Страница - 18

– Вот он, святой! – сказал Абиш. – Посмотрите на этот ка­мень. Тут голова, а тут очертания плеча… А это его длинное туловище.

Какитай и Магаш, глядели на каменную фигуру, разинув рты: доверчивые по своей природе, они не сомневались в словах Абиша. Даже Дармен признался, что ясно видит длинную ле­жащую фигуру. Абиш поначалу шутил, но внезапно задумался. Странная мысль пришла ему в голову…

– Это и есть тайна пещеры Коныр-аулие, – серьезно сказал он. – Сия статуя не была сделана руками человека, но есть следствие работы воды. Наши предки, чье воображение ни в чем не уступало нашему, узрели в этом камне образ святого, что и породило легенду!

После этих слов все поняли, что путешествие закончено. Джигиты повернули назад, и маленький Алмагамбет оказался первым. Они шли, будоража звучное эхо то глубокомысленны­ми словами, то веселым смехом. Вот впереди вспыхнул свет – круглый выход блистал вдали, словно золотой тенге…

Выйдя на воздух первым, Алмагамбет сел на камень, отря­хиваясь и вытирая пот со лба. Когда из пещеры выбрались все остальные, он рассмеялся, обрадовавшись счастливому избав­лению:

– Не хочу быть Ер Тостиком^[17], который взял в жены подзем­ную красавицу! Лучше добьюсь руки своей живой избранницы, девушки из рода Тобыкты. Она и станет моей настоящей сказ­кой, а мне впредь лучше не иметь дело с этим святым!

Отвязав коней, джигиты уже спускались с горы, когда Абиш вдруг увидел на склоне большое полуразрушенное кладбище. Он повернул в его сторону, и все повернули за ним. Могилы были похожи одна на другую, казалось, что люди, лежавшие под этими камнями, умерли в один день. Чуть поодаль стояли отдельные камни, Абиш наклонился в седле, чтобы прочитать знаки, высеченные на них.

Увидев Кокпая, подъехавшего с последней группой джиги­тов, Абиш спросил его, кому могут принадлежать эти старинные могилы. Тот сошел с коня и, проходя между камней, недоумен­но цокал языком и покачивал головой. Наконец, он сказал, что знаки, которых он не замечал прежде, хоть не раз и бывал в этих краях, не принадлежат роду Тобыкты. То были «глаза», кос донгелек, – знак рода Аргын, «седелка», ашамай, – рода Керей и «черпак», шомиш, – рода Найман.

– Здесь покоится какая-то глубокая тайна… – задумчиво проговорил Кокпай. – Я никогда не видел кладбища, где были бы захоронены люди сразу из всех родов Среднего жуза!

Присев на корточки, Кокпай принялся нараспев читать мо­литву «Суннятян». Тем временем Магаш обнаружил что-то сре­ди камней и жестом пригласил джигитов посмотреть. Все сгру­дились вокруг провалившейся могилы. Там, на дне, в глубокой тени желтел человеческий череп, наполовину засыпанный пе­ском. Во лбу зияла черная дыра. Кокпай провел руками по лицу и тихо заговорил:

– Слышал я одну старинную легенду… Жители Арки рас­сказывают о походе Аблай-хана, который вел долгую войну с калмыками. Однажды, когда воины Аблая бились с калмыками, преследуя их по всей Арке, калмыки придумали одну хитроум­ную уловку. Они видят в горах просторную пещеру и прячутся там. Беспечные воины Аблая, не найдя калмыков, решают, что они сбежали с поля боя. Тут калмыки выходят из пещеры и не­ожиданно нападают, чуть ли не уничтожают все войско Аблая. Опомнившись, казахи решительно вступают в битву и загоняют калмыков обратно в пещеру. Те закрепляются там, стреляют из луков, никак не желая сдаваться. Потеряв немало людей, разгневанный Аблай говорит своим батырам: «Если отыщется среди вас такой смельчак, кто сумеет уничтожить калмыков, то возведу его в полководцы!» И тогда вперед вышел Кабанбай из рода Каракерей. Он был тогда уже в весьма преклонном воз­расте, с седой бородой. Отряд сражался днем и ночью, не вы­пуская калмыков из пещеры, не давая им головы поднять. Сидя в пещере, калмыки изнывали от голода и, наконец, сдались. И вот, во время тоя в честь победы, усадив рядом Кабанбая, Аблай и говорит ему: «Раз дал слово, то буду верен ему. От­ныне в походах будешь во главе всего войска. И в честь твоего подвига впредь твое имя пусть будет Дарабоз!»^[18] С тех пор во всех сказаниях Кабанбая так и называют – Дарабоз.

