Страница - 24

– Я, скорее всего, не доживу до тех дней, когда в нашу степь придет совершенно иная жизнь. Когда мы будем жить по новым законам, справедливым для всего народа. Когда страна наша станет полностью независимой. Если мусульманские мудре­цы столетиями обещают нам «конец света», «судный день», – то мне представляется, что будущее обещает нам «разумное грядущее», которое наступит «в недалеком счастливом буду­щем».

Молодежь из круга Абая слушала своего учителя в глубоком молчании. Сегодня они усвоили одни из самых значительных его слов назиданий.

Абай завершил свою речь. Достал и, встряхнув черную табакерку-шакшу, высыпал из нее на ладонь щепоть табаку. Заложив насвай за губу, молча оглядел добрыми глазами свое окружение. Дармен, Магаш, Какитай также молча перегляну­лись меж собой, и глаза их сияли радостью и благодарностью. Уже давно им не приходилось слышать от учителя таких горя­чих, значительных, страстных речей.

– Пусть исполнятся все добрые желания Федора Ивановича! Своим письмом он вдохновил Абая-ага, и мы услышали слова, каких не приходилось слышать уже давно! – воскликнул акын Какитай.

– Ага, ваши слова достойны того, чтобы записать их для гря­дущего… – сказал Абиш, учтиво подсказывая отцу, чтобы он пи­сал не только стихи…

Весь круг молодых акынов согласился с Абишем – сверкаю­щими взглядами, кивком головы, порывистым взмахом руки. На что Абай ответил сдержанно:

– Не я первым сказал об этом. Абиш, ты же знаешь стихи Пушкина:

Товарищ, верь, взойдет она,

Звезда пленительного счастья… –

прочитал Абай наизусть, по-русски.

– Е, у русских подобные слова звучали из уст многих людей. Но у нас, казахов, еще не было человека, который посвятил бы будущему своего народа такие пламенные, прекрасные, сокро­венные мысли! – И опять Абиш ненавязчиво выразил свое по­желание, чтобы Абай начал записывать свои мысли, высказан­ные в беседах, в кругу друзей, или приходящие к нему в часы уединения.

Абай ничего не ответил на это. Но Абиш, не желая отступать от своей мысли, взглянул в страницу письма Павлова и про­должал свое:

– Обратите свое внимание на то, как Павлов тоже прекрас­но развивает мысль, которую недавно высказал наш ага. – И дальше Абиш стал читать письмо, сразу переводя его на ка­захский. – «Ибрагим Кунанбаевич, ваши сегодняшние труды, в особенности труды поэтические, создаются ради будущего. Они останутся жить в веках. В грядущем послужат на благо народа. И этому грядущему ничто не может помешать – никакие угрозы,

преграды, наказания. Готовьте молодежь к встрече со своим бу­дущим!»

– Прекрасно сказано! – восхитился Абай.

Он еще не брал в руки письма Федора Ивановича, теперь принял его от Абиша и стал внимательно вчитываться.

Вечерние сумерки этого дня застали Абая на пути к его аулу. Он приехал туда уже в темноте, спешился возле своей юрты, привязал коня. Подойдя к двери, приподнял полог, согнулся и, открыв дверь, заглянул в дом Айгерим. В юрте стояла кромеш­ная тьма, никаких признаков присутствия человека. Да и снару­жи, когда он подъехал, никто не подбежал к нему, чтобы взять повод коня. Просунув голову в проем двери, Абай позвал:

– Айгерим!

И тотчас, словно вспорхнув со стороны постели, сквозь тем­ноту долетел до него ее мелодичный голос:

– А-а-а-бай! О, Аба-ай! Это вы? – и этот радостный голос ото­звался столь быстро, словно Айгерим стерегла в темноте тот миг, когда в ее доме появится Абай.

Стремительно перешагнув порог, Абай пошел вслепую, рас­крыв руки для объятия, порываясь навстречу теплу родного ды­хания. Жаркое мгновенье, – и вот его рук коснулись ее нежные руки, в перстнях и браслетах.

– О, Алла… Айгерим, как я соскучился по тебе! – страстно заговорил он в темноте, обняв супругу. – Как нежно звучит твой голос, жаным! Как душа моя истосковалась по тебе, песня моя! Утешь меня скорее, отогрей мое сердце своим сладким дыха­нием, лекарь ты мой!

