Страница - 21

– Апырай, Дармен, почему зло существует безнаказанно? Почему так несчастна и бесправна наша необъятная степь? По­чему нашлось столько людей, вставших на сторону злого Ораз- бая? – спрашивал Абиш.

– Абиш, то, что ты услышал от Даке, это всего лишь часть целого. Всего, что происходит у нас, ты еще не знаешь.

Отбросив в сторону общие рассуждения, Абиш перешел к злобе дня.

– Кроме Оразбая, на Чингизе кто враждебно настроен про­тив отца?

– Дальние и ближние.

– Кто дальний? Кто ближний?

– К примеру, дальний, – это Жиренше. Ближний – не кто иной, как твой дядя Такежан. Крыши его аула видны отсюда.

– А Такежан отчего не уймется?

– Его вражда к Абаю – дело особенное. И действует он скрытно. В разных местах расставляет свои силки, выжидает, устраивает засады… Усердствует не меньше Оразбая и Жирен-

ше. Слышал я, что твой дядя Такежан замышляет что-то очень подлое и коварное… Мне трудно говорить об этом, потому что я ничего доказать не могу.

– О чем ты, Дармен?

– Словом, в этом траурном году, до годового аса по Оспану, было бы Такежану позорно выставлять на люди свою враждеб­ность к Абаю. Но, с другой стороны, Оразбай, Жиренше торопят его, подталкивают в спину: «Действуй скорее. Цели наши оди­наковы. Если немедленно не присоединишься к нам, то считай, – ты не получил свое и пролетел мимо». Чтобы угодить им, Та- кежан стал искать повод, чтобы окончательно порвать с Абаем. И сейчас, говорят, он уже нашел такой повод.

– Что за повод? Какой? Поясни.

– Он касается того, чтобы выставить все достояние покойно­го Оспана на дележ.

– Что?! Какой дележ? Ведь и года не прошло после смерти Оспана-ага! Перед глазами у всех стоит еще его незабвенный образ!

– В том-то и дело. Ведь говорится: «Коварный друг, который хочет свалить товарища с коня, садится позади него». Словом, Такежан хочет возложить на Абая какую-то тяжелую вину, а по­том, разорвав с ним, открыто перейти на сторону Оразбая, Жи- ренше. Возможно, все прорвется на днях – словом или делом. Ты сам увидишь все. – Сказав это, Дармен окончательно за­молчал.

Да и Абиш ни до чего не стал докапываться. Он решил, что об остальном подробно расспросит у брата Магавьи и у отца.

2

Пора осенняя. С джайлау из-за Чингиза возвращаются на Ералы аулы, занимают привычные для них стоянки, простор­ные осенние пастбища.

В траурный дом Оспана между тем продолжали приезжать люди из прикочевавших на осенние пастбища аулов – близко

расположенных к аулу Кунанбая и дальних. Всем хотелось вы­разить скорбь по кончине Оспана, помолиться в траурной юрте за упокой его души. И с прибытия первых кочевий на осенние пастбища дней десять в траурном ауле не было покоя от много­численных посетителей.

Сейчас аул Оспана расположился в урочище Ойкудук, на своем обычном стойбище, и вокруг него находились аулы Та- кежана, Абая, Акберды, Майбасара. Табуны холостых кобылиц паслись отдельно от остальных косяков, и вместе с ними разо­шлись по равнинным пастбищам очаги Азимбая, Ахметжана – сына Майбасара, Мусатая – сына Акберды, а также и других байских сыновей, – отдельным очагом от родительских. Гоня табуны многочисленных лошадей, большей частью молодняка, эти байские отпрыски откочевали на обильные водой пастби­ща Малого Каскабулака. Их стоянки располагались недалеко от Ойкудука, в лощинных складках хребтов Сарадыр, Шолпан.

И однажды в тех местах произошло неожиданное событие. Случилось это в поселках земледельцев, что находились за го­рами Шолпан, Сарадыр.

Еще за день до этого ничто не предвещало надвигающейся бузы. В бедняцком ауле, наоборот, царило радостное настрое­ние. В осуществление жатакской надежды созревал хлеб на по­сеянных участках. Благодаря обильным дождям, излившимся летом, на богарных полях поднялся небывалый урожай. Осо­бенно густым и тучным уродился хлеб у подножий гор Шолпан, Каскабулак и вокруг старинного колодца Тайлакпай.