Рассказав эту легенду, Кокпай замолчал, обведя взглядом джигитов. Они слушали, затаив дыхание, и, похоже, очень хоте­ли узнать продолжение. Кокпай не заставил себя долго ждать и начал новый рассказ:

– В былые годы Аблай не раз ходил на калмыков. Самые знаменитые из его походов – Шанды шабуыл и Коржын каккан^[19]. Добился Аблай и самого длительного перемирия с калмыками, его называют кандыжап^[20]. Как знать – может быть, это странное кладбище неподалеку от пещеры как раз и осталось после по­хода Аблая?

С этими словами Кокпай быстро глянул в сторону Абиша и продолжал с вызовом в голосе:

– Я хочу написать поэму о хане Аблае, такую же большую, что пишет Абай-ага. Хочу, чтобы вы знали: я так напишу свою поэму, что все казахи будут почитать дух Аблая.

Абиш, от которого Кокпай, похоже, ждал какого-то возраже­ния, лишь пожал плечами, но Дармен вдруг гневно взмахнул рукой.

– К чему казахам почитать дух давно умершего хана? Не лучше ли просто написать о походах Аблая, как есть? Разве о духах пишет свои поэмы Абай-ага?

– Не думаю, – холодно ответил Кокпай, – что наш ага будет против такой поэмы. Нет и не было воина, как хан Аблай! И кого, как не его, казахи должны почитать как святого?

Дармен уже не на шутку рассердился: Кокпай всегда уводил разговор в сторону от истины, настолько он был упрям!

– Вы говорите – святой! – воскликнул Дармен, взмахнув уже сразу двумя руками. – А разве мы не разбираем по косточкам всяких там святых да вещих, как учит нас Абай-ага?

Тут и Кокпай рассердился:

– Не задевай Аблая, Дармен, не заносись выше, чем сам можешь взлететь! Аблай – великий казахский хан, и я все равно напишу о нем поэму.

Сказав так, он отошел к своему коню, и Дармен, поглядев ему вслед, не смог сдержать смеха, впрочем, как и Абиш с Ма- гашем. Было ясно, что последнее слово осталось за Дарменом, и он громко, чтобы слышал Кокпай, заключил:

– Е, коке^[21]! Вижу, что ваше необузданное вдохновение упрямо несется вперед, закусив удила. Сидя верхом на таком скакуне, вы стремитесь воспеть тяжелую эпоху, давно канувшую в про­шлое. Но, восхваляя хана-торе^[22], сочиняя героическую поэму о его, может быть, и славных делах, не боитесь ли вы оправдать казахскую народную мудрость: «Кто идет за торе, тот тащит на своем горбу его седло»?

Кокпай хотел было ответить, но услышал, что все смеются, явно поддерживая Дармена, нахмурился и отвернулся, поправ­ляя упряжь своего коня.

Вскоре тронулись в путь. Впереди скакал Абиш на своем золотисто-соловом коне, он мчался во весь опор, никому не давая спуску, если равнина располагала к состязаниям, торопя тем самым всю группу, – ведь дорога была дальняя, а солнце уже клонилось к закату. Так и успели к ночи вернуться в аул Абая.

