Страница - 19

Говоря так, Оспан взял Оразбая за руку и повлек к выходу. Продолжая шутить и улыбаться, поблескивая зубами и похло­пывая Оразбая по спине, он довел его до своей повозки, кото­рая стояла под густой тенью чинары; между прочим, проходя мимо, подмигнул своему кучеру Баймагамбету, чтобы тот был наготове. Когда они прошли двор, Оспан вдруг переменился с виду, сгреб Оразбая в охапку, потащил к повозке, и грозным го­лосом прорычал:

– В бороду тебя… так и разэдак. Паршивый пес!

Оразбай, наконец, понял, что его одурачили.

– Омай^[25], хитрый плут!.. Ты что это надумал… – начал, было, он нарочито громко, поглядывая на окна конторы, но Оспан чув­ствительно толкнул его в бок и отшвырнул к повозке:

– А ну, садись в арбу, пока душа в теле!

Оразбай было хотел позвать на помощь, хотя бы своего ку­чера, стоявшего на другой стороне улицы, но Оспан вдруг схва­тил его за горло и сжал, вместе с длинной бородой. Тут же он сгреб врага за шиворот и, подняв его над землей, как беркут зайца, бросил в арбу.

– Живо! Гони домой! – крикнул Оспан Баймагамбету, и тот немедленно хлестнул лошадей бичом, гаркнув по-русски: «Ну, поше-о-ол!»

Оразбай начал брыкаться, вскидывая ноги, но Оспан утихо­мирил его одним могучим подзатыльником, введя в беспамят­ство, и тот надолго затих.

Так миновали Иртыш, перейдя на другой берег бродом. Оразбай лежал в арбе молча, не шевелясь, словно барашек на закланье. Когда выбрались на большую караванную дорогу, ве­дущую в сторону Чингиза, Оспан слез с арбы. Во все стороны расстилалась безлюдная степь. Оспан выволок Оразбая из по­возки. Сказал:

– И ты хотел, старый хрыч, тягаться со мной? Сейчас будет тебе за твои собачьи деяния, на всю жизнь запомнишь! Вяжи его к задку арбы! – приказал он Баймагамбету.

Вдвоем они привязали Оразбая спиной к задней решетке, накрепко опутав руки-ноги. Так, нигде не останавливаясь, с че­ловеком, который был привязан к задку арбы, словно мешок с поклажей, следующей ночью они вернулись в свой аул, что стоял на джайлау в Шакпаке.

Никто не думал, что все будет именно так, что Оспан испол­нит свою клятву так точно и жестоко, привезя Оразбая именно скрученным, словно козленка на закланье, унизив, насмеяв­шись над стариком. Многие были встревожены, напуганы – вот почему эта новость не вызвала большого шума среди аулов рода Иргизбай, располагавшихся в Шакпаке, Жыланды, Кере- гетасе, Ботакане. Говорили, что на такое способен только не­истовый Оспан, что не было в их крае подобного наказания. Он всегда действовал напористо, словно с ходу юрту валил, часто не ведая, какое дело вершит, насколько благородно оно. Вот и пошли негромкие разговоры о том, что, дескать, такой поступок может привести к еще большей беде…

Абай не мог остаться в стороне, он призвал к себе Ербола и Акылбая и высказал свое суждение:

– Оразбай, конечно же, злодей, каких мало на земле, самый дерзкий из кровожадных волков, что не дают народу житья. Он давно измывается над людьми, и Оспан поступил правильно, желая взыскать с него. Но что же он сделал дальше? Вместо того чтобы наказать его на глазах у всех, заставить вернуть до­бро, что тот нахапал, Оспан просто-напросто свел с ним счеты, словно с личным врагом. Что мы увидели? Свару двух владе­телей, которая теперь будет продолжаться, неся народу еще большие напасти! Что сделано, то сделано – Оспан проучил Оразбая. Теперь же пусть отпустит его!