Здесь было распахано около шестидесяти небольших де­лянок, принадлежавших двадцати очагам. В этом году засея­ли поля Базаралы, Абылгазы и другие жигитеки, подавшиеся в жатаки. Было немало крохотных лоскутов этих новоявленных жатаков – из тех бедных кочевников, которых разорил судебный штраф за угнанные табуны Такежана.

Поля созрели, налились яркой желтизной, пора жатвы уже была близка. Но опытный жатак Даркембай сдерживал нетер-

пение голодных земледельцев: «Подождите еще дней десять, пусть колос пожелтеет, как золото».

Но изголодавшимся беднякам не терпелось попробовать зерно нового урожая. В большинстве семей имелись только ис­тощенные коровы без молока и яловые овечки, переставшие доиться. Не в силах больше ждать полной зрелости хлебов, отощавшие семьи срывали спелые колосья, собирали их в полы одежды и дома, растирая их в ладонях, получали хлебные зер­на. Затем прожаривали их всухую, без масла, и толкли в ступах. Полученным толокном кормили старух и стариков. Детям дава­ли прожаренную пшеницу.

В эти дни в каждом очаге горел огонь, в раскаленных каза­нах с треском жарилась пшеница. С грохотом в ступах толкли прокаленное зерно. Женщины, подростки шли на поля, брали с собой и маленьких детей – все рвали колосья и носили домой пропитания ради.

На своем поле трудились маленькие внучата старой Ийс, Асан и Усен. Им бабушка разрешила собирать зрелые колосья с края их небольшого надела. В этом году Асану исполнилось семь лет, Усену – пять. Лица, босые ноги, ручонки детей были ко­ричневыми от загара. На Асане были широкие штаны-дамбалы и рубашонка, Усен же был в одной рубашонке.

Перед тем, как зайти в поле, Асан озабоченно наставлял братишку:

– Будем брать только спелые колосья. Но ты их не трогай! Я знаю, я сам буду их собирать, а ты подставляй рубашку.

– А я что, не буду собирать? Аже и мне велела зерно соби­рать.

– Нет, ты не понимаешь в зрелых колосьях! Ты будешь рвать зеленые, а потом их нельзя будет кушать! – волновался Асан.

– А ты покажи мне, и я буду рвать спелые! – не сдавался Усен.

– Говорю же тебе – нет! А то в следующий раз не возьму тебя с собой! Ты же еще маленький! Вот, как я говорю, так и делай,

слушайся меня, Усентай, айналайын! Держи свою рубашку, а я буду класть туда зерна! Хорошо?

– Ладно, хорошо!

Братья, наконец, договорились и вместе осторожно вошли в высокую пшеницу. Асан, который только вчера еще собирал вместе с бабушкой колосья, сегодня уверенно справлялся с ра­ботой. Он сорвал спелый колос и передал его братику. Дети без умолку разговаривали.

– Не будем топтать пшеницу! Бабушка сказала, если ис­портим стебли, будет плохо. Ни одного стебелька нельзя ло­мать! Ты иди вслед за мной по моим следам, Усентай! Если хоть один стебелек сломаем, бабушка больше не разрешит нам ходить на поле!

– Е, бабушка дома еще пожарит пшеницы! Как вчера. – Усен хотел потихоньку сорвать один колосок, но Асан, заметив это, грозно посмотрел на него: «не трогай!», – и Усен быстро отдер­нул руку, затем снова заговорил, как ни в чем не бывало. – Ба­бушке мы растолчем зерно, как вчера, а она заправит его моло­ком! Как вкусно! Разве не вкусно было, Асанжан?

– Вкусно, – сдержанно буркнул Асан, вспоминая вчерашний талкан, полученный от бабушки на ужин. – Через десять дней начнем жатву, так сказал сам Даркембай-ага, – с важным видом сообщил Асан то, что услышал от старика при его разговоре с бабушкой Ийс.

– Тогда к нам опять приедет Дармен-ага! – воскликнул ма­лыш Усен.

– Обязательно приедет! Сказал бабушке, что приедет и сам пожнет и сам свяжет в снопы весь урожай!

Дети говорили о Дармене с такой теплотой, словно это был их родной отец. После той беды в ауле Такежана, когда погиб отец этих детишек, Дармен, приезжавший от Абая хоронить Ису, привык к этой семье и души не чаял в его мальчишках. У самого Дармена не было еще ни семьи, ни детей, но к двум сироткам он привязался, как к родным детям.