Сам же Абай, еще третьего дня, когда джигиты выехали в Коныр-аулие, отправился к жигитекам, в аул Базаралы. Говори­ли, что Базаралы расхворался, и Абай решил проведать его.

Выехав пополудни, Абай и его спутник Ербол быстро достиг­ли аула, который, после многих кочевок с самой весны, теперь подошел совсем близко.

Аул Базаралы был весьма беден – не более пятнадцати очагов его сородичей, а соседи были из числа близких друзей хозяина. Среди серых убогих юрт виднелись самые настоящие

лачуги, скроенные из лохмотьев войлока. Лишь одна юрта вы­глядела сносно, да и та принадлежала самому Базаралы, а ее наружность была обманчивой: войдя, гости сразу заметили, что здесь нет ни больших сундуков, ни даже необходимого коли­чества корпе. Было ясно, что хозяин взял эту походную юрту по причине недостатка гужевого скота во время вынужденных, частых кочевок на джайлау.

Сам он сидел на убогой постели, расстеленной прямо на полу, и лишь тяжело поднял голову, когда вошли Абай и Ербол. Бессильно прислонившись спиной к кереге, он слабо улыбнул­ся своим старым друзьям. Обоих поразили перемены в его об­лике: глаза были затянуты печалью, по широкому лбу разли­лась нездоровая желтизна, а в бороде появилось множество седых прядей – все это казалось явным отпечатком болезни и непомерно тягостной жизни. Приветствуя гостей, больной при­поднялся, его крупное лицо налилось кровью, словно вспыхнув изнутри, но в тот же миг погасло и затем побледнело до синевы, а глаза будто подернулись льдом.

Так смотрит охотничий беркут, когда с него срывают томагу, – блеснет острым взором, словно огнем обожжет, и потом вновь остынут его глаза.

Горькая жалость охватила Абая, он не отрывал взгляда от лица Базаралы, когда-то такого здорового и полнокровного. Расспрашивая о его болезни, Абай никак не мог отвязаться от собственного сравнения: беркут, изнывающий под черной тома- гой, – вольный охотник, исхудавший в унижении плена, – База- ралы – пленник своей болезни.

Сквозь раскрытый полог Абай видел, как перед юртой, у зем­ляного очага суетится жена Базаралы – Одек. Она была сухо­щавая, сморщенная, вся какая-то почерневшая, будто прокоп­ченная в дыму очага. Войдя, Одек аккуратно постелила гостям кошму и одеяла, с почтением взглянув на Абая. Хлопоча, жен­щина весьма участливо расспрашивала Абая и Ербола о чадах и домочадцах – всех помнила, каждого называла по имени. Ба-

заралы поглядывал на жену с одобрением, радуясь, что она так хорошо принимает гостей. Выйдя наружу к очагу, она принялась готовить чай, тут подошел ее старший сын – Сары, и она о чем- то пошепталась с ним, затем позвала свою молодую рыжеволо­сую невестку, попросила принести воды и дров.

Отвечая на расспросы гостей, Базаралы рассказывал обо всех подробностях своей болезни, словно о долгом кочевье в степи.

– Кости ноют, локти-колени болят, от простуды, наверное, – закончил он.

– Вряд ли это простуда. Скорее, у тебя куян^[23], – неуверенно заметил Ербол.

– А отчего бывает куян? От простуды и бывает! В тепле чув­ствую себя человеком, а чуть похолодает, испортится погода, так и сам начинаю портиться, словно бахсы-шаман, которого одолевают шайтаны! – пошутил Базаралы, будто подтрунивая над самим собой.

– Все дело в джайлау, – сказал Абай, сведущий во многих вещах, в том числе и в медицине. – Нельзя при такой болезни постоянно кочевать, жить на холоде.

– Не говори! Эти беспрерывные кочевки под проливным до­ждем и вовсе меня доконают.

– Е, почему бы тебе не осесть? Не так и велик твой табун, чтобы пастбище на твоем джайлау вконец оскудело.

