Страница - 25

С того дня прошло около недели. Вдруг в полдень приехал Утегелды, джигит из ногайского аула. Он решительно был на­строен откровенно поговорить с Дарменом и Абишем. Никто ему не поручал это сделать, послания никакого не отправил с ним. Он выехал самостоятельно, единственно по той причине, что уже никакого не было покоя у него на душе – от сочувствия к девушке Магрипе, исстрадавшейся в гнетущей неизвестности. Но страдала не только одна Магрипа. Взрослые ногаи, главы большого аула, старики и старухи-родственницы пребывали в состоянии неопределенности и выжидательной насторожен­ности. Все окружающие казахские аулы были отнюдь не прочь породниться с ногайским, богатым и сильным, с красивыми не­вестами, и засылали туда сватов довольно часто. И к Магрипе этим летом уже дважды приезжали свататься. Но сватам было отказано, ибо сдерживало родичей девушки тайное послание Дильды к матери Магрипы: «Пусть не отвлекаются на других женихов, наши намерения не изменятся. Всевышнему будет угодно, так порадуемся, соединив Абиша и Магрипу. Просьба только одна: потерпите. Храните спокойствие».

С тех пор ничего не изменилось. Магрипа сидит, словно без веревки связанная. В этом году и отцам ногайского аула пора было заполучить ясность насчет ее сватовства. Задержка с ним могла быть объяснена только одним: смертью Оспана в роду Кунанбая. «Видимо, глубокая печаль, охватившая Абая, не по­зволяет ему без задержки заслать сватов. А потому нельзя их винить в том, что не сказано следующего слова после первого, обещанного».

Молодые женщины, подружки-невесты, сочувствующие Ма- грипе, закручинились о том, что с тех пор, как побывал в ауле и уехал Абиш, не было от него ни единой весточки. Утегелды хорошо прознал обо всех этих женских переживаниях и пере­судах в ауле, однако от самой девушки он не услышал ни слова жалобы. И ему, столь постаравшемуся ради первых шагов их встречи и знакомства, была известна секретная причина тер-

пения и спокойствия Магрипы. В начале прошлой зимы Дар- мен и Утегелды, встретившись, «написали», поочередно диктуя Магашу, якобы письмо от него старшему брату. В письме было с чувством поведано о состоянии души красавицы Магрипы, в чем-то крепко обнадеженной Абишем. И, получив это письмо, Абиш написал братишке ответное письмо из Петербурга. В нем были строчки, обращенные напрямую к Магрипе. Письмо было передано через Утегелды девушке в ногайский аул. Он и те, ко­торые ждали от далекого джигита прямых и ясных слов: «мол, хочу немедленно жениться на тебе», были сильно разочарова­ны. Ибо он написал: «Милая ровесница! Я не забыл вас. В моей душе хранится великое уважение и почтение к вам. Посылаю свой привет, чтобы вы знали и помнили об этом».

Утегелды даже и предполагать не мог, что пишутся такие письма, напичканные столь мягкотелой деликатностью.

– О чем тут настрочил твой умный торе? – забушевал Уте- гелды. – Почему Кудай не вложил ему в уста такие хорошие, крепкие слова: «Сгораю от любовной страсти по тебе! В скором времени в ваш аул прискачет атшабар от меня! Передай с ним свое слово верности мне!» Или у Абиша, если он скажет от­кровенные слова, коня отнимут, чапан стянут с плеч? Отчего же уклоняться ему? Какие-то проволочки устраивает, жилы тянет! Мне поехать к Магыш – и что сказать? Намерен он ее брать или не намерен? Омай! Или сказать мне, что свататься пока еще не собирается, а посылает свой скромный привет?»

Но когда Магрипа получила в руки то письмо Абиша, она была бесконечно счастлива. Веселый, звонкий смех ее несколь­ко дней доносился до юрты Утегелды. Девушка целыми днями пела нежным своим голосом разные песни. Утегелды только ру­ками разводил.

В ее голосе звучала надежда, которую Абиш сумел ей пере­слать из Петербурга в степь – прямо в ее сердце.

Но чем больше слушал трепетный голос Магыш джигит Уте- гелды, доверенный от предполагаемого жениха, тем больше простодушный ногаец возмущался в душе на этого жениха.