«Они ведь такие несчастные! А я вот, здоровый джигит, руки- ноги на месте, – почему мне не стать опорой для них?» – решил он еще в прошлом году, после похорон Исы.

И вот недавно, во время стычки из-за черных поборов, он уже за этих детишек и кровь пролил – стеганули по лицу на­гайкой, остался шрам на щеке. Зато корова возвращена в очаг и кормит детей!

Тогда же Дармен увез из аула Такежана старуху Ийс с деть­ми и поселил в ауле жатаков, рядом с Даркембаем. Выделив из того, что он заработал, Дармен в прошлую зиму передал в ее семью для согыма, зимних припасов мяса, годовалого теленка и трех овец. Съездив на заработки в Белагаш, где прошло его сиротское детство, привез из долинного края пшеницы. Наняв­шись, как в юные годы, к русским крестьянам косить их урожай, он и заработал это зерно. Значительную часть заработанного передал Даркембаю и старой Ийс. На всю зиму обеспечил си­рот необходимым пропитанием. К тому же, оставив кое-что на семена, он весной засеял для них участок пшеницей и, частич­но, – просом.

Собирая колосья на пшеничном поле, мальчишки вдруг за­говорили об этом:

– Хорошее коже готовила бабушка из проса! – вспомнил Асан.

– У нас будет коже из проса! – радостно воскликнул Усен. – На молоке! Вкусно!

Дети разговаривали о еде, как обычно говорят люди, часто переносившие тяготы голода.

На соседних делянках собирали спелые колосья такие же, как они, круглоголовые стриженые мальчишки и девочки с ко­роткими косичками. Среди них были и дети новоявленных зем­ледельцев – Канбака, Токсана, Жумыра, – жигитеков, которых в прошлом году разорили судебными штрафами Азимбай, Мани­ке и другие баи.

На поля вышли и дети из очагов аула Базаралы. Был и Ра­хим, сынок Даркембая, быстро набивший хлебом свою торбоч-

ку. «Натолку зерна для отца. Накормлю его талканом», – гово­рил он другим мальчишкам, которые тоже несли домой колосья в подолах рубашек, в торбах или завернутыми в снятые чапа- ны. Их лица светились довольными улыбками. Они не знали другого счастья, как быть сытыми и благополучными – именно сегодня. И сейчас они были вполне счастливы.

Радуясь тому, что хлеба на родительских полях уродились, дети шли мимо крохотных наделов, со счастливыми лицами оглядываясь на них, звонкими голосами переговариваясь меж­ду собою.

– Скоро начнется жатва! Пшеницы будет много!

– Какое же вкусное коже из пшеницы!

– А у нас будет коже из проса! – лепетал Усен. – Тоже вкус­ное!

Просо было засеяно только на участке старухи Ийс, дети знали это.

– Пшеница лучше проса! – ревниво провозгласил кто-то из них. – На что оно годится, просо! Коже из пшеницы вкуснее.

Это крикнул маленький Айтыш, сынок Токсана, теснясь воз­ле Асена.

– Из пшеницы получается мука, а из муки пекут бятер^[29], – улыбаясь, с важным видом сообщила маленькая девчушка Урумжан.

Она не сказала, что еще из пшеничной муки жарят баурсаки и пекут на масле шелпеки^[30], потому что в ее родительском очаге масло давно не употреблялось ввиду его отсутствия. Смышле­ная девочка не хотела перед другими раскрываться в этом, хотя в их юртах вряд ли обстояло лучше.

– Е, а моя бабушка из проса варит кашу на молоке! Знаете, какая вкусная каша! – не сдавался Усен, отстаивая свое просо, которое было только у них.

Развеселившиеся дети запели, первым начал Рахим, вслед за ним подхватили другие.

Дети пели шутливую песню взрослых, которая казалась им забавной. Распевая ее во весь голос, они то и дело заливались смехом.

Эй ты, черноногий сынок, не спи!

Нашу пшеницу клюют воробьи!..

Рыжеволосая девчонка Жамал, несущая полный подол ко­лосьев, так и норовила задеть кого-нибудь своими насмешками. Тараторила: «Вот он, черноногий! И этот черноногий! А ты со­всем черноногий!» – и наезжала плечом на маленького Усена.

Малыш Усен, рассердившись, крикнул:

– Ты сама черноногая!