– Оно, конечно, так! Но попробуй докажи это соседям… Не дают покоя: «Смотри, аул Байдалы уже откочевал!», «Вон, Жабай и Бейсенби откочевывают!» Так и твердят все соседи- сородичи. Честно слово, Абай, я, как заболел, все думаю: не­ужто мы вечно должны кочевать? И почему должны…

Ербол прищелкнул пальцами, будто поймав дерзкую мысль Базаралы, и решил разговорить его. Сказал:

– Значит, как ты думаешь, Даркембай разумно поступил, осев раньше всех?

– Конечно, разумно! Я сам нынче кусаю локти, что не пошел в оседлость вместе с ним, в его же ауле. И, кстати, локти бы теперь не болели! Живу в хвори и тяготах, и только злюсь и на себя, и на своих людей.

– Е, я вижу, ты хочешь, чтобы все кочующие казахи стали мужиками. Хочешь отбить их от ремесла предков?

– Это ремесло довело нас до бедности, до нищеты! – с го­речью воскликнул Базаралы. – Кто в этом мире самый жалкий, самый униженный? Только казах! Вон, другие народы живут… У всех есть города, теплые дома, у каждой семьи – крыша над головой. А у нас – лишь бескрайняя степь, безлюдная пустыня! И носимся по ней, словно перекати-поле, гонимые ветрами… То там мелькнем, то тут, пыль только поднимем, даже следа в песке не оставим. И, однако, называем себя хозяевами сте­пи, считаемся единым народом. Но что от нас останется, кроме этой вот пыли?

Базаралы всего лишь обращался к Ерболу, это были вопро­сы, которые один человек задавал другому, заранее зная, что тот не сможет дать ему ответа, но Абай вдруг подумал, что в его словах звучит голос целого народа, причем обращенный и лично к нему. Ведь Абай был не простым сыном кочевников: он знал о жизни за пределами этой степи, и кто, как не он, мог что- то сделать, посоветовать?

– Базеке, твои слова, для меня как горький яд! – в сердцах воскликнул он.

– Не я его настоял! – ответил Базаралы. – Этот яд был выжат по капле из каждого, кто кочует по джайлау. И противоядие – в твоих руках!

– Что я могу поделать? Я всего лишь пою песни, утешаю сло­вом, вынашиваю в голове мысли…

– Е, и это немало! Окрыли меня, подними, найди самые силь­ные, нужные слова, – Базаралы посмотрел на Абая с надеждой в глазах, как больной смотрит на врача.

Вошла Одек, держа в своих сухих руках помятое медное блюдо с чайником и пиалами, гости подсели ближе к дастарха-

ну, хозяин остался в постели. Ербол протянул ему полную пиа­лу. Абай все думал над прозвучавшими здесь словами, молча потягивая крепкий чай.

– Ты хочешь сказать, Ербол, что нам так на роду написано – кочевать? – вновь заговорил Базаралы. – А как быть с теми вол­ками, что берут с нас недоимку, карашыгын? Разве попались бы мы им на растерзание, если бы жили где-нибудь оседло? Разве не по своей воле мы угодили в ад, твердо стоя на своем и не желая покидать джайлау?

Все это Базаралы говорил, глядя на Ербола, теперь протя­нул ему свою уже пустую пиалу и обратился к Абаю:

– Помню, как ты отбросил этих злобных шакалов, хорошень­ко отхлестав их по мордам! Я с большим удовольствием на это глядел, но все же… Успели они таки поиздеваться над людь­ми! Бедный, несчастный народ, только и вопит, всполошенный, словно стая куропаток. Жаль, что я в те дни тоже был задавлен болезнью, а не то бы пошел с тобой, пусть даже пришлось уме­реть. Хотелось повести всех своих людей, чтоб разогнать эту черную стаю. Нет у Базаралы ни богатства, ни чего-то такого, что можно было бы потерять. Лучше хоть один день прожить, как подобает мужчине, чем заживо сопреть в этой постели! – воскликнул Базаралы, гневно хлопнув ладонью по одеялу.