Тихим, звенящим от напряжения счастья, нежным голосом отвечала Айгерим – в той же кромешной темноте ночной юрты:

– Солнышко мое! Я тоскую, стыну без тебя, жаным! – Она спрятала лицо на груди мужа.

Со дня смерти Оспана все вокруг и они оба были в постоян­ном трауре. Оспан был любим Абаем и Айгерим больше всех остальных людей на свете. Немало времени проводила она в

траурном доме, рядом с Еркежан. Когда издалека прибывали на поминальные молитвы родственники, Айгерим читала молитвы и пела плачи вместе с ними.

Долгое время у Абая не сходило с лица выражение безыс­ходной скорби. Казалось, никогда уже не прояснится радостью его наглухо замкнутая горем душа. Но все равно – между ним и супругой не остывал невидимый жар души. И, словно во время уразы, – набравшись великого терпения, они лишь взглядами передавали супружескую нежность, добрым выражением лиц поддерживали друг друга. И чувства любви, преданности, неж­ного обожания, которые они сдерживали в траурные дни, не только не угасали в них, но, наоборот, вспыхивали еще более высоким пламенем.

Однако появилась какая-то щемящая, неизбывная тоска по далекому прошлому, когда Абая и Айгерим связывало с Оспа- ном молодое, горячее, безбрежное чувство братской любви... И эта неутешная тоска всецело одолевала Айгерим в последние дни, она лежала по ночам, в уединении своего дома, и сон бе­жал ее очей.

Она рано отпускала женскую прислугу, оставалась в юрте одна и рано укладывалась в постель. И вспоминала дни про­шлых разлук, когда она так же лежала одна и думала о муже… А потом он приезжал – безмерно истосковавшийся по ней…

Теми разлуками проверялась их любовь, как испытывается истинная вера искушениями. И ту пору в их сердцах не было и тени сомнения друг о друге…

В соседних аулах старухи и болтливые абысын, жены стар­ших родственников, начали судачить, строить всякие предпо­ложения о вдовах Оспана. Но, пожалуй, тема эта завладела жадным вниманием соседей не только в близлежащих аулах, – по всему тобыктинскому краю праздные старички и дряхлые сплетницы обсуждали ее.

По степному обывательскому представлению выходило: «Если у Оспана осталось три жены, то, в самый раз, братьев у него осталось тоже трое. Вот каждому из них и достанется по

одной из этих жен. Тут никакого спора нет. Однако которая из жен какому из братьев достанется? Вот вопрос!» С приближе­нием годового аса вопрос этот звучал все громче в тобыктин- ских аулах.

Эти досужие разговоры не могли не дойти до слуха Айге- рим. Однако она, с улыбкою на своем белом, полном, без еди­ной морщины, еще молодом лице, пропускала такие разговоры мимо своих ушей, будто и не слышала их. Она по-прежнему не сомневалась в Абае. Ничто не могло бросить тень на их устояв­шую в годах любовь.

Вот и сегодня вечером, когда она встретилась, наконец, с Абаем, ничего другого кроме огромного чувства радости, благо­дарности за ласковые слова и нежные объятия супруга не было у Айгерим. И ее ответное нежное слово «куним» – солнышко, было самым искренним выражением того, что она чувствовала: над нею словно взошло яркое солнце! И то, что он со словами «айналайын, жаным» прижал ее с особой бережностью к своей груди, словно ребенка, было для нее чем-то новым, – но еще более укрепляющим ее надежду и веру к нему.

После первого порывистого всплеска чувств, смывших с их сердец всю тоску разлуки, супруги успокоились и тихо повели разговоры о делах насущных.

– Айгерим, через некоторое время к нам пожалует молодежь. Я пригласил Магаша, Абиша и других из нашего круга. Хотим побыть одни, без чужих, поговорить в непринужденной обста­новке. Ты сейчас пойди, светик мой, и распорядись, чтобы при­готовились к встрече гостей. Пусть зарежут барана, принесут кумыс, поставят чай, – попросил Абай.

Айгерим уже засветила большую керосиновую лампу, по­ставила широкий стол перед мужем, усадила его на сложенное вдвое корпе, подложила две большие подушки ему под локти. После этого собралась выйти. Однако Абай задержал ее.