Дети засмеялись, а Жамал выбежала вперед, обернулась и, пятясь по дороге задом наперед, подняв выше подол рубахи, стала показывать всем свои тоненькие ровные ноги. Они оказа­лись намного светлее, чем у остальных.

– Ну и у кого ноги черней? – приставала она к Усену.

Пристыженный, Усен, глядя на свои дочерна загорелые ноги, шел молча, надувшись от обиды. Лишь коротко проворчал в сторону Жамал:

– Омай, какая озорная девчонка!

Так, с веселыми шутками, с песнями возвращались с полей дети жатаков. Приблизившись к своему аулу, состоявшему из множества убогих юрт, детвора была поражена необычайной картиной.

Перед аулом, возле колодца Тайлакпая, стоял длинный ка­раван крытых повозок. Первым заметив их, семилетний Рахим- тай воскликнул:

– Е! Это не казахи! Ойбай, это же русские, я знаю! Вон, ходят их беловолосые «матушке»! Я знаю от дедушки! Это они!

Остальные дети тоже увидели, остановились, насторожен­но взирая на чужой караван. Повозки стояли, задрав оглобли. Кони выпряжены. На повозках устроены кибитки. Всюду ходят

длинноволосые, длиннобородые мужики. Женщины с непокры­тыми головами, лишь на плечи некоторых накинуты были куцые платочки. Не похожие на казахских женщин, одетые по-другому. Возле них бегают дети, такие же светловолосые мальчишки и девчонки.

Маленькие жатаки оробели и, боязливо оглядываясь, робко переступая босыми ногами, неуверенно побрели мимо карава­на к своему аулу. Самые младшие, испугавшись, стали всхли­пывать и, не смея повернуться к пришельцам спиной, ступали задом наперед. Рахимтай, самый смелый из ребятишек, начал их стыдить:

– Чего боитесь? Это же люди, орыс называются! Смотрите – совсем такие, как мы… Дармен-ага ездил к ним, зерно от них привозил. У них есть хлеб, могут нас угостить… А если будете их бояться, они обидятся и рассердятся!

Успокаивая малышей, Рахимтай пошел впереди них.

Длинный караван был составлен из крестьянских телег. Про­сторная стоянка у колодца Тайлакпая была известна зелены­ми лугами, множеством источников и колодцев с самой чистой водой, которой с избытком хватало для всего огромного аула некочевых жатаков.

Из шестидесяти очагов поселка вблизи того места урочи­ща, где остановился крестьянский обоз, расположилось около половины домов, – в трех слободках, очагов по двенадцать- пятнадцать в каждой. И самый большой колодец с питьевой водой находился в середине между этими слободками. У этого колодца как раз и разбил лагерь русский обоз. Коней выпрягли и пустили попастись. В разных местах задымили костры, на ко­торых готовилась пища. По летнему теплу, многие из мужиков, баб и детей ходили по лагерю босыми, давая ногам подышать, и простоволосыми.

Маленькие же степняки, увидев взрослых босых джигитов и женщин с непокрытыми головами, были бесконечно удивлены.

Стоянка у колодца Тайлакпая находилась рядом со столбо­вой дорогой, поэтому остановка русского обоза переселенцев на этом месте не была каким-то особенным событием. Но дети впервые видели русских людей, и их так было много, – это про­извело на казашат огромное впечатление.

Юрта старухи Ийс находилась как раз по ту сторону обозной линии, и маленькие Асан и Усен, вместе с Рахимом и смешли­вой девчонкой Жамал, вчетвером направились через обозный лагерь. Вдруг из-под одной повозки выглянул лохматый, боро­датый мужик, прятавшийся там, в тени, и, увидев детей, несу­щих пшеничные колосья, весьма заинтересовался этим и стал подзывать их:

– Эй, ребятки, постойте, подите сюда! Никак, пшеничка у вас? Знать, она растет здесь? Ну-ка, ребятки, покажите пшеничку-то! – кликнул он по-русски.

Маленькие степняки его не поняли. Тогда мужик, поднявшись, направился к ним, оцепеневшим со страху. С взлохмаченной, нечесаной гривой и бородою, огромного роста, с большой голо­вою, русский человек показался детям страшным и свирепым.