Ербол посмотрел на него с восхищением:

– Вот так Базеке! Сам говоришь, что больной, а волю-то свою еще не потерял!

– Верно, – поддержал его Абай. – Нам, здоровым, еще дале­ко до Базаралы! Гляжу на него – радуюсь, а как о себе подумаю, то даже тошно станет.

– Не говори так, Абайжан! Кто я есть? Только лишь черный шокпар в руках настоящего воина. А кто ты? Тот самый воин, в чьих руках это оружие. Ты сеятель, хлебороб и жнец. Образо­ванный сын своего народа. Ты и должен вести за собой таких, как я.

Казалось бы, сказанное в таком роде должно было порадо­вать Абая или, по крайней мере, – как-то приободрить… Увы, он не обольщался насчет своей судьбы, хорошо понимая: все, что он может сказать стихами, – в конечном счете и прежде всего – только слова…

– У меня была мечта, – сказал Абай. – Показать людям до­рогу, ту единственную, по которой наш народ смог бы пробиться к свету. Может быть, я и показал ее… Но не смог дать им в руки оружия, тот самый шокпар, о которым ты говоришь, Базеке!

Пришла пора вечерней трапезы, затем медленно подступи­ли сумерки, а друзья говорили все о том же – о народе и его судьбе, о безысходности и бессилии, но так ничего и не решили, так и не отыскали тот самый заветный шокпар…

Наступила ночь. Абай и Ербол решили остаться в ауле Ба- заралы до утра. Было тепло и безветренно, и гости попросили Одек постелить им снаружи, у земляного очага. Хозяин, тепло укутанный в одеяло, также присоединился к ним.

Облокотившись на подушки, все трое молча любовались ти­хой ночью. Полная луна плыла невысоко над холмами Донко- ныса, освещая убогие юрты, – казалось, она была совсем близ­ко, будто пожаловала в гости прямо в бедный аул Базаралы или же просто родилась в этих местах и только что решилась отпра­виться в свое дальнее плавание. Абай долго смотрел в светлый лик ночного светила, вдруг ему показалось, что оно поет… Нет, это донеслась чья-то тихая песня с окраины аула.

Пели девушки, судя по голосам – девочки-подростки, совсем еще юные. Слышался смех, обрывки разговоров и шуток. Абай понял – то вышла в ночное молодежь, вернее, следить ночью за табуном было для нее лишь поводом, чтобы повеселиться. И правда: песня за песней исполнялась под скрип качели, будто бы отбивающей такт.

Под эти хорошо знакомые звуки Абай вспомнил свое, уже да­лекое, словно бы его вдруг обдало теплой и в то же время горь­кой волной, как если бы он ночью купался в соленом озере…

Вдруг хозяин аула, будто подслушав мысли Абая, мечтательно проговорил:

– Как же прекрасно было то время! Беспечная пора юно­сти…

Абай с грустью вздохнул, легко дотронулся до плеча друга, сказал, как бы вслух завершая свои невеселые размышления:

– Ничего тут уже не поделаешь, Базеке. Все мы выросли, переменились, главное – сами смирились с тем, с чем мириться было никак нельзя… Канула навеки эта пора.

Базаралы поглядел на Абая с теплой улыбкой, как смотрят самые близкие люди. Твердо проговорил:

– Это не про тебя сказано.

– Е, уж не хочешь ли ты сказать, что Абай все еще гуляет на том же алтыбакане, в старом Жанибеке? – пошутил Ербол.

– Точно так! Слышите, чью песню поют на качели? Твою пес­ню, Абай! Ты сейчас не только здесь, с нами, но и среди них, – сказал Базаралы, указывая рукою в темноту.

– «Шлю, тонкобровая, привет!» – пропел Ербол, обнажая зубы в довольной улыбке.