– Принеси мне книгу Лермонтова, – попросил он.

Эта зачитанная пухлая книга была для Айгерим привычной, как любая повседневная вещь домашнего обихода. Взяв ее из рук жены, Абай открыл на нужной странице и погрузился в чте­ние.

Молодежь вошла в дом оживленной толпой, сразу наполнив его бодрым шумом, веселыми шутками. С довольным видом, расположившись в ее кругу, Абай попил чаю, приняв чашку из рук Айгерим. В последние годы Абай старался ради здоровья как можно меньше употреблять жидкости. Так посоветовал ему Павлов: беречь сердце, не так много чаевничать, как это при­нято в степи у казахов.

Магаш с утра был озабочен вызовом Абая к уездному на­чальнику, хотел поговорить с отцом по этому поводу, но как-то все не выходило. Вот и сейчас, когда все пришли, полагая, что Абай хочет поговорить, посоветоваться с ними именно об этом, – разговор пошел совсем о другом. И начал его сам Абай.

– Вот, дорогие мои, хочу рассказать вам об одном посла­нии, которое получил я утром. Принес его шабарман Есиркеп, отправляли Такежан и Исхак. Один из них, как вы знаете, мой старший брат, другой – младший. Так вот, договорившись между собой, они хотят теперь обработать меня с двух сторон, – ска­зав это, Абай замолк, будто осекся…

Среди молодых гостей был Какитай, сын Исхака. Но с детства он воспитывался в доме Абая, был ему как родной сын, поэтому на все дела и поступки Исхака, родного отца, Какитай смотрел глазами Абая-ага. И постоянно тревожился и опасался, как бы Исхак не сделал что-нибудь плохое для Абая. И сейчас Абай заметил, как напряглось и побледнело красивое лицо юноши… Успокаивающе глядя на него, Абай продолжил:

– После сшибки с жатаками, я думал, мне теперь надо ожи­дать от братьев только ругани да всяческих поношений… Од­нако я получил послание, достойное доброго внимания всех нас. Выношу его на всеобщее обсуждение, потому что дело касается всего нашего аула и каждого очага в нашем роду.

Такежан и Исхак говорят о желании провести ас по Оспану раньше, чем пройдет год…

– Е, чего они так торопятся? – с недовольством проговорил Магаш, которому хотелось быстрее вернуться к вопросу о вы­зове отца в город. – Год и так уже скоро пройдет.

Абай окинул спокойным взглядом сына, других и заговорил, обращаясь ко всем. Он объяснил, чем вызвано предложение его братьев.

Конец траурного года наступит в декабре, когда люди будут сидеть в своих тесных зимниках. Справить многолюдный ас в таких условиях невозможно. Да и какою будет зима, одному Богу известно, а ехать людям придется издалека. Сейчас, к кон­цу лета, народ ничем особенным не занят, – можно провести ас дней через пятнадцать-двадцать. Если затянуть дольше со сроком – могут начаться осенние дожди, непролазная слякоть на дорогах. С водой-топливом будет туговато. И люди уже нач­нут разбредаться по своим зимникам. Так что есть основание подумать, чтобы провести годовую тризну по Оспану на три ме­сяца раньше.

Абай закончил излагать дело, все присутствующие в доме призадумались. Хозяин терпеливо ждал ответа. Наконец, по­кряхтев, откашлявшись, заговорил первым Кокпай.

– Е, Абай-ага, по-моему, они дело предлагают. Называть можно «годовщина» или «поминки» – это ведь одно и то же. Справлять все равно надо. Я тоже не нахожу времени удобнее, чем теперь, чтобы провести ас.

С Кокпаем согласились и Абиш, и Какитай. Не был против и сам Абай-ага. После его одобрения не стал возражать общему решению и Магавья. Назначили Кокпая назавтра ехать гонцом к Такежану, сообщить ему согласие абаевского аула.

Но мягкий характером, деликатный Магаш вдруг выступил с неожиданным для всех личным соображением:

– Ага, решение это правильное, – начал он, спокойно глядя на отца. – Но не лучше ли будет, если обсудить его спокойно в

семейном кругу, а не посылать гонцов друг к другу? Я думаю, что было бы хорошо – собраться всем старшим в доме Оспана, и в присутствии его трех жен, а также приемных детей – Аубаки- ра и Пакизат, обсудить все это!