Абай наказал Ерболу и Акылбаю тотчас ехать в аул Оспана и точно передать ему эти слова. Но, как вскоре выяснилось, это было уже не нужно…

В тот же самый день в аул Оспана въехал его старший брат Такежан. Никто не знал, что он замыслил столь предательскую уловку. Еще на окраине аула, трясясь на крупной рыси в седле, Такежан разразился громкими проклятиями, правда, непонятно кому именно адресованными:

– О, проклятье! Какой срам, какой страшный позор!

Спешившись у керме, он миновал юрту Оспана, продолжая причитать, широко размахивая руками, дошел до уранхая, где сидел плененный Оразбай, и велел джигиту, сопровождавшему его, поднять кошму перед дверью. Тут уже люди, выглянувшие на шум, поняли, о чем так пекся Такежан, поскольку он все не унимался, стоя у раскрытой юрты:

– Где это видано, чтобы казах сотворил такое! Разве наши предки могли дойти до подобной злобы? Где же он? Где этот несчастный старик Оразбай?

Оразбай лежал посреди уранхая на старой шкурке жеребен­ка – скрюченный, свернувшись калачиком, словно больное дитя. Под головой не было и маленькой даже подушки. Услышав за войлочной стеной громкий голос Такежана, а затем и увидев его вошедшим, он даже не пошевелился – только смотрел на него своим единственным глазом, не отнимая сухой руки ото лба. С тех пор как Оспан пленил его, упрямый старик не произнес

ни слова: не только ни разу не попросил напиться, но и даже не принял глотка воды от своих мучителей, хотя в дороге Байма- гамбет несколько раз протягивал ему полную флягу.

Голодный и угрюмый, лежа в чужом уранхае, Оразбай вы­глядел сухим и крепким, словно поваленный дуб, но злоба и не­нависть душили его, разъедая изнутри, как сонмище древесных червей.

Войдя, Такежан велел своему джигиту-малаю принести ку­мыса. Оразбай злобно глянул на него и впервые за эти дни по­дал голос, оттолкнув руку Такежана с пиалой:

– Убери прочь от меня свою гнусную мочу!

Но Такежан молча, настойчиво протягивал ему питье, и плен­ник, помедлив, все же глотнул кумыса из его рук. Вытер рукавом губы, заговорил:

– Пусть сыновья Кунанбая убьют меня здесь, выпьют всю мою кровь! Оставите в живых, до конца дней моих буду грызть ваши глотки. Оспан и Абай – вот главные мои враги. Тебя же, за то, что чашу поднес к моему рту, не назову больше врагом. Но и другом, братом – тоже не назову. Уходи, Такежан, нет у меня других слов!

Сказав так, он отвернулся и умолк, уткнувшись в грубый мех. Такежан подал знак своему джигиту, тот вышел. Наклонившись над Оразбаем, заговорил шепотом:

– Я тоже сын Кунанбая, но я не желаю сгореть вместе со своими братьями в этой вражде. Демеу передал мне весть, что ты послал, отправляясь в город. Задумался я над твоим крат­ким письмом. Пока не скажу больше, но помни: нет еще промеж нами последнего слова! Ведь не калмык же ты, не извечный мой враг? – вдруг громко выкрикнул он и продолжил, уже так, что было слышно всем, собравшимся снаружи: – Я не хочу больше терпеть это собачье издевательство! Пусть покажется тот раб божий, кто помешает мне сделать то, что я сделаю. Вставай те­перь же, Оразбай! Садись на моего коня, бери моего атшабара и прочь уезжай отсюда.

С этими словами Такежан помог старику встать на ноги и на­хлобучил ему на голову тымак. Поднял с пола ремень Ораз- бая и собственноручно подпоясал его. Быстро вывел наружу и усадил ослабевшего аткаминера на своего упитанного гнедого коня, громко приказал молодому атшабару-джигиту:

– Проводи Оразеке до его родного аула. Чтобы в пути не устал, спешивайся, где он пожелает, потчуй хорошенько, ни в чем не отказывай!

