:

– Желанных гостей ты привечаешь. Вот бы хорошенько раз­влечь их!

Мусабай было поколебался, но в это время из юрты вышел его старший брат, богатырь Жакып. Он слышал этот разговор и, уходя домой, наклонился к Мусабаю:

– Утегелды прав. Хорошие джигиты, пусть останутся на ночь.

Утегелды окончательно уговорил Мусабая, сообщив, что Абиш превосходный скрипач. Тут же выяснилось, что весельчак знает, где найти скрипку: оказывается, инструмент есть в ауле Шубара, и можно послать туда человека. Никто не догадывал­ся, в чем была затея Утегелды, а ведь он убивал сразу двух зайцев – ведь именно в близкий аул Шубара жена Мусабая уве­ла сегодня с собой Магрипу!

Весть о скрипке полностью убедила Мусабая, и он немед­ленно согласился с предложением Утегелды. Дело в том, что

Мусабай, который сам не умел ни петь, ни слагать стихов, ни играть на инструментах, чрезвычайно любил тех, кого Аллах на­делил разного рода талантами: не только акынов и музыкантов, но и просто искусных рассказчиков, весельчаков, балагуров и шутников. Зимой и летом он собирал подле себя всякого рода людей веселья, с радостью водил с ними дружбу и подолгу не отпускал из своего аула, что, впрочем, радовало и самих ве­сельчаков, таких как, к примеру, Утегелды. Этот последний и младшего брата с собой привел, Баймурына – также человека общительного и охочего до развлечений. Именно Баймурын и оказался, как нельзя кстати, тем самым джигитом, которого и послал Мусабай за скрипкой. Когда Баймурын был уже в седле, Утегелды, как бы вспомнив что-то, сказал Мусабаю:

– Есть у меня дело к одному человеку в том ауле. Пожалуй, пойду, передам через брата.

«Дело», о котором якобы вспомнил Утегелды, было все то же: подбежав к керме, он положил ладонь на колено Баймурыну и тихим голосом передал жене Мусабая послание: пусть вме­сте с Магрипой побыстрее возвращаются в аул, поскольку сюда прибыли важные гости.

– Скрипку, конечно, тоже не забудь, – добавил Утегелды.

Баймурын привез скрипку после полуденного намаза. К тому времени уже сварилось мясо. Вскоре в аул въехала повозка: в ней сидела жена Мусабая и ее подруги – молодые замужние женщины и девушки. Магрипа была среди них. Гости знали, что Мусабай женат на сестре Азимбая, и рослая молодая женщина, которая быстро вошла в юрту и учтиво поздоровалась с гостя­ми, была удивительно похожа на своего брата: румяные, горя­щие здоровьем щеки и упрямо вздернутый нос. Следом появи­лась девушка-прислуга, также приехавшая с нею, она внесла корпе и чапан. Когда служанка на мгновенье распахнула кошму в дверях, Абиш издали увидел Магрипу: она медленно шла к себе, держа ладонь на отлете, будто рвала высокие цветы. Ее большая белая юрта стояла на самом краю аула, красноречи-

во свидетельствуя о стремлении Сулеймена, отца Магрипы, к уединению и покою.

По традиции не принято сразу уезжать из аула, где специ­ально для гостей режут жеребенка, – следует остаться на ночь. Вдоволь наевшись свежего мяса и напившись чаю, гости вы­шли наружу. Длинный летний день уже клонился к закату. Керме была пустой: всех коней уже отогнали на пастбище, а упряжь и седла сложили в большую кучу у гостевой юрты, что стояла тут же, по соседству. Обо всем этом позаботились Мусабай, Нурта- за и другие джигиты. Добряк Нуртаза, особо славившийся сво­им гостеприимством, доводился Мусабаю племянником, но был при этом почти ровесником своего дяди.

В тот поздний час, когда все жители аула закончили вечер­нюю трапезу и приступили к долгому чаепитию, в совсем уже сгустившихся сумерках зазвучали первые песни: в просторной юрте Мусабая началось веселье. Весь этот большой аул, едва успокоившись после дневного шума, слушал звуки скрипки. Ее нежный, протяжный голос возвещал о начале праздника. Было видно, как от юрты к юрте перебегают молодые джигиты и девушки-служанки, чтобы сообщить о том, что подошло время кюя – пора сладкозвучных песен. Жена Мусабая тотчас послала девушку ко всем своим абысын^[12], сказав, что их зовет младший из братьев. Приглашение от имени Мусабая было передано и Магрипе.

А скрипка тем временем звала сама по себе: из юрты до­носились красивые и нежные, в темноте таинственно звучащие русские вальсы – сначала «Лесная сказка», затем – «Над вол­нами»… Вот торжественно и бодро взмыл военный марш, а по­сле – поплыла над аулом нежная, чарующая, обворожительная мелодия мазурки.

В чьих же внимательных руках так проникновенно пела скрипка? Музыкантом был, конечно же, Абиш! Он играл, сидя у стены юрты, откинувшись к высоко сложенным стопкам одеял и

подушек, так как почел за неучтивость для незнакомого, щедро­го на гостеприимство аула играть, стоя в самой середине тора.