Асан вскрикнул: «Бежим!» – но Усен и девчонка Жамал, остолбенев со страху, не в силах были сдвинуться с места. «Он хочет поймать нас!» – захныкала девчонка, и малыш Усен за­хныкал, глядя на приближавшегося косматого великана. По­нимая, что им не убежать от него, малыши стояли на месте и плакали. Но тут он увидел, что дети испугались его, – и лицо его раздвинулось в широкой, доброй улыбке.

– Не бойтесь, касатики! Я ведь что? Пшеничку только хочу посмотреть. – И мужик показал рукой на торбочку Рахимтая, набитую колосьями. И только тут, немного придя в себя, сме­лый Рахим выпрямился и, тоже улыбнувшись робко, сказал по- казахски:

– Это наша пшеница.

Тогда русский мужик, подав знак рукой, мол, «постойте тут», быстро сбегал к телеге и вернулся обратно к детям, неся полную

шапку сухарей. Это были сухари из белого хлеба. Увидев это, казашата несколько успокоились и стали с большим доверием смотреть на косматого мужика и прислушиваться к нему. Видя, что его все равно не понимают, русский мужик осторожно взял с полы рубашонки Усена горсть колосьев, потом насыпал туда сухарей. Он раздал поровну сухари и остальным трем – Асану, Рахиму, Жамал. Это совсем успокоило и обрадовало детей, они стали весело улыбаться.

– Вам сухарики, а я хочу посмотреть, какая растет пшеница в этих краях, – бормотал себе под нос мужик и большими, силь­ными руками стал растирать пшеничный колос.

От большой арбы с кибиткой подошли две пожилые женщи­ны, без головных платков, и стали заговаривать с детьми на ло­манном казахском:

– Сють, сють бар? (Молоко есть?)

В их руках появилось по половине большого калача. Быстро сообразив, что предлагается обмен калачей на молоко, Рахим- тай и Асан закивали головами и в один голос ответили:

– Сут бар! Сут бар!

– У бабушки есть молоко!

– Айда, сут бар, вон наш аул…

После переговоров дети повели русских женге к аулу. Глядя на них, догадавшись, что происходит, со всех концов обоза ста­ли подбегать и другие русские женге. Вскоре, возглавив целую группу русских женщин, дети повели их за собой к своему аулу. Вслед за ними зашагал лохматый мужик, к нему присоедини­лось еще несколько пожилых крестьян из обоза. Все с усами, и бородами, закрывающими рты, они продолжали казаться де­тишкам страшноватыми, диковинными.

Последовавшие вслед за детьми и женщинами мужики были вожаками в обозе переселенцев. Старшим из них был косма­тый, громадный Афанасьич, который первый заговорил с деть­ми. С ним вместе пошли с богатырской грудью, широкоплечий Федор и сухощавый, хмуроватый на вид, с глубоко посаженны­ми глазами, седобородый старик Сергей.

Приведя целую толпу чужедальних путников в аул, дети раз­бежались по домам, взахлеб рассказывая взрослым:

– Просят молока… Взамен обещают дать хлеба.

– Сукар дадим, говорят. Бабушка, дай им молока!

В ауле жилищ много. Кое-где хозяйки выносили молоко, по­том смешивались в толпе с русскими простоволосыми женщи­нами. Среди русских особенно выделялась баба средних лет, крупнотелая, со множеством мелких морщин на лице, статная, с властным видом, большими руками и огромной грудью. По сравнению с другими она выглядела более загорелой, смуглой. Все обращались к ней почтительно, называли ее «матушка Да­рья». Именно эта Дарья повела с казашками более непринуж­денный, чем остальные, разговор и первою стала обменивать хлеб, сухари на айран и свежее молоко.

– Меники-сеники, твое-мое! – уверенно заговорила она, счи­тая, что объяснила по-казахски все очень понятно и хорошо.

Старуха Ийс и жена Базаралы – Одек, и жена Даркембая Жа- ныл, глядя на Дарью, добродушно улыбались, – и действитель­но ее отлично понимали.

Старуха Ийс сказала по-казахски:

– Берите молоко даром. Вы ведь гости!

Некоторые бабы стали вытаскивать деньги и совать в руки хозяйкам аула. Однако Жаныл, воркующе засмеявшись, стала отмахиваться и отрицательно покачала головой.

– Не нужно денег… ойбай, зачем деньги! Разве мы торговцы, чтобы за молоко деньги брать! – говорила Жаныл и снова маха­ла руками, показывая, что гости все могут забирать даром.