Так, освобожденный из плена не кем иным, как близким со­родичем волостного главы, Оразбай отправился в Есболат. Та- кежан угрюмо посмотрел ему вслед и вошел в юрту Оспана, тут же выпроводил всех чад и домочадцев и строго отчитал млад­шего брата наедине:

– Что же ты такое натворил! Я говорил, что надо его при­пугнуть, но разве так это делается? Кто только научил тебя это­му?

– Не бойся, – возразил Оспан. – Я не собираюсь сваливать эту науку на тебя.

– Может быть, это Абай науськивал?

– И его не обвиняй. Это я сам сделал, и только я!

– Я не слыхал, чтобы кто из предков сотворил такое!

– Так теперь пусть все узнают. Я сотворил, – твердо ответил Оспан.

– Зачем?

– Чтобы укротить смутьяна.

– И скольких смутьянов ты так укротил?

– Одного Оразбая на всех хватит. Проучу его, остальные сами научатся, – стоял на своем волостной глава.

– Тебе ли учить Оразбая? Может быть, это он должен тебя проучить?

– Я так решил! Пусть Оразбай не думает, что сильнее меня своим злодейством! Честность – не его пища, да и не твоя, как я погляжу. Вы оба даже на вкус не пробовали этого лакомства! И тебя, и его, и всех заставлю вернуть имущество соседям.

Не только бедного вора буду судить справедливым судом, не Мынжасара какого-нибудь, но вас, толстосумов! Грош мне цена, если не прекращу стоны обиженных в моей волости.

– Да пропади пропадом твое волостное правление! Чест­ность, справедливость – это все Абая слова, не твои. То, что ты сотворил с Оразбаем, по-твоему и есть справедливость?

– Да, моя справедливость такова. Собаку следует наказы­вать по-собачьи, она не знает другого языка. А вот почему тебя это так задевает? Ведь только вчера ты сам был врагом Ораз- бая. Кто напустил на тебя жигитеков и среди бела дня разгро­мил твой кос? Оразбай. А сегодня ты виляешь, уловки ищешь. В чем причина столь скорой перемены?

– Пусть между нами и вражда, но Оразбай нужный мне че­ловек. И я не намерен закрывать глаза на твои деяния, идти за тобой, чтобы потом тоже свалиться в пропасть. Я не играю в сокыртеке^[26].

Тут Оспан, наконец, ясно понял уловку Такежана. Кривотол­ки, дошедшие до его слуха совсем недавно, оказались прав­дой…

– Уай, Такежан! – воскликнул он. – Как ты приехал и в уран- хай вошел, я не шелохнулся, думаю: вот, старший брат знает, что делает, пусть будет по нему. А ты взял, да и отпустил Ораз- бая, честь мою приторочил к его седлу. Слышал я, что Жиренше и Оразбай все подбираются к тебе. И меж нами, единоутробны­ми детьми Улжан, клин хотят вбить. Теперь-то я знаю, что ты не просто так отпустил Оразбая, а потому, что твой поганый сынок Азимбай тешит себя кое-какими надеждами. Я о сватовстве его малолетней дочери за внука Оразбая говорю. Вот в чем, оказы­вается, дело! Вот для чего тебе и нужен Оразбай. Я и поступил так с собакой, чтобы проверить тебя. Так на чьей стороне бу­дешь?

Такежан слушал, сжав губы. Оспан испытующе посмотрел на него и, не получив ответа, продолжал:

– Вот я и вывернул тебя всего наизнанку! С этого дня спу­ску не дам ни Оразбаю с Жиренше, ни тебе. Только попробуй теперь свяжись с ними! Пусть даже меня проклянут не только тобыктинцы, но и весь казахский люд. Сам убью, своими рука­ми зарежу и принесу в жертву и тебя, и твоего сына-собаку! А теперь поди вон, я не желаю более слушать твои ничтожные слова!

Дико глянув на брата из-под густых бровей, Такежан молча встал и вышел, не смея ничего возразить. Все понял, все рас­крыл Оспан!