Но не только музыкой был полон летний вечер. Четверо джи­гитов, хранивших общую тайну, слышали снаружи за войлочной стеной звуки, происхождение коих не вызывало сомнения… Это был тонкий, тихий и мелодичный звон, как бы подыгрываю­щий скрипке Абиша. Так может звенеть только один предмет на земле – девичья шолпа из чистого серебра! Дармен и Магаш, Какитай и Утегелды переглянулись и заговорщически подмиг­нули друг другу. Вскоре за стеной послышались тихие голоса, сдержанный смех. Джигиты напрягали свой чуткий слух, по­нимая особое значение всех этих звуков, и часто поглядывали на дверь. И вскоре в юрту стали входить… Сначала появились дети – подростки и совсем маленькие: старшие вели их за руку. Лицо ребенка яснее всего отражает черты нации. Все они были несколько иные, нежели казахские дети – волосы рыжие или ру­сые, глаза большие, лица светлые, веснушчатые, с задорными, вздернутыми носами. Кровь предков дала хорошую молодую поросль, столь же красивую, как и их отцы, столь же стройную и крепкую.

Следом за детьми вошли девушки. Та, что шла впереди, была самой высокой, самой светлоликой. Настоящая красави­ца! Серые глаза сияли на ясном румяном лице, в окружении черных волос, а густые брови и длинные косы делали ее еще пленительней. На подбородке обозначалась едва заметная, волнующая ямочка. Длинные пальцы, казалось, были созданы для нежнейших музыкальных инструментов.

Другие, что шли за нею следом, хоть и походили своим род­ственным обликом на нее, выглядели все же просто-напросто красивыми подростками, обычными девушками на выданье из ногайского аула – терявшимися в тени истинной большой кра­соты.

Это была Магрипа… Абиш тотчас опустил скрипку, и в юрте воцарилась тишина, нарушаемая лишь мелодичным звоном

серебряных шолп. Абиш заметно покраснел, раскланиваясь у стены, неловко задел локтем подушку… Тут же все заговори­ли, вразнобой приветствуя вошедших. Молодая жена Мусабая и сам хозяин, его жиен Нуртаза, весельчак Утегелды и осталь­ные аульные люди вскочили со своих мест, проводя гостей на тор. Магрипа казалась смущенной оттого, что все глаза были устремлены на нее. Белоснежная улыбка ее сверкала в свете ламп, словно жемчужное ожерелье. Абиш увидел, как гибка и красива ее неторопливая походка, когда она шла на тор, усажи­ваясь рядом с Мусабаем. Другие девушки не стали проходить к тору и, разделившись на два разноцветных ручейка, сели ниже нее.

Едва девушки успокоились на своих местах, устроившись удобнее, как в юрту вошли четыре немолодых женге – их мате­ри. Гости на торе с готовностью потеснились.

Эти женщины были больше похожи на казашек, чем дети и молодые девушки, – не такие рослые, как они, но все же дород­ные, круглолицые и крепкие. Черноглазые, чернобровые, лишь некоторые рыжеватые – все как одна повязали на головы белые кимешеки, щедро украшенные позументом с богатой вышивкой. Это были жены, взятые татарами из казахских аулов.

«Ай да зорок был тот ногайский купец! Не скажешь, что не заметил он самых видных казашек, – подумал Магаш, украдкой разглядывая женге и находя в их лицах все больше казахских черт. – Похоже, все здешние торговцы хорошо справились с вы­бором наших степных красавиц!»

Тут Утегелды, помнящий свою роль шутника и балагура, при­нялся развлекать вошедших:

– Е, байбише! Вот уж расстроили все наше веселье эти по­чтенные байбише! Неужто они напугали нас, бесстрашных джи­гитов, что так хорошо и скромно тут веселились? Даже скрипка наша замолкла! – сказав так, он притворно нахмурил брови и якобы сердито посмотрел на полную, розовощекую Турай, то- кал рыжего Мусы.

Байбише Турай не осталась в долгу и, снисходительно улыб­нувшись, чуть показав свои чудесные белоснежные зубы, ска­зала:

– Айналайын, Утеш, не трепещи от страха! Пусть и скрипка ваша опять наберется храбрости! Ведь ее прекрасная музыка и вела нас сюда через весь аул. В чьих же руках трепетала она? Уж не в твоих ли, голубчик мой, милый Абиш? Что ж – сыграй нам еще! – закончила Турай, одновременно прося и повеле­вая.

Она имела полное право так по-матерински шутить с гостя­ми, поскольку считала их всех своими торкинами^[13] – ведь она был не кто иная, как дочь Байторе из рода Торгай.

Утегелды, в свою очередь, тоже мог назвать Турай матерью.

– Алакай^[14], джигиты! Давайте сыграем, коль просит наша апа, – и, сидя на корточках, он прикинулся, будто играет на скрипке, снизу вверх глянув на Абиша, чем изрядно рассмешил и гостей, и хозяев.