Вслед за этой песней кто-то затянул «Письмо Татьяны», по­том над ночной степью, будто поднимаясь прямо к полной луне, поплыли другие песни Абая. Друзья замолчали надолго, слушая пение – то звучный, сильный голос джигита, то нежный, мело­дичный, явно принадлежащий чувствительной девушке. «Ты – зрачок глаз моих» – эти стихи были плодом давнего творче­ства акына, порождены любовными порывами молодой души… Абай чувствовал и гордость, и грусть. Внимательно посмотрев на него, Базаралы тихо заговорил, продолжая то, что начал:

– В душе ты такой же молодой, как эти джигиты, девушки. Вот почему твои песни и звучат у них на устах. Песни идут от самого сердца, они пришлись по душе всему народу, и старым, и молодым. Все они – и малые детишки-воронята, и мудрые старцы, на которых дети смотрят запрокинув головы, как на вер­шины гор, и бедняки, обитающие в этих серых лачугах, – живут

и ждут твоих песен, твоих правдивых слов. Вспомни, как в те дни, когда волчья стая выбивала из нас недоимки, ты вступился за всех, найдя самые сильные слова! Не говоря даже о других, скажу о себе. Ты был мне опорой и в дни моего здравия, и те­перь, в пору болезни. Ни с кем, кроме тебя, я не могу поделить­ся самыми сокровенными думами!

– О, Базеке! – воскликнул Абай – Нет у меня другой мечты, чем видеть тебя в добром здравии. Сейчас, поговорив с тобой, я словно расправил крылья. Коли мне подарили бы скакуна да верблюда в придачу, и то не стоило бы это твоих слов!

Абай давно не чувствовал себя так радостно и легко. В душе его зарождались новые стихи, и он знал, что посвятит их ни кому иному, как верному своему другу Базаралы, который будто бы и не только от себя говорил, а от всего народа, а значит, и стихи будут обращены не к одному Базаралы, но и ко всем ка­захам. По глазам своего друга Абай понял, что и он все знает, понимая даже то, что под словом «канатым» – крылья – поэт подразумевал свое творчество, свое вдохновение, и именно сейчас, ночью, на околице этого бедного аула, осиянной яркой луной, он нашел опору в сердце своего народа…

Уезжая утром из аула Базаралы, Абай увозил с собой не только утешительные слова от своего старого друга, но и новые силы, которые тот как будто бы передал ему от сердца к сердцу в эту ночь благодарственных откровений.

2

Тем временем в аул возвратились и джигиты. После поездки в Коныр-аулие они были радостно возбуждены и веселы, спе­шились у коновязи, о чем-то оживленно переговариваясь, ве­село смеясь… Но здесь же их встретил Абай и в нескольких словах поведал о новой беде. Виновниками очередной напасти были Оспан и Оразбай.

Не зная подробностей этого дела, Абиш догадался, что оно весьма серьезно: об этом говорил угрюмый вид отца. Его мрач-

ное лицо стояло перед глазами Абиша и в мягкой тьме юрты, когда он, ворочаясь с боку на бок, старался заснуть. Но сон не шел… Абиш снова встал и оделся. Кто-то должен был объяс­нить ему все до конца. Но кто же еще, если не его младший брат, который вчера, по дороге в Коныр-аулие, столь обстоя­тельно рассказал ему о положении дел на джайлау?

В юрте Магаша уже сидели Акылбай, Ербол и Какитай. Как только Абиш вошел, хозяин поставил на очаг уже остывший чайник. Было ясно, что разговор будет долгим. Так и вышло: молодые друзья Абая просидели до самого рассвета.

Вот о чем поведали, иногда взволнованно перебивая друг друга, Ербол и Акылбай.