Быстро дойдя по аулу до керме, Такежан вдруг остановился, пораженный одной мыслью: «А ведь еще один шаг, и моим вра­гом станет не чужой, а мой же сородич, родной брат!»

Раньше он все твердил: «Я сын Кунанбая» и думал, что мысли у всех кунанбаевцев должны быть под одну гребенку. Они сообща и вершили все дела тобыктинцев. Да хоть живьем бы съели всех тобыктинцев, кто же осмелится заступиться за них! Так было испокон веков. Теперь же народились те, кто забыл о Боге, предал обычаи предков. Сначала Абай, за ним – Оспан.

Раз так, то надо идти напролом, не смотреть, что они тебе братья. Не братья они – враги! И враги не только для остальных детей Кунанбая, но и для всего того древнего, исконного, что веками росло среди казахов. И значит, надо воевать с ними, поднимать против них шокпары – братья они или не братья! Что и делает Оразбай! А коль нужен ему некто – помощник и сто­ронник, то пусть им и станет он, Такежан. Только помощник не­видимый, тайный. Не дай Бог, узнают об этом сородичи, другие дети Кунанбая!

Неспроста пришли в голову Такежана такие мысли. Было одно дело, которое Оразбай, прежде чем уехать в город, пору­чил своему сыну Демеу…

То был новый бес своего клана – хваткий, ловкий, способный в делах, да и обладающий хорошо подвешенным языком. Де­меу прекрасно знал все уловки и хитрости отца. Как только тот

уехал в город, он послал человека к Азимбаю, передать «слова добрососедства и взаимного благоденствия». Вот что он пере­давал в послании: «Да изживем впредь непонимание между детьми Кунанбая и Аккулы, и предотвратим пожар новой напа­сти, что готова разгореться в народе. Пусть зачинателями этого дела станем мы – Демеу и Азимбай. Хочу я сосватать своему трехлетнему сынишке дочь Азимбая в колыбели. Пусть Такежан даст на то свое благословление, равно как и сам Азимбай. Зав­тра же пошлю каргыбау^[27] в сто лошадей из табунов Оразбая».

Это тайное послание весьма заинтересовало Такежана, оно и послужило истинной причиной происшедшего, а главным в этих изысканных словах было не что-нибудь, а слово, обозна­чающее число.

«Сто лошадей из табунов Оразбая!» Именно с этими слова­ми и вскочил с постели Такежан, словно его облили кипятком во сне, и тотчас помчался в аул к брату, чтобы вызволить оттуда Оразбая. Но Оспан раскусил его! Как же он, Такежан, объявит себя сватом в такую пору? Как теперь эта сотня замечательных, резвых, хорошо откормленных лошадей окажется в его руках? Такежан будто бы видел их перед глазами, как они бегут тесным табуном прямо к нему… А ведь аул Такежана сейчас пережива­ет не самые хорошие времена, и сам хозяин чувствовал себя после встречи с братом, словно змея, огретая камчой.

Все эти события – пленение Оразбая, его внезапное осво­бождение, раздор Оспана и Такежана – стали той самой искрой, что была уже готова разжечь пламя новой вражды, и было уже вполне ясно, кто погорит с обеих сторон. Все без лишних слов понимали, что огонь, разожженный Оспаном, хотел он того или нет, теперь раньше всех обдаст своим пламенем Абая, что Та- кежан скорее найдет общий язык с Оразбаем, нежели с ним.

Такова была в целом обстановка на джайлау, когда Абиш и его друзья, возвратившись с Коныр-аулие, увидели родной аул помрачневшим, словно на вереницы его юрт надвинулась чер­ная туча.

Всю ночь Абай лежал без сна, и пуховая постель Айгерим ка­залась ему каменной. Он так и не сомкнул глаз, ворочаясь и му­чительно вздыхая. Наутро у керме спешился атшабар Далбай, быстро прошел к юрте Абая и вручил ему бумагу из волостной конторы. Это была повестка: уездный глава Казанцев приказы­вал Абаю явиться в качестве ответчика по делу неплательщи­ков недоимок в Чингизской волости.