И вот теперь он приехал с намерением своими устами, от­крыто высказать Абдрахману, что терпению его пришел конец. Но сначала Утегелды об этом высказал Дармену. Тот уговорил ногайца не горячиться и оставил его у себя ночевать. Вечером того же дня Дармен пошел к Абдрахману и, наедине с ним, ис­кренне выразил ему свое мнение, – такое же, как у ногайца Уте- гелды.

На этот раз Абиш не ушел от разговора.

– Приехал Утегелды? Магрипа, говоришь, ждет от меня одной весточки? Знаю. Но и ты должен знать: у меня также есть тайна, которую она должна узнать только от меня… Передай Утегел- ды, что я не доставлю Магыш никаких неприятностей. Даже не­чаянно... Будет у меня к нему и к тебе одна просьба. На днях мы с тобой вечером тайно отправимся в ногайский аул. Сделайте так, чтобы мы с Магрипой встретились где-нибудь, хотя бы на часик, – попросил Абиш.

Дармен немедленно передал просьбу Утегелды, тот уехал, не задерживаясь. По приезде домой поговорил с Магрипой и с женой Мусабая, они втроем составили ответ Абишу: «Пусть приезжает, встретитесь в доме Утегелды».

На третий день, как было условлено, в час отхода ко сну, на каменистой тропе, за небольшой горой перед ногайским аулом Абиша и Дармена встретил Утегелды.

Все пространство прохладной осенней ночи было залито лунным светом. Путники выезжали из Ералы под вечер, по­сле возвращения овец с пастбищ. Им не хотелось встречаться с людьми на дороге, ибо приближались поминки по Оспану, и всякие досужие разговоры по поводу сватовства невесты были недопустимы для Абиша. И сейчас, уже подъезжая к ногайско­му аулу, путники были довольны тем, что никто не увидел их на пути, при свете яркой луны.

Когда в тишине ночи послышался звонкий топот копыт, Дар- мен успокоительно поднял руку: «Едет!» И вскоре впереди по­казался Утегелды, одетый в серый чекмень, на коне серой ма-

сти – чтобы сливаться с мглой ночи. Этот джигит был опытным человеком в делах устроения ночных свиданий и всяких других джигитских проделок, когда нужно было быть невидимым.

Абиш давно слышат цокот копыт коня по камням, – но увидел всадника внезапно, словно тот возник из воздуха перед самой головой его лошади.

– Омай, Утегелды, ты ли это? Появляешься из ниоткуда, как привидение!

Утегелды припал к гриве лошади, распластался на ней и во­все слился с нею. Снизу искоса глядя на Абиша, стал балагу­рить:

– Гляди, чем я не ночной вор? Никакая собака меня не заме­тит! Ни одна сука в ауле не тявкнет! – шутливо похвалялся он, горделиво выпрямившись в седле, поводя плечами. – Теперь отсюда держитесь прямо на ту звезду. Подъедете к заметному утесу с острой макушкой. Оттуда до аула рукой подать, там и подождете немного. А я сейчас отправлюсь назад, всех подго­товлю к встрече и подъеду за вами. – С тем Утегелды и уска­кал.

Спустя примерно час, привязав коней на калмыцкий манер, голова к голове, джигиты направились пешком к аулу.

Место встречи, по последнему выбору Магрипы и ее женге, было назначено не в доме Утегелды, как договаривались рань­ше, а в юрте-отау для молодых, стоявшей рядом с Большой юр­той Мусабая.

К приходу Абиша и его спутника в юрте был поставлен кру­глый столик, на торе расстелены корпе для гостей, горела яркая лампа. Магрипа и ее женге Турай стояли перед высокой крова­тью с костяной инкрустацией, находившейся справа от тора. На девушке был расшитый камзол, сверху накинут бешмет из кра­шеной черной чесучи. Головку ее накрывала тюбетейка-такия в позументах, украшенная пучком перьев филина. Эту шапочку с особенным волнением рассматривал Абиш, – она была на де­вушке в первое их знакомство… Там, далеко за снежными вью-

гами зимы, он не раз представлял ее именно в этой шапочке… тогда лицо ее было безмятежно прекрасным, сияющим.

Теперь на этом лице читалось напряженное волнение. Де­вушка была бледна. Она показалась Абишу сильно похудев­шей, утратившей пылкую радость юной женщины, осознающей всю силу своей незаурядной красоты, – как было в прошлом году...