Абаю не приходило на ум такое соображение, но оно ему понравилось, и он ласково посмотрел на сына. Существенное упущение в деле было поправлено.

Тонкий, хрупкого телосложения, бледнолицый, с едва замет­но пробивающейся бородкой, Магаш был человеком большого сердца, кроткого нрава. Он всегда чутко воспринимал страда­ние другого человека. За это его любили и ценили – и отец, и родные, и все те, которые его знали.

Разговор по поводу аса был завершен, и, наконец, Магаш мог перевести его к вызову отца в город.

– А теперь – не заслуживает ли нашего внимания бумага от уездного головы? – произнес он.

Чуткий Абиш заметил, что по прочтении бумаги Абай весь день пребывает в беспокойстве и напряжении, но старается все это удержать в душе. И теперь, желая успокоить отца, Абдрах­ман взял непринужденный тон:

– Вот и мне хотелось бы узнать, – я не услышал ни слова, – что думает по этому поводу сам ага? – сказал и выжидающе поднял глаза на отца.

И тут Абай заговорил, сразу взяв решительный, деловитый тон:

– Е, чего там особенно думать. Разве не услышали вы ре­шение в письме Федора Ивановича? Поеду к уездному голове, поеду и на собрание чиновников в Карамолу, встречусь с ними лицом к лицу, послушаю, в чем они обвиняют меня. Со всеми кляузниками и жалобщиками встречусь в схватке там, где они назначат. Вот вам мое решение.

Услышав это, Магаш облегченно вздохнул. Лицо его остави­ло выражение тревоги и озабоченности.

Оказалось, что и другие из круга молодых были в душе оза­бочены вызовом Абая к начальству. Услышав спокойный, уве­ренный ответ Абая-ага, все одобрительно закивали, с успокоен­ным видом переглянулись.

Абай решил вступить в борьбу с большим злом. Он стряхнул с души тягостное оцепенение перед его беспредельным всемо­гуществом, решил не обнажать перед юными, чистыми сердца­ми своих душевных ран. Он хотел явить перед ними свою реши­мость и волю к борьбе. Пусть увидят они, что он не упадет и не отступит перед злом, каким бы оно ни казалось им огромным и страшным. И он не хочет переложить на их неокрепшие плечи тяжесть грядущих испытаний. Он не может спрашивать у них совета в делах, для них непосильных. Ему надо думать о том, чтобы молодая поросль вокруг него сохранила чистоту души, исподволь воспитанную ими его уроками. Казалось, учитель ре­шил: «Не буду отравлять им душу, заставляя думать их о под­лостях мира. Пожалуй, не стоит мутить их чистые, прекрасные души!»

Кокпай, смотревший на Абая, как зачарованный, словно про­чел эти мысли учителя.

Эта чуткая, любящая молодежь подозревала некий скрытый злой умысел в действиях Такежана, Исхака и иже с ними, на­правленный против Абая. Он чувствовал, что молодежь многое понимает, – но сознательно не хотел вызывать их на разговоры об этом. Пусть потом сами все увидят и утвердятся в правде.

В связи со своим решением ехать в город, Абай лишь вы­сказался:

– Все правильно. Ас по нашему Оспану лучше справить до моего отъезда в Карамолу. Времени до этого – целый месяц. Вполне успеется…

Это предположение Абая прозвучало как продолжение его некой скрытой мысли. Абиш первым заметил это и высказал:

– Ага, эти два события имеют связь? Каждое из них будет иметь какое-то продолжение?

– Продолжение? – задумчиво посмотрел Абай на сына. – Хо­рошо, если бы это не имело никакого продолжения. Не хочу я, чтобы моя тяжба с недругами отразилась на вас, дети мои… Пусть хотя бы у вас будет спокойно на душе.

На следующий день в траурной юрте Оспана состоялся сход всех его родственников. Участие приняли все его жены, двое приемных детей, из старшего поколения – Такежан, Абай, Ис­хак. Из молодого поколения дозволили присутствовать только Абишу.