Все в ауле всполошились, но сам Абай был на удивление спокоен. Он даже втайне обрадовался: ведь как раз пришла пора Абишу возвращаться в город…

– Готовьте мою повозку, – сказал он джигитам. – Я поеду вместе с Абишем. Будь что будет! Я готов держать ответ перед Казанцевым, да и сам, в свою очередь, кое-какие вопросы ему задам…

Вскоре тронулись. Абиш, расцеловавшись на прощание с Магашем и Какитаем, легко прыгнул в тарантас. Абай, в сопро­вождении Дармена и Баймагамбета, устроился в коляске. Оба экипажа, громко позванивая колокольчиками, двинулись в сто­рону Семипалатинска. Провожающие, а их собралась довольно многочисленная толпа, с тревогой смотрели, как быстро катятся повозки, совсем не поднимая пыли на высокой, ярко-зеленой траве этой старой неезженой дороги. Все аульные остались в мучительных раздумьях: как бы не вышло теперь какой беды…

Тем временем Оразбай уже снова был в Семипалатинске и, как бы в поисках напасти на свою голову, обивал пороги конто­ры Казанцева. Все городские чиновники, большие и не очень, знали его как матерого жалобщика, который был с ними на короткой ноге. Это и немудрено: после крепкого пинка, полу­ченного от Оспана, он распорядился пригнать в город целые табуны лошадей, распродал их, а вырученные деньги принялся совать по карманам толмачей в канцеляриях уездного главы, «жандарала» и суда.

Дошел он и до самого Казанцева, пожаловавшись не только на Оспана, но и на многих других, в том числе – и на Абая. Ка-

занцев, делая вид, что глубоко посвящен в дела тобыктинцев, спросил:

– Ты что же, на всех Кунанбаев будешь жаловаться?

– Нет, – отвечал Оразбай, – не на всех. Вот на Такежана не буду, на бывших волостных, Шубара, Исхака – тоже не буду жа­ловаться. А на Оспана и Абая – да!

Глядя на Оразбая с изумлением, Казанцев понял, что этот скрытный человек затаил далеко идущие замыслы. Оспан соб­ственноручно наказал Оразбая. Абай в этой истории был во­обще посторонним, к тому же – не власть имущим. Будучи вол­чьего нрава, Оразбай не брезговал никакими средствами, в том числе и челобитными-жалобами, и сейчас сидел перед уездным главой, обращаясь то к нему, то к черноусому, рябому толмачу, который стоял рядом и переводил его слова на русский язык.

– В чем же прямая вина Ибрагима Кунанбаева? – строго спросил Казанцев.

Оразбай изобразил сильное удивление.

– Э, ваше высокоблагородие, разве вы не знаете? – загово­рил он, теребя за рукав толмача. – Неужто вина Абая не проя­вилась во всей красе в пору сбора недоимок?

– По-твоему, Ибрагим Кунанбаев и есть настоящий виновник прошлой смуты?

– Он и есть! – воскликнул Оразбай, с явно деланным гне­вом. – Вспомните, какие беспорядки разгорелись именно на том джайлау, где стоял аул Ибрагима Кунанбаева? Разве на других джайлау, например, на моем, было столь сильное сопротивле­ние сборам налогов для белого царя? Не было! Кто, как не Абай взбудоражил всю голь против волостного главы и ваших соб­ственных чиновников?

Стараясь очернить Абая, Оразбай преследовал свою осо­бенную цель: он хотел таким образом отвлечь Казанцева от Та- кежана и Жиренше. Его желание преуспеть в этом деле было настолько велико, что он даже обвинил Абая в неблагонадеж­ности:

– Вы не думайте, что я один против Абая, против него – все достойные аткаминеры, весьма уважаемые аксакалы и такие карасакалы, как я. Все мы верой и правдой служим белому царю. Ну а Абай даже о его величестве, о самом царе говорит самые скверные слова! Которые я и повторить не могу.