Но вместо этого, – другая, еще более могущественная и при­тягательная красота воссияла на ее лице, излучалась в блеске ее огромных серых глаз. Это была красота пробудившейся чу­десной души, осиянная светом зрелого разума.

Сначала, когда в юрту вошли гости, Магрипа стояла скован­но, без кровинки в лице. Но когда Абиш подошел и, на русский манер, протянул ей руку для приветствия, она вся вспыхнула, словно ее накрыло горячей волной.

Жена Мусабая была взята из рода Иргизбай и приходилась старшей родственницей Абишу, она встретила его тепло. В доме уже закипал самовар. Женге сама взялась прислуживать гостям, разливала чай, потчевала и Магрипу, и Абиша с его дру­зьями.

За чаем почтенная, обстоятельная байбише начала расспра­шивать у Абиша, сколько времени он пробудет в ауле, сколько ему осталось учиться у русских, где он собирается жить после учебы. Умело налаживая непринужденную беседу, ловкая бай- бише сумела преодолеть общую скованность первых минут встречи.

В ее вопросах не было ничего предосудительного, излишнего по отношению к гостю, ибо она приходилась ему родственницей и резонно могла пожелать услышать многое из того, чего еще не знала. Задавая свои вопросы, хитроумная женге заставляла Абиша высказать все, что интересовало ее подопечную Магыш. Итак, справившись со своими задачами посредницы, женге Ту­рай удалилась.

После чаепития Утегелды и Дармен, заявив, что идут про­верить коней, также вышли из юрты.

Оставшись наедине с девушкой, Абиш разволновался еще сильнее, заговорил с дрожью в голосе:

– Магыш, я очень хотел увидеться с вами. Благодарю, что вы не воспротивились этому.

Магрипа на это ничего не ответила. Смущенно улыбнувшись, бросила мимолетный взгляд в его сторону и сразу же опусти­ла ресницы. Молодая, чистая, хорошо воспитанная красавица- ногайка, никогда еще не остававшаяся наедине с молодым джи­гитом, не столько стеснялась его, сколько была в недоумении от его поведения и речей. Однако, ничего не отвечая ему, она сидела к нему вполоборота и, – по всему виду ее, – вслушива­лась не столько в его слова, как прислушивалась к тому, что говорило ее собственное сердце.

– Айналайын, Магыш, я приехал в этот раз, чтобы просить у вас прощения… – наконец высказался он определенно.

Магрипа продолжала молчать, ощущая в душе сильнейшее недоразумение: «Просить прощения?! За что?» Как бы услы­шав эти слова, Абиш опустил голову и тихо произнес:

– За то, что заставил слишком долго ждать… Без веревки связал вас.

Магрипа сидела, прикрыв ресницами глаза, и спрашивала себя: «О, Аллах… Да разве я винила его за то, что ждать при­шлось?..»

Мгновенно лицо ее вспыхнуло от стыда, покрылось пунцо­вым румянцем. У джигита, наоборот, оно побледнело, нахмури­лось, стало отчаянным, лицо его истинно представляло все, что происходило у него в душе.

– Также заранее прошу прощения за то, что хочу я вам се­годня сказать… признаться… Никогда не поздно, как говорится, сделать благое дело… Я приехал открыть вам тайну, которую не открыл ни отцу с матерью, ни братьям. Вся недобрая правда в том, что я вовсе не собирался сегодня объявить свое оконча­тельное решение для нас двоих… – Так говорил Абиш, и голос его не раз прерывался.

«Но тогда зачем, зачем он приехал?» – Магрипа на этот раз вся похолодела, и лицо ее сразу стало натянутым, побледнело.

– Магыш, увидев вас в прошлом году, я понял, что встре­тил на этом свете самого дорогого для меня человека. Это так, Магыш… Но есть одна тайная причина, которая не дает мне возможности поклясться в верности вам и просить своих роди­телей: «сватайтесь!» И я никак не решаюсь теперь приоткрыть перед вами завесу тайны...

Бесконечная печаль пала на сердце Магыш. Она сразу по­думала, что это за тайна может быть у такого чистого душою, открытого для всех джигита. Эта тайна, наверное, – данное уже кому-то слово, которое он не может нарушить. Есть у него дру­гая возлюбленная. Что тут удивительного? Разве только я одна могу изводиться из-за такого джигита? У него обещание, кото­рое он дал той возлюбленной, – вот и вся «страшная тайна». А иначе – что может быть?