Как уже было известно Абишу, волостной глава Оспан по­ехал в Есболат, в аул Оразбая, сына Аккулы, и не просто поехал, а прихватил с собой биев и пятидесятников-елюбасы, старшин- атшабаров и своего волостного писаря, в твердом намерении провести съезд. Оразбай, прослышав о том, тотчас ускользнул в город – не только для того, чтобы сорвать съезд, но и чтобы нажаловаться на Оспана семипалатинскому «жандаралу». Пе­ред самым отъездом он, говорят, заставил двоих есболатовских старшин написать «приговор», удостоверенный их личными печатями. А жителям Есболата Оразбай строго наказал, чтобы они не позволили Оспану провести съезд.

Сплетая клубок хитроумных интриг, Оразбай даже не скры­вал своих намерений. Он прекрасно знал, что люди донесут до Оспана все его слова. На грядущем съезде Оспан намеревал­ся выставить на всеобщее порицание толстосумов, обогатив­шихся благодаря Оразбаю, тех, кто вовсе отбился от рук в пору вражды, которая царила в Чингизе. От этой вражды, от этих раздоров все соседние роды – Каракесек, Уак и Керей досыта натерпелись насилия, гнета и разорения. Начать же Оспан со­бирался с главного злодея этого края – самого Оразбая.

На подобное дело прежние волостные решиться не могли и не хотели, но Оспан, еще до прихода на этот пост, клялся, что

справится с непокорными. А с кого же начать, как не с самого клыкастого? Ведь если удастся одолеть Оразбая, то и другие съезды, в других местах, должны пройти успешно. К тому же Оспану давно был не по душе Оразбай, а заодно и Жиренше. Их обоих он называл подлыми сутяжниками, а их среду – оси­ным гнездом беспрерывных напастей и бед, происходящих сре­ди тобыктинцев.

Именно Оразбай и Жиренше раздули вражду среди жигите- ков, именно из-за этих двух смутьянов, по разумению Оспана, родственные роды восстали друг на друга, и в итоге вместе пали на землю, словно им подрезали жилы.

До сих пор Оразбай всецело полагался на свое богатство, упрямство и дерзость, никого не боялся, никого не слушал. Но Оспан был камнем твердой породы: он и раньше ни с кем не це­ремонился в своем стремлении к справедливости. Теперь, став волостным главой, он не на шутку решил взяться и за Оразбая, и за его приспешников, не считаясь даже со своим родным бра­том Такежаном, если тот окажется в стане врагов.

Оспан не так уж и стремился в кресло волостного главы, а потому и не боялся потерять его. Он не очень-то понимал, что, попав в число аткаминеров, сам оказался среди пройдох, каким принято быть на такой должности. Теперь все эти хитрецы и плуты, как бы они ни были сильны, побаивались его, своенрав­ного по натуре, цельного по характеру. Да и вид у Оспана был устрашающий, под стать истинному великану – рослый, мас­сивный, самый крупный среди всех тобыктинцев, а его большие черные глаза горели огнем, словно уже отражали блеск выхва­ченного из ножен, готового к бою клинка.

Все знали, какой силой обладал Оспан, и даже называли его Туйе-палван^[24]. В народе ходила легенда о том, как он одной ру­кой навзничь завалил быка-трехлетку, прижал его к земле, не давая разъяренной скотине даже пошевелиться. В другой раз,

когда на Оспана набросился бешеный пес, он крепко схватил его за морду и ударил оземь.

Был и такой случай. Как-то он спас большого верблюжонка – вытащил его из ямы, ухватившись руками за оба горба. Люди и боялись Оспана, и уважали его, любовались мощной статью ба­тыра. Богатырскую силу дополнял своенравный несгибаемый характер, и никто не желал бы встретиться с Оспаном на узкой дорожке.

В то же время среди всех владетелей Тобыкты Оспан счи­тался самым приветливым и гостеприимным. Сородичи даже посмеивались за глаза над его чрезмерной щедростью. Говори­ли, стоит какому-то путнику не спешиться в его ауле, не попро­бовать еды в его очаге, как он тут же посылал людей догнать всадника в степи, а потом обращался к нему с подобной серди­той речью:

– Это чем же я провинился, что ты проезжаешь мимо, не по­гостив у меня? Чем не угодил тебе мой дастархан? Говори!