Казанцев поинтересовался: могут ли все эти люди также на­писать жалобу на Абая и прийти в дуан? Оразбай понял, что сановник желает видеть побольше жалобщиков в своей конто­ре, чтобы просто отчитаться перед собственным начальством. Это также отвечало задумкам Оразбая, и он заговорил с еще большим жаром:

– Ваше высокоблагородие, о крамольных словах Абая Ку­нанбаева знаю не только я, их вам передадут и многие другие. Этот шакал не раз прилюдно очернял сановников степи, людей весьма уважаемых, а также самого царя! Его речи направлены против веры, обычаев предков, традиций-нравов наших…

– И жалобы могут подать? – нетерпеливо перебил Казанцев, даже не дав толмачу закончить перевод.

– Подадут. И не только в ваш дуан, но хоть и самому жанда- ралу! Ваше благородие, правильно ли будет, если они подадут свои жалобы во всякие другие места? Мол, среди нас, ваших благоверных подданных, имеется такой смутьян…

Казанцеву стало ясно, что подобным плутоватым вопросом Оразбай намеревается сделать его советником в своих кознях. Значит, если понадобится очернить такого человека, как Ибра­гим Кунанбаев, то этот кряжистый карасакал, с острым злобным взглядом единственного глаза, не побрезгует ничем.

Уездный глава ответил Оразбаю не сразу, и ответ его был весьма туманным, впрочем, как и в прошлую встречу. Он дал понять просителю, что достойные люди, недовольные Абаем, конечно же, могут подавать свои жалобы, и намекнул, что кроме него имеются и другие вышестоящие конторы и сановники. Это была его уловка: во-первых, Казанцев хотел выявить как можно больше скрытых врагов Абая, во-вторых, снять с себя прямую

ответственность за возможные дела таких авторитетных людей, как Абай.

Несмотря на неясность выражений с обеих сторон, город­ской сановник и коварный степной бай расстались, прекрасно поняв друг друга.

Казанцев не стал торопиться с делом Абая, думая собрать как можно больше материалов, все досконально подготовить. Исходя из этих соображений, он даже не принял Абая лично, а лишь велел одному из своих пожилых, опытных помощников выслушать его ответы и записать их. Беседа была короткой: у Абая должно было остаться впечатление, что все обвинения против него ограничиваются вопросом черных поборов, по по­воду которого его и вызвали в уезд. Если когда-нибудь придется подвергнуть Абая большому наказанию, то эта карта может ока­заться козырной в руках уездного главы перед вышестоящим начальством.

Все это было так хитроумно сделано, что Абай, возвратив­шись с первого допроса, даже не заметил всей тяжести сгущав­шихся над ним черных туч…

Все эти события, связанные с возней вокруг деяний Оспана, так и не позволили ни самому Абаю, ни родным-близким заго­ворить с Абишем о его женитьбе. Магаш, Какитай и Дильда, а также Утегелды, недавно приезжавший в аул Абая, знали толь­ко одно – слова, которые Абиш произнес перед Дарменом в пе­щере Коныр-аулие. Эти слова, так и не получившие окончатель­ного истолкования, дошли и до слуха Магрипы. Ей оставалось только ждать, смиренно храня молчание, и часто повторять про себя эти милые сердцу, сокровенные слова Абиша, переданные ей: «Если бы я хотел жениться, то кроме Магрипы никого бы и не желал на этом свете!»

СХВАТКА

1

И вновь на летние каникулы Абиш приехал в родные края.

Но на этот раз по приезде он застал совершенно другой настрой жизни, чем прежде. Никогда раньше, с детских учени­ческих лет, возвращаясь в родительский аул, он не видел сво­их близких, родных людей с такими сумрачными лицами. Тому причин было много.