И снова, услышав ее невысказанный вопрос, Абиш тихо от­ветил:

– Это болезнь, Магыш… Я имею в виду мою болезнь…

– Какая болезнь? – невольно вскрикнула Магрипа, впервые за все время встречи подав свой голос.

И вновь ее лицо запылало, разрумянилось. Сумасшедшая радость охватила ее: значит, не соперница? Ну а болезнь… Что за болезнь? О, разве болезнь может иметь какое-то значение! Ведь Абиш для нее – все, и вместе со своей болезнью.

– Еще с прошлого года врачи в Петербурге нашли у меня больные легкие. Ничего не буду скрывать, Магыш. Очень хоро­ший доктор сказал мне, вполне откровенно: я не должен обзаво­диться семьей. Девушке за меня нельзя выходить, потому что, если болезнь пойдет дальше, она может передаться жене… Как видишь, моя радость, я очень болен, в этом и вся моя тайна. Вот я и приехал, чтобы открыть тебе, душа моя, всю горькую, недобрую правду.

– Абиш, и это все?

Короткий этот ответ мгновенно открыл Абишу многое. Ее се­рые большие глаза, блестя набежавшими слезами, неподвижно смотрели на него. В этих глазах он читал ее, Магрипы, сокро­венную тайну. Она была в том, что ногайская красавица всем сердцем своим любит его, верит ему, что уже давно все свои помыслы о беззаветном супружестве и привязанности на всю жизнь связала с ним. И если была бы другая, более спокой­ная и соответствующая обстановка для признания, то девуш­ке было бы труднее выразить все это. Пораженному джигиту показалось, что она даже благодарна ему за его откровенное признание.

– Оу, но я же сказал, что болезнь передается… Неужели вы не поняли, что это не дает мне никакой надежды… Видно, не судьба быть вместе. Она оказалась жестокой к нам.

Удивительно повела себя дальше ногайская красавица. То, что она с таким спокойствием восприняла известие о страшной болезни Абиша, вначале насторожило его: не легкомыслие ли девичье проявилось при этом? Но в следующую минуту, услы­шав ее ответные слова, высказанные со всей искренностью и страстью любящего сердца, джигит снова был потрясен ее сло­вами:

– Абиш, мне тяжело слышать, что вы больны. Но если вы думаете, что любая болезнь, пусть самая страшная, станет пре­градой между нами, то я скажу вам, что это не так. Для меня ясно давно, что я с вами готова разделить все радости и все горести, Абиш. Искренне любящие друг друга люди должны ведь так и поступать… У меня нет другого желания, кроме того, чтобы связать свою судьбу с вашей и вместе пройти через все испытания жизни.

– Магыштай, жаным, неужели вы так сильно любите меня? Могу ли я поверить?

– О, я ничего не боюсь! Что бы ни стало на моем пути к вам…

– Магыш, айналайын, до конца ли вы понимаете, что говори­те? Если болезнь усилится, можете заболеть и вы. Ведь между нами стоит смерть! Смерть, моя любимая! Вы понимаете?

– Всего лишь смерть?

– Да, смерть! Я уйду и тебя заберу с собой… Зачем нам это?

– Ты умрешь, – но день вечной разлуки с тобой для меня станет последним днем моей жизни, родной мой!

Магыш заплакала, крупные слезы переполнили глаза, хлы­нули по ее лицу. Не помня себя, джигит обнял плачущую девуш­ку и стал покрывать поцелуями это прекрасное лицо, эти пла­чущие глаза. Не противясь ему, Магрипа отдалась поцелуям, сомкнув свои длинные нежные руки на его шее.

Их молодая, сильная взаимная страсть возникла сразу и вне­запно, в минуту самую горькую и трудную для них обоих. И в том была порука истинности их чувства. Прежде чем оно родилось на берегах этой жизни, они успели вместе познать и преодолеть такие роковые преграды, как «разлука», «судьба», «болезнь», «смерть». Теперь все эти мучительные преграды позади, – и жаркое солнце великой любви воссияло над ними.

Бесконечно длилось их безмолвное, беспамятное объятие. Надолго замерли они, не отрывая глаз друг от друга, любуясь друг другом, тихо торжествуя.

Но пришло время расставания. Абиш объявил невесте свое решение:

– Скоро справим поминки Оспану-ага. После чего в аул к вам приедут свататься мои близкие люди… Но уже отныне и навсег­да, Магыштай, – ты самый близкий и дорогой мне человек, ты моя радость и счастье, единственная любовь и спутница моей жизни!