Еркежан и Зейнеп, вдовы Оспана, вначале посчитали непри­емлемым предложение Такежана и Исхака, но когда Абай объ­яснил им, чем оно вызвано, женщины приумолкли. В этот день Абай встретился с Такежаном впервые после нашумевшего дела жатаков. Со стороны казалось, что два брата уже забыли об этих событиях. Такежан и бровью не повел, ни единого слова не сказал по тому случаю. Но чем искусней тот скрывал свое подлинное отношение к Абаю, тем он настороженнее пригля­дывался к своему старшему брату. Зная, что Такежан не спосо­бен на искренность и прямоту, что за его внешним благодушием кроется что-то совсем иное, Абай постарался ничем не выдать своего недоверия. И снова он с острой тоской вспоминал Оспа- на. Только он один в семье был искренен в чувствах приятия и откровенен в проявлениях неприятия. Только рядом с Оспа- ном испытывал Абай подлинное братство, – остальные братья и близкие родичи казались ему людьми из чужого племени, с неведомыми душами. Но ничего не поделаешь – надо сидеть рядом и спокойно обсуждать общие семейные дела. Сход род­ственников принял решение провести поминки Оспана через двадцать дней.

Решили называть поминки не «ас», что означает – годовая тризна, а «жылы» – годовщина смерти.

Древняя традиция проведения годовой тризны – аса, в по­следние времена стала забываться в степи. Так, уже много лет назад, не проводилось аса по смерти хаджи Кунанбая.

И тогда было много нареканий к Абаю, который не приложил усилий к этому. Но именно с кончиной Кунанбая в роду Иргиз- бай не проводилось аса по смерти знатного соплеменника.

Поскольку был объявлен вместо аса – жылы, то уже на дру­гом, более скромном уровне, определялись число приглашае­мых гостей и количество убойного скота.

И все равно, ввиду того, что Оспан имел огромное влияние на весь род Иргизбай и его покровительством пользовались очень многие, все его богатые родственники изъявили готов­ность понести немалые затраты на жылы. И общее число при­глашенных было огромное. На забой должен был пойти скот как из имущества самого Оспана, так и из стад многочисленных аулов Оскенбая и всех кочующих тобыктинцев, считающих себя иргизбаями.

Абай и жены Оспана не были против такого изобилия на его поминках. Но Абиш высказал свое отдельное мнение:

– Это же так неуместно! Столько скота будет забито, чтобы съесть его за один день! Не лучше ли было бы использовать этот скот ради какого-нибудь хорошего, полезного дела?

Такежан даже не был удивлен словами Абдрахмана: «Это у него от русского воспитания. Ничего не понимает!» – посчитал он, с улыбкой снисхождения глядя на племянника.

– Е, голубчик мой! Что может быть более полезного, чем исполнить дело, угодное духу наших предков? Ради такого дела вполне уместно израсходовать сколько угодно скота. Так было всегда! И это вполне одобряется шариатом! – поучал Та- кежан.

– Шариат предписывает, чтобы еда с поминок попадала к го­лодным и бедствующим, – возражал ему Абиш, давая знать, что он сведущ в шариате. – Но у вас-то что получается? Вы за­валиваете мясом сытых, заливаете кумысом уже захмелевший от него праздный люд! Я понимаю дело так: весь щедро выде­ленный на поминки скот не надо использовать полностью, че­рез силу поедать за один день, – а передать весомую его часть

в живом виде тем, у которых совсем нет скота. Именно такое ваше деяние пойдет во благо духу усопшего, а не в похвалу и хвастовство его рода.

Абаю захотелось уточнить пожелание Абиша, и он спросил:

– Кому следует, по-твоему, передать часть жертвенного ско­та?

– А хотя бы тем же неимущим жатакам. Или мало других, доведенных до отчаяния нуждой и нищетой? Они ведь многие годы трудились на этот аул, работали скотниками, пастухами, были прислугой. Почему бы именно сейчас, по случаю поминок, не поддержать своих бедных соседей?

Речь Абиша явно не понравилась Такежану и его окружению. Однако никто Абишу и не возражал. Его слова были убедитель­ны. Отцу же, Абаю, они показались просто замечательными. Он за этими словами услышал голос нового поколения.