Все это вместе – и шутка Утегелды, и последующий всеоб­щий хохот – окончательно сломило ту неизбежную неловкость, что всегда возникает в первые минуты большого собрания. Абиш, на которого все теперь смотрели с радостным ожидани­ем, объявил, что музыканту сподручнее играть, стоя в самом центре. Испросив разрешение у почтенной публики, он шагнул на тор и встал прямо напротив Магрипы… Мелодия, которая тут же полилась из его скрипки, была ритмична и трогательна, виртуозна красотой своих переливов и то же время – проста и чувственна, легко проникающая в самые глубины души.

Все слушали, затаив дыхание, многие с трудом сдержива­ли возгласы восторга, завороженные музыкой, словно колдов­ством. Тишина продолжалась несколько мгновений после того, как мелодия смолкла, оставляя томное эхо, и вдруг весь этот круглый зал взорвался благодарственными возгласами:

– Вот так мастерство! Неслыханное чудо! Сказочная игра! – шептали девушки, с восхищением глядя на Абиша, а со сторо­ны, где сидели старшие, донеслось:

– Вот так и надо играть! Долгих лет жизни тебе, сынок!

Абиша просили играть еще и еще. Он знал наизусть доста­точно мелодий, и теперь решил сменить темп. Вместо спокой­ных и торжественных мотивов, с продолжительными припевами и глубоким смыслом, которые все слышали прежде, его скрип­ка принялась петь игривые, танцевальные темы, простые и по­нятные для всех. Быстрые, искрометные ритмы сменяли друг друга, словно сами звуки, став видимыми, танцевали в воздухе. Порой, сильно увлекшись, Абиш забывал обо всем и словно улетал куда-то. Возвращаясь, мгновенным взглядом окидывая все вокруг себя, внезапно весь заливался пламенным румян­цем. Он играл красиво, искусно, ловко перебирая самые труд­ные аккорды. Его длинные пальцы плясали на струнах, мелькая в желтом свете лампы, будто олицетворяя здесь и сейчас те самые слова, что говорят люди о мастерах, – золотые руки! И все как-то разом увидели, насколько этот юноша красив… Чи­стый высокий лоб, гладкие волосы, прямой нос, тонкие губы и черные, как у Абая, брови несли память его рода и в то же вре­мя делали Абиша совершенным его представителем. Он был высок ростом и строен, в нем чувствовалась сила, но выглядел он, видимо, от утонченности костей, хрупким и нежным.

Слушая скрипку, люди вскрикивали от радости и не могли сдержать счастливого смеха, когда очередная мелодия закан­чивалась. Но тотчас звучала новая…

Вместе со всеми радовалась и порой хлопала в ладоши Ма- грипа. С тех пор, как она вошла, Абиш все чаще с волнением поглядывал на эту большеглазую, стройную девушку. Он давно заметил, как вспыхивали различными оттенками и ее румяные щеки, то сгущаясь до красноты, то нежно рдея светло-розовым, словно подчиняясь тем властным звукам, которые исторгали его вдохновенные струны.

Сам же Абиш то краснел, то бледнел, когда его взгляд падал на Магрипу. Раз, когда одна мелодия закончилась, Дармен, си­девший с нею рядом, спросил:

– Хороша музыка?

Быстрый взгляд ее серых, лучистых глаз и смущенная улыб­ка сказали Дармену о многом: музыка, безусловно, нравилась Магрипе, но и не только музыка...

– И музыкант тоже хорош, – сказал Дармен, заметив, как долго и пристально девушка смотрит на Абиша.

Сказал и сразу пожалел об этом, потому что Магрипа нахму­рилась, и щеки ее запылали смущением. Это была неуместная шутка, и вряд ли он заслужит благодарность за нее… Дармен положил руки на грудь и виновато склонил голову в знак того, что просит прощения.

«До чего же дивные глаза!» – подумал он, досадуя на себя. Наверное, эта скромная красавица еще ни перед кем не рас­крывалась, и дерзкий вопрос так смутил ее, что теперь она и вовсе не глядела на Абиша. А тот тем временем принялся за ка­захские песни. Все оживились, едва узнав знакомые наигрыши «Бурылтай», недавно появившейся в здешних краях, а Алма- гамбет тут же подошел к скрипачу и звонким, молодым голосом запел слова новой песни, которые он знал наизусть.

Теперь слушатели были заворожены не только музыкой, но и пением: голос Алмагамбета был на удивление звонок и чист. В сопровождении скрипки юный сэре исполнил еще несколько казахских песен. Наконец, хозяин аула попросил сыграть песни Абая. Маленький, плотный певец с радостью спел «Я знаю, ты мне послан богом...», а затем – второе письмо Татьяны.

– Что же это за такие необыкновенно красивые слова? – спросил Дармен Магрипу.

– Второе письмо Татьяны к Онегину, – серьезно ответила Ма- грипа, еще не понимая, что джигит проверяет ее.

– И кто же написал такое хорошее письмо? – не унимался Дармен