Джайлау многих тобыктинских аулов в это лето расположи­лось не за перевалами Чингиза, а у подножий хребтов, на про­сторных пастбищах урочища Ералы. Здесь не было сочной зе­лени горных лугов, гремящих потоков чистых речек меж скал, – глазам Абиша предстали желтые, вытоптанные скотом доли­ны и холмы, покрытые белесым ковылем и бесцветной травой- типчаком. Абиш прибыл домой в начале июля, в самом разгаре знойного степного лета.

Прошлой зимою умер Оспан, и в аулах Иргизбая держали годовой траур по его смерти. Приехав к отцу, Абиш три дня про­был рядом с ним, разделяя общую безутешную скорбь. В траур­ной скорби по Оспану пребывали все сородичи в многочислен­ных аулах тобыктинцев.

Оспан заболел прошлой зимою, находясь в Жидебае, родо­вом ауле, у своей старшей жены Еркежан. Великан с огромным тучным телом, Оспан в последние годы еще более располнел, и то была уже болезненная полнота. Вскоре он слег, и пока гадали-рядили, что же у него за болезнь, сделался страшный

жар, он стал впадать в беспамятство и тяжкий бред. По всей округе разнеслась весть – «Оспан тяжело болен».

Как только эта весть дошла до Абая, он тотчас выехал из Акшокы. На подходе к Жидебаю он увидел скачущего ему на­встречу верхового. Это был гонец, с заводной лошадью в пово­ду, который, остановившись, сообщил Абаю о смерти Оспана. В продолжении пяти дней он не приходил в сознание, метался в бреду, и на шестой день скончался.

К приезду Абиша в отцовский дом, на урочище Ералы, во всех аулах иргизбаев, тесно окружавших аул покойного Оспана, готовились к его годовому асу. Народу прибыло великое множе­ство. Вокруг траурного аула Оспана расположилось около трид­цати аулов. Ближайшими были аулы Исхака, Абая, Такежана, Майбасара, Ирсая, Изгутты, муллы Габитхана.

Старшей жене Еркежан полагалось совершать траурные об­ряды по мужу, находясь под шаныраком Большой юрты, уна­следованной от Зере, Кунанбая и Улжан покойным Оспаном, их младшим сыном.

Во второй траурной юрте вела обряды Зейнеп, дочь хаджи Ондирбая, которую Кунанбай сосватал Оспану, когда уезжал на хадж в Мекку вместе с ее отцом. Зейнеп стала известной на всю округу певицей. У нее открылся дар исполнительницы и сочинительницы плачей на похоронах, и ее импровизации, уди­вительные по силе выразительности, потрясали слушателей и запоминались ими.

Третья жена, токал Торимбала, была намного моложе двух старших жен Оспана, никакими особенными талантами не об­ладала, а просто была тихой, кроткой, миловидной женщиной. Но она тоже должна была голосить в традиционном плаче по мужу. В трех траурных юртах звучали голоса жен, оплакиваю­щих Оспана, и гости, наполнившие аул скорби, внимательно прислушивались к этим разным голошениям, сравнивали их.

И когда начинал звучать плач в траурном доме Зейнеп, не попавшие туда гости, женщины и дети аула сбегались к ее юрте.

Окружив ее со всех сторон, забравшись на пустые повозки, сто­явшие рядом, устроившись на больших вьюках, лежавших не­развязанными возле дома, люди слушали плачи Зейнеп, одо­брительно шепчась друг с другом.

Оказалось, что Зейнеп хорошо знает родословную покойно­го мужа, и это давало ей возможность сообщать своим плачам особенную притягательность для слушателей. Так, люди, осо­бенно из молодых, узнавали многое об отце ее усопшего мужа, ходже Кунанбае, о его мудрости и величии. К скорби о почившем муже добавляла плакальщица и печали о тихом успении вели­кой матери Улжан. Не забывала упомянуть о славных деяниях деда Оскенбая, воздавала хвалу пращуру рода – Иргизбаю. Су­пруга своего уподобляла этому богатырскому предку, который тоже был огромен, могуч и силен, смел и мужествен. Далекий предок Оспана носил прозвище Туйе-палван, так же люди назы­вали Оспана. Она повествовала в траурном плаче, как в стари­ну, во время состязания казахов с батырами великого Коканда, Иргизбай схватился с их знаменитым палваном и победил его. За что был удостоен награды слитком серебра в виде детской колыбели – бесик жамба.