Эти слова вознесли Магрипу в сияющее поднебесье сча­стья.

Наутро, собираясь садиться на коня, Абиш поведал о сво­ем решении Дармену и Утегелды. Последний не уезжал с ними, оставался в ногайском ауле.

– Тебе и Дармену – вам обоим от всей души моя благодар­ность за все! Теперь Магыш будет моей супругой. Иншалла! Мы уже все решили.

– Е! Зятек! Айналайын, хвала твоим устам! Давно бы так и сказал, по-нашему, по-простому. А то ведь было не понять – то ли по-казахски, то ли по-русски… Иди ко мне, дай обниму тебя! – И Утегелды крепко прижал к груди Абиша.

Абдрахман и Дармен уехали из аула радостные, веселые, – чтобы в следующий раз вернуться туда уже за невестой.

В ОКРУЖЕНИИ

1

В поминках по Оспану участвовали все аулы Кунанбая, и родственники изрядно переутомились, принимая много­численных гостей, обеспечивая коновязью и кормом великое множество их лошадей. Стойбище аульное было истоптано и замусорено, надо было перекочевывать на другое место.

Откочевала на новую стоянку и хозяйка очага Исхака, жен­щина властная и надменная, державшая мужа под каблуком. Звали ее Манике. На новой стоянке рядом с ее аулом распо­лагался аул Такежана. И теперь жены двух братьев, да и сами братья, могли в любое время встретиться и обсудить все на­сущные дела. Каражан устроила ерулик, угощение по поводу прибытия на джайлау новых соседей, созвав всех родичей из их аула и многочисленных соседей.

После обильной трапезы гости разошлись, а Такежан и Исхак пошли ставить временный уранхай. Оставшимся жен­щинам и нескольким мужчинам, особенно никуда не торопив­шимся, властная Манике бесцеремонно заявила:

– Е, все из нашего аула! Вам что, неохота уходить из дома моего ахкема^[31]? Поели как следует, попили, – пора и честь знать. Расходитесь по своим делам!

Дом Каражан опустел, остались только две абысын – стар­шие жены братьев. Похудевшая с возрастом, с плоским чер­ствым лицом, Каражан смотрелась старухой. Манике же, не намного моложе, полная, круглолицая, с двойным подбород-

ком, имела цветущий вид и одета была щеголевато. Во всей округе не было женщины, которая столь тщательно следила бы за своей внешностью, облачалась бы в такие нарядные кимешек, так умело крахмалила и подсинивала свое белое одеяние. На ее чесучовом камзоле пуговицы были отделаны драгоценными камнями.

Манике рожала мало, – всего одна дочь выжила, и ни одно­го сына. Она была второй женой Исхака, у которого от покой­ной первой жены было два сына, Какитай и Ахметбек. Когда умерла их мать, появилась в доме красивая Манике, стала в нем полновластной хозяйкой и любимой, избалованной су­пругой Исхака.

Она подчинила мужа своей воле не только в силу надмен­ного характера, злоязычия и властности. Она пристрастилась курить опиум, к чему приучила и мужа, и он в последнее время полностью подпал под ее тлетворное влияние. Приобретая опиум и анашу в проходящих по тракту ташкентских карава­нах, она вовлекала Исхака в домашние опиумные «увеселе­ния», после которых он становился еще более безвольным и послушным. Она могла дерзить ему как угодно, держалась с ним надменно, словно он приходился ей не супругом, а кем-то из незначительных, подчиненных соседей.

Начала вести себя настолько дерзко и заносчиво, что ее стала бояться вся родня – весь Иргизбай, Олжай. Мужчины сторонились Манике, убегая от ее злого, ядовитого языка. И только один Оспан, когда был жив, мог бесцеремонно осадить бабу и поставить на место:

– Взяла верх над мужем и остервенела. Твое бесстыдство не знает равных по всей степи. Однако, айналайын, поделись тайной, – какое у тебя происхождение? Вот все мы – казахи, считаем себя детьми человеческими. А ты у нас кто? Не гурия ли небесная, изящная да нежная? В таком случае – чем ты ка­каешь? Неужели тем же самым, что и все грешные создания?

Или то, что у нас смердит и воняет, из твоего райского тела выходит самым нежным благоуханием?