Такежан не испытывал никаких враждебных чувств к Абишу. Но его «неприличная прямота» была воспринята дядей как при­знак легкомыслия и пустопорожней болтливости. И посему, ко­ротко хихикнув, Такежан пренебрежительно заметил:

– Абдрахман, голубчик, с чего ты заладил одно: жатаки- матаки! Черт с ними! Если ты говоришь о бедных, то предоста­точно их можно откопать и среди наших соседей. Кому надо – тому и поможем! – и, отвернув голову в сторону Исхака, под­мигнул ему.

Исхак же не собирался придавать хоть малейшее значение словам Абиша, он даже не слушал его, уделяя внимание только словам старших. Но сейчас, желая окоротить говорливого пле­мянника, Исхак коротко подытожил:

– На поминках предусмотрен скот и на пожертвование, и на подаяние бедным. Придет время, – посмотрим, что к чему. А сейчас незачем об этом говорить.

Здесь Абай промолчал.

С наступлением вечера родственники, обговорившие все во­просы, стали расходиться.

Абай, взяв с собой Абиша, направился к своему аулу. Они решили пройтись пешком, вели своих коней в поводу.

Положив руку на плечо сына, Абай шагал неторопливо, вспо­миная недавние слова Абиша.

– Ты говорил правильно о жатаках, нищих и обездоленных. Но я хочу тебя вот о чем спросить… Ты говорил это, начитав­шись умных русских книг, или же сам стал понимать, отчего та­кое положение у жатаков?

– И книг начитался, отец, и сам увидел то, как живут жатаки.

– Ты разве бывал у жатаков?

– Гуляя пешком, заходил к ним в аул.

– Что, и Даркембая видел?

– Да.

– Это хорошо, сынок. Даркембай – мудрый человек. То, что вычитываем мы из книг, он берет из самой жизни.

– И пробует на собственной шкуре.

– Да, и это правда. Если сумеешь аксакала расположить к себе, то услышишь от него назидательное слово самого наро­да… Но я хочу поговорить с тобой вот еще о чем. Ты хотел бы, чтобы часть жертвенного скота мы раздали неимущим жатакам. Ну хорошо, мы распылим скотину по одной, по полутора голов… Это будет неплохая подмога многим беднякам на целый месяц. Но, астапыралла... знаешь ли ты, как огромна масса нуждаю­щихся в одной только нашей тобыктинской степи? Для них такая благотворительность – как клочок старой шкурки. Сможешь ли ты таким образом помочь своему несчастному народу, Абиш? Станешь ли ты лекарем от нищеты для бедного люда? – спро­сив это, Абай испытующе посмотрел на сына.

Абиш смутился, не нашелся сразу, что ответить. Потом, опу­стив голову, тихо молвил:

– Отец, я ведь еще не закончил свою учебу…

– Да, не закончил. Но скоро закончишь. И таких, как ты, будет уже немало на нашей земле. Казахские дети получают сейчас русское образование. Уже известна учащаяся молодежь из Кар-

каралинска, Омска, Караоткеля, из еще более дальних мест – Оренбурга, Троицка, из среды обитания Младшего жуза… Вы будете первыми ласточками новой эпохи. Как перелетные пти­цы из настоящего в будущее.

– Ага, но казахская молодежь из тех мест, что вы перечисли­ли, получает не такое уж хорошее образование…

– Знаю. Им приходится довольствоваться малым. Они по­головно становятся толмачами, писарями. И многие из них вместо добра приносят своим людям одно зло, занимаясь вы­могательством, беря взятки. В лучшем случае, они могут стать исправными чиновниками.

– Мне встречались люди, в Петербурге и Омске, которые чи­тали ваше стихотворение «Учатся в интернате». Они лестно от­зывались об этих стихах.

– Ну, в таком случае, можно считать, что это мыслящая мо­лодежь, – улыбнулся Абай. – К таким относишься и ты, мой сын. Вот и скажи мне, от себя и от всей мыслящей молодежи, как вы представляете свое будущее?

– Ответ один: закончим учебу, начнем работать. Постараем­ся быть полезными людям, находясь на своей службе.

– На службе при канцелярии «жандарала» или в конторе уездного начальника? Толмачом в суде? Для народа пользы бу­дет немного, сынок… А найдется ли среди вас человек, который захочет послужить своему народу в самом высоком смысле? Как лучшие русские мыслители?

– Из подобных людей среди казахов я знаю только двоих.

– И кто же они? – спросил Абай.