Аксакалы и карасакалы Иргизбая остались весьма доволь­ны пространными, красивыми плачами Зейнеп. Сказали, что «таких плачей давно мы не слыхивали», и внушали молодежи, чтобы они наизусть заучили все эти плачи. Плакальщица даже на тризне по мужу сумела возвеличить его род. Воздавая хвалу и славу Оскенбаю, Кунанбаю и самому Оспану, она внушала всему роду Иргизбай чувство гордости за себя.

Вслушиваясь в низкий, красивый голос невестки, Абай не переставал скорбеть в душе. Оспан, так неожиданно и так рано покинувший этот мир, заставил его пережить немало самых го­рестных часов раскаяния. Своими плачами Зейнеп бередила его глубокие душевные раны. И, невольно присоединяя свои стоны к стенаниям невестки, Абай плакал горькими слезами.

Оплакивая смерть брата, он не мог в душе своей избыть и чув­ство горечи и обиды за него.

Смерть взывает к великодушию по отношению к умершему. Смерть обязывает говорить о покойнике только хорошее, это всем известно. Но в душе Абая угнездилась жгучая досада на то, что его Оспан, редкостной чистоты души, прямоты, великой силы богатырского тела и духа человек, не смог использовать должным образом эти замечательные качества в своей жизни. И это при том, что обладал истинным мужеством, стойкостью, упорством – вцепится во что-нибудь зубами, ни за что не вы­пустит, если даже лишится их. Но он не был корыстолюбив, не был скаредным, друзей встречал с душой нараспашку. В этих качествах не было ему равных в семье, во всем роду… Вспоминая такого Оспана, старший брат скорбел с великой болью сердца. Нет, не смог он использовать лучших своих ка­честв ни для своего духовного совершенства, ни для степного сообщества родных казахов. Что он сделал для того, чтобы они безутешно оплакивали его безвременную кончину? Почти что ничего. Лишь однажды решительно и безоглядно, как мог только он, кинулся Оспан на борьбу с несправедливостью и злом… И тут все вышло так, что он больше навредил, чем по­мог делу. Своими безрассудными, буйными поступками только подлил масла в огонь и дал, в сущности, хорошее оружие в руки врагов. Задумав наказать Оразбая, он пошел на поводу у своего неистовства, снизился до личной мести и посеял не­примиримую вражду между Абаем и Оразбаем, который был уверен, что безрассудного Оспана направляет его брат Абай. Все знали, что Оспана с детства воспитывал больше старший брат, нежели отец. И если бы кто теперь обвинил Абая: «По­чему ты не направил великие силы своего младшего брата на благие дела всего народа?» – Абай не смог бы найти себе оправдания.

И чем больше задумывался Абай об этой своей жизненной вине, тем сильнее впадал он в молчаливую замкнутость и от-

чуждение от людей. Смерть любимого брата сбросила Абая в глубочайшую пропасть одиночества.

По приезде Абиша в траурный аул, туда прибывали все но­вые люди, чтобы совершить поминальную молитву-жаназа. Два дня подряд Абай не выходил из юрты Оспана, и в эти дни ря­дом неизменно находился Абиш, словно исполняя молчаливый наказ от отца – молиться и скорбеть вместе с ним. Сын имел возможность внимательнее присмотреться к отцу. В нынешнем обличье Абая наметились большие изменения. Его голова и бо­рода заметно поседели. Лицо стало одутловатым, малоподвиж­ным. Взгляд ушел в себя, словно после смерти Оспана душев­ное одиночество окончательно подавило его, и Абай погрузился в свои бесконечные, ни для кого не доступные размышления.