Еще перед одним человеком зубы ее злословия оказыва­лись мелковаты, – не смела она их обнажить перед Абаем. И как бы он ни был Манике не по душе, но ей всегда приходи­лось склоняться перед ним, пряча глаза, ибо он был просто умнее ее, остроумнее, не говоря уже о том, что он приходился ей старшим родственником.

Но на стороне, вдали от него, Манике не стеснялась рас­пустить свой язычок:

– Ойбай, не говорите мне про Абая! Меня тошнит от него. Когда я слышу, что он умный мужчина, то мне становится дур­но. Неужели таких убогих, как наш ахкем Айнеке, называют мудрыми, образованными? Оказывается, бродят по свету и такие мудрецы!..

Айгерим приходилось слышать от посторонних людей, как высмеивает невестка Манике своего шурина. Выслушав та­кое, Айгерим только лишь заливалась звонким смехом. Но од­нажды, покраснев от стыда за грубую родственницу, все же высказалась шутливо:

– Видно, двум умным людям трудно поместиться в одном роду Иргизбай, как двум бараньим головам в одном казане. Хотя бедняжка Манике, я слышала, никак не могла назвать имя предка рода Иргизбай.

Сейчас эта самая Манике сидела рядом с Каражан в ее юрте, и две почтенные абысын перемывали косточки мужчи­нам. Доставалось их мужьям, попадало и Абаю. Домашний же суд шел вокруг наследства Оспана.

Надо было рассудить, как, согласно древнему степному за­кону аменгерства, распорядиться судьбами трех вдов Оспа- на. Несомненным было, что их должны разобрать три родных брата Оспана, взять себе по токал. Согласились на том, что выбор новых жен будет предоставлен самим аменгерам – Ис­хаку, Такежану, Абаю.

Помимо этих старших женщин – скрытым корнем колючих интриг являлся сын Такежана, Азимбай. Однажды он так вы­сказал Манике:

– Женеше-ау! Много ли мы знаем, а? Вот уже пора бы про­яснить, – каким это образом так глубоко укоренился в Боль­шом доме Абай? Не тем ли, что два его ребенка, внук и внуч­ка, отданы были в усыновление Оспану? Теперь Абай днюет и ночует в доме Еркежан. Засел там со всеми нукерами, со своими сыновьями и внуками, и не выходит оттуда! Женеше, как вы думаете, – почему это? Не потому ли, что они втайне договариваются меж собой, без нас, как провести дележ иму­щества?

– Е-е-е! Астапыралла, да ведь я так и знала! Абай плетет свою паутину, а Еркежан, видно, только рада туда попасть! То- то же, – она всю зиму не вылезала из своей юрты!

Азимбай поддакивал ей, хвалил ее прозорливость:

– Хотя бы Кудай надоумил нашего Исхака-ага! Ведь он та­кой наивный, честный, ни о чем не подозревает. А не останет­ся ли он завтра валяться на земле, у чужого порога, с оска­ленными от голода зубами? И все из-за своей честности и чистоты! Ведь уйдет богатство из ваших рук, женеше, потом лишь локти будете кусать!

Манике не очень-то поверила таким словам Азимбая, как «честность», «наивность», которыми он разукрасил портрет ее мужа Исхака – они приличествовали, скорее, Абаю и его окружению, нежели Азимбаю. Сварливо накинулась на него:

– А тебе-то какая выгода, заикаться об этом? Ну, уйдет бо­гатство из наших рук, а ты-то причем? Давай-ка лучше прямо растолкуй мне, что к чему, куда ты гнешь…

Пришлось Азимбаю осторожно объяснять своей женге, что он опасается того, что его мать Каражан ни за что не разре­шит отцу, Такежану, взять в токал старшую вдову Оспана – Еркежан. А ведь по праву старшего аменгера именно Такежан

имел право первым выбирать себе жену из трех оставшихся после брата вдов. Если так не получится, то на Еркежан может жениться Абай, и тогда он станет хозяином большого дома и всего имущества Оспана.

Дело в том, что аменгер, не взявший в жены вдову своего родного брата, не имеет права дотрагиваться до наследствен­ного имущества покойника. И опасения Азимбая, что если его отец Такежан не женится на Еркежан, побоявшись своей бай- бише Каражан, то имущество Оспана уплывет от него, были не без основания. Азимбай же спал и видел, что все немалое достояние покойного Оспана должно перейти, в конце концов, через