Такежан, Майбасар и другие посмеивались над Оспаном между собой:

– Все говорят: «Гости – одно разорение», так и трясутся, что­бы их часом не объели, а наш Оспан сидит и горюет, что мало еще к нему ходит гостей!

Приехав в аул Оразбая и не найдя хозяина, Оспан чрезвы­чайно разгневался и при стечении многих биев заявил: «Пусть он хоть сквозь землю провалится, притащу сюда его в путах и веревках, будет он у меня блеять, словно козленок на закла­нье!» Младший брат Оразбая, Ыспан, которого тот поставил за себя в ауле, ни слова не возразил Оспану, даже сам подвел ему коня. Рассказывают, что, покидая аул Оразбая, Оспан был черным от гнева, его лицо налилось кровью, грозно поднялась щетина на щеках.

Ыспан же, едва проводив Оспана, тотчас отправил двоих срочных гонцов в город, чтобы передали брату угрозы волост-

ного главы. От себя же добавил: «Оспан озлился, словно клы­кастый черный кабан. Попадись ты ему в лапы, тотчас бы рас­терзал. Вот и сам его не жалей, а то как бы не пришлось потом локти кусать!»

Оспан тем временем велел запрячь в повозку трех лошадей и прямо из Карасу Есболата отправился в город.

Оспан скакал без устали день и ночь, на каждом пикете ме­няя лошадей под упряжкой, для чего взял с собой группу вер­ховых – ходких джигитов, под которыми бежали надежные, крепкие скакуны. На второе утро разъяренный волостной глава прибыл в город.

Оразбай был уже три дня, как в уезде. Все это время он толь­ко и делал, что разбирался с бумагами: писари и адвокаты со­ставили ему челобитные да жалобы и перевели их на русский язык. Приехав в город, Оспан тотчас узнал, что Оразбай уже сидит в конторе уездного начальника Казанцева, и прямо с до­роги, на той же повозке подкатил туда.

Казанцева в управлении еще не было. В полутемной прием­ной, крепко сцепив руки в замок и весь раздувшись от злости, сидел один Оразбай. В таком положении и нашел его Оспан – одинокого злого бая, тускло глядящего в глубину длинной не­приветливой комнаты. И Оспан тут пошел на хитрость… Он учтиво поздоровался со своим врагом, выказав подобающее его возрасту почтение, расплывшись в самой что ни на есть приветливой белозубой улыбке.

Оразбай поглядел на него с большим удивлением: неужели Оспан забыл об их вражде? Или он настолько глуп, что ничего не смыслит в ее тонкостях? Оразбай на всякий случай тоже по­вел себя весьма любезно, улыбаясь и приветствуя Оспана. Тот сказал:

– Оразеке! Дошло до меня, что ты уехал в обиде! Что же, – гнев старшего брата только подтверждает вину младшего. Но я стал волостным недавно и еще ни в чем не провинился – ни перед законом, ни перед людьми. Знаю: у тебя за пазухой полно

всяких бумаг на меня, но и перед вельможей, к кому ты сейчас идешь, я тоже ни в чем не виноват, даже с женой его не ложил­ся. Пусть же он рассудит нас, давай зайдем к нему вместе, – и дай руку на спор, с кем он заговорит в первую очередь – с тобой или со мной?

На спор Оразбай идти не стал, но изрядно размягчился дру­жеским тоном Оспана. А тот, весь светясь и улыбаясь, словно бы невзначай предложил Оразбаю выйти на улицу:

– Что-то здесь душновато, давай-ка пойдем на воздух. Есть у меня к тебе одно дело, считай его за просьбу младшего брата, выслушай! Я не для того приехал, чтобы тягаться с тобой перед начальством. И не потому, что тебя боюсь. Как узнал, что ты умчался, рассердившись, вот и пришлось нестись за тобой! Тут одно дело, говорю. Вот, порешим его, и я сразу поеду обратно.