Поясняя делом, Жаныл стала наливать в кувшин русской женщины молока из ведерка с носиком, одновременно отталки­вая ее руку, протягивающую деньги.

– Жок! Жок! – говорила она, продолжая качать головой. – Нет! Нет!

– Ты погляди! А сами-то бедные!.. И денег не берут. Это у них, должно быть, так заведено. Нас считают гостями. Кыргызы,

слышь, любят гостей. Добром встречают. Так ли, нет, моя ми­лая? – обратилась Дарья, ласково глядя на старую Ийс.

Жаныл, Одек тоже налили русским молока, но ни хлеба, ни денег не взяли за это.

Бородатые мужики, одобрительно покачивая головами, со­глашались со словами Дарьи. Однако у них были свои серьез­ные вопросы, которые надо было задать. Афанасьич сделал попытку заговорить по-казахски:

– Аул казах джигит есть?

– Что говорит этот человек? Ты поняла что-нибудь, Одек- апа? – спросила Жаныл у жены Базаралы и выжидательно за­мерла, в некой растерянности.

– Кажется, он спрашивает, где наши мужчины, – предполо­жила Одек.

Афанасьич утвердительно закивал головой. Этот человек знал жизнь в казахской среде. Год назад побывал ходоком на Жетысу, прожил там некоторое время, затем вернулся домой, – и сейчас вел переселенцев на заранее им обследованные ме­ста. Афанасьич научился понимать и кое-как изъясняться по- казахски.

Женщины, теперь сообразившие, чего хотят чужаки, сказали Афанасьичу, что в юрте лежит больной Базаралы, и он говорит по-русски. Вспомнили, что где-то в ауле должны быть Даркем- бай и Абылгазы. Назвав мужчин аула по именам, осмелевшая Одек, махнув рукой, позвала за собою русских людей:

– Айда за мной! Джигит там!

Когда трое переселенцев ушли вслед за Одек к юрте Базара- лы, то пожилые женщины в белых жаулыках, молодые келин в платках и дети – единой толпой с пришелицами пошли по аулу. На ходу казашки и русские разглядывали друг друга, и каждая сторона на своем языке выражала вслух свои впечатления.

– Ойбай, у них даже старые байбише ходят с непокрытой головой! Как же так? – удивлялись казашки.

Проходя мимо юрт, мимоходом заглядывая в распахнутые двери, русские женщины также выражали свое удивление уви­денным.

– Господи, бедность-то какая! – говорила пожилая Дарья, опытным взглядом быстро оценивая крестьянское благосостоя­ние очагов. – Юрточки у них рваные, латаные… Внутри один хлам, обстановки никакой. Одежонки сносной на детишках нет…

Видя возле юрт сидящих у наружных очагов старух или мо­лодых келин, прожаривающих в широких казанах зерно, русские бабы жалостливо качали головами и говорили:

– Неужто еда у них – одна пшеница?

– И масла, видать, ни капли нет! Готовят постно, всухую!

– Скоромного, видать, ничего не едят, кроме молока!

– Видно же – впроголодь живут. Бедуют! А денег не берут!

– Такая вот кыргызская деревня, значит!

– И здесь нищета, почище чем у нас под Пензой! Будь оно все проклято! – вдруг резким, жестким голосом прокляла кого- то Фекла, баба такая же крупная и могучая, как Дарья, но мо­ложе нее.

– Нищета, бабы, везде одинакова. Что у них, что у нас.

Толпа женщин и детей подошла к юрте Базаралы. Здесь со­брались и русские мужики, и жатаки из аула – Даркембай, Кан- бак, Токсан, Жумыр. Усадив гостей, аульчане окружили их коль­цом и вели с ними разговор с помощью Базаралы.

Он все еще был прикован к постели болезнью. Болел База- ралы, как сам себе определил, ревматизмом, который казахи называли «куян». Все внутри у него было в порядке, грудь не болела, только поясницу разламывало, не давала она двинуть­ся с места. Он лежал и, приподняв голову с подушки, переводил Даркембаю то, что говорил Афанасьич. Его он называл «Апа- нас».

– Выехав из Семипалатинска, мы, должно быть, заблуди­лись. Нам бы держаться казенного тракта, с верстовыми стол-

бами, с пикетами, а мы направились по этой дороге. Теперь по­могите нам, выведите на столбовой тракт, выделите человека, а мы заплатим.