– Один из них – Чокан Валиханов, умерший совсем моло­дым. Второй – Ибрай Алтынсарин, выходец из Оренбургской земли, – ответил Абиш.

Абай знал об Алтынсарине, слышал о нем много хорошего. Про Чокана знал мало. Абиш охотно стал рассказывать отцу о них. Он слышал от многих известных людей Сибири про писа­теля Чокана Валиханова.

– Мне, к сожалению, не приходилось читать его книг, – сказал Абиш. – Но каждый, кто читал, высоко отзывался о них. И еще говорили мне, что после него оставалось много рукописей, ко­торые куда-то исчезли.

Абай и Абдрахман с сожалением говорили о ранней смерти Чокана, о пропаже его рукописей.

– Алтынсарин тоже писал книги, сочинял стихи. Он также от­крыл первую русско-киргизскую школу. Вот кто своими знания­ми послужил казахской молодежи в самом высоком смысле! – воскликнул Абиш.

– Барекельди! Это достойный пример для всех. Его школа – великое начинание! Если бы все казахи, получившие хорошее образование, вернулись в родную среду и открыли в своих уез­дах такие же школы! – рассуждал Абай.

– Отец, а я ведь хочу поставить перед собой именно такую цель! – вдруг взволнованно заговорил Абиш. – Прошу выслу­шать и не судить меня строго…

Отец при всех встречах всегда выказывал ему беспредель­ное доверие, был откровенен с Абишем, до конца искренен во всем. Благодарный сын отвечал отцу тем же. Но все равно ему было трудно сейчас сделать свое признание.

Абиш признался, что артиллерийское училище, куда он по­ступил волею случая, стало ему в тягость. Военная школа вос­питывала и муштровала учеников только в одном направлении, – готовила из каждого юнкера орудие, инструмент для защиты и поддержания царского престола, короны. На всю жизнь оста­ваться бездушным, тупым исполнителем чуждой воли – не хо­телось…

– Думаю, – надо все оставить и приехать сюда, в Ералы, по­строить школу и обучать русской грамоте окрестных детей. Не­давно мне Даркембай говорил: «Не увози за пазухой получен­ные знания… Неси свет науки в родные края. За твоей спиной – родная поросль, детишки. Дай им русское образование!» И мне показалось, отец, что это пожелание не только одного Дар-

кембая… Сегодня, в разговоре с нашими аксакалами, я не стал раскрывать перед ними все свои мысли. А подумал я, что хо­рошо бы часть скота, собранного для поминок Оспана-ага, по­тратить на постройку школы в среде жатаков… Сейчас, после разговора с вами, я окончательно утвердился в своей мысли. Что скажете на это, отец? – волнуясь, спросил Абиш, завершив свое признание.

– Айналайын, мой Абиш, ничего я не могу тебе сказать, кро­ме того, что счастлив я слышать твои слова и благодарен тебе за них безмерно!

Слова благодарности Абая потрясли Абиша. Сын словно увидел раскрывшуюся душу своего великого отца, в которой жила беспредельная любовь и забота о своем народе. Чувство радости, гордость и восхищение переполнили сердце Абдрах­мана.

Их пешая прогулка подошла к концу. Ведя за собой коней в поводу, отец с сыном приблизились к своему аулу. Подходя к дому Айгерим, Абай завершил разговор о поминках Оспана:

– Завтра, когда мы втроем, Такежан, Исхак и я, будем распре­делять скот для подаяния бедным, я выскажу, в нужную минуту, твое предложение. Своею волей посодействую, чтобы жатакам досталось как можно больше скотины. Чтобы подать пример, я пожертвую своего скота больше, чем каждый из братьев.

Уже возле самых дверей юрты Абиш, словно споткнувшись, пошатнулся и остановился, схватившись рукою за грудь. Абай обеспокоено спросил, что с ним. Сын, невольно скорчившийся от боли, убрал руку с груди и выпрямился.

– Уай, что-то кольнуло в груди. Вчера ночью спал, не укрыв­шись, вот, наверное, грудь и застудил. Колики напали.

Что бы там у него ни было, но выразился Абиш так, как мог бы объяснить свое недомогание любой степняк из народа… Со дня приезда в родные степи его болезнь не подавала еще столь явного признака… Однако его простонародное объясне­ние успокоило отца, сняло с него вдруг появившуюся на сердце тревогу.