Вступил в разговор Даркембай:

– Человека мы найдем, придадим к вашему обозу… Да вот, хотя бы Канбака возьмите, он сейчас ничем не занят… Пусть поедет, к началу жатвы вполне успеет вернуться.

Увидев, что Канбак выразил свое согласие, трое переселен­це, поблагодарив хозяев, договорились об оплате за услугу.

– Апанас… кайда пайдом? – напрягшись и припомнив рус­ские слова, спросил Даркембай.

– Куда мы едем? – отвечал Афанасьич. – Семирек… Семи­рек едем.

– Какой Семирек? – не понял Даркембай. – Может быть, Аки- рек? – старик имел в виду известное стойбище у соседнего рода Сыбан.

– Лепса… Лепса… – начал пояснять Афанасьич, и только сейчас у Базаралы прояснилось.

– Он имеет в виду Лепсы… – и переспросил у мужика, – Леп- сы, Шубарагаш, Капал?

– Да, да, Капальск… Лепса, Капальск…

– Е-е! Да они же в Семиречье едут, в Жетысу! Астапыралла! Это же на краю света! А сами-то откуда едут?

На вопрос Базаралы об этом, Афанасьич широко махнул ру­кой и ответил:

– Россия, россейские мы. Я из-под Пензы. Сергей из-под Тамбова.

Через Базаралы было выяснено, что люди кочуют из самой глубинки России и находятся в пути уже два месяца.

Даркембай, сочувственно покачав головой, задумался на не­которое время, потом спросил:

– Почему переселяетесь? Ведь там же ваши места, где вы родились и жили. Что за напасть заставила вас откочевать с родины ваших предков?

Поняв вопрос старого казаха, русский старик Сергей отве­тил:

– Там было нам совсем худо… Голодали мы.

– Что, земли было мало?

– У кого-то земли было много, вдоволь, а у нас ее было с ладонь! – стал отвечать Афанасьич-Апанас и показал свою рас­крытую руку. – А бедованья было – с этот мой зипун! – И Апанас растянул в стороны полы своего кафтана.

Это рассмешило Базаралы. Даркембаю перевел слова Апа- наса. Старый жатак тоже посмеялся, затем сочувственно про­молвил:

– Апырай! Бедняга, как он метко сказал…

– Да, лучше не скажешь, – прогудел низким грудным голосом Абылгазы. – Это и есть бедность… Когда достатка с ладошку, а нужды – с целый чапан.

Апанас опять невесело пошутил:

– В твоем доме, хозяин, не такое ли богатство?

– Сам видишь. А нужды, пожалуй, еще больше, чем у тебя, – шуткой ответил Базаралы.

– Я решил переселяться, когда нужды навалилось больше, чем даже этот твой дом со всеми его бедами, – завершил Афа­насьич и смолк.

– Теперь вижу, парень, что и у тебя достатка с ладонь, а нуж­ды – выше крыши...

Базаралы посмотрел на Апанаса с нескрываемой симпати­ей.

– Барекельди! Да он же из богатырского племени! Шутит, гля­дя суровой правде в глаза. Этот с пути истинного не собьется. Не будет трепать лживым языком: мол, «мы потомки великого народа».

Сказав это, Базаралы откинулся на подушку и полежал мол­ча, что-то обдумывая. Наконец, принял решение, подозвал к своей постели байбише Одек, Даркембая и Абылгазы.

– При побеге с каторги, пробираясь через Сибирь, мне при­шлось съесть немало русского хлеба-соли, – начал он, обра-

щаясь сразу к троим. – Благодаря помощи таких вот бедных, полунищих людей, которые прятали у себя и кормили меня, я остался жив и добрался до родных мест. Теперь они у меня в доме, утомленные дорогой, измученные путники. Их печаль, их слова из самой души – мои слова! Есть у нас с Одек несколько овечек из раннего приплода. Думал, сохранить на тот случай, когда зайдет в мой дом очень дорогой гость, тогда и зарезать их. И сейчас, пожалуй, настал такой случай. Следует зарезать ско­тину и пригласить путников. Абылгазы, вели пригнать скотину и займись делом! – распорядился Базаралы, и все присутствую­щие молчаливо одобрили его.

Одек тем временем поставила чай. Базаралы сказал Апа- насу, чтобы они теперь никуда не торопились, а свободно рас­полагались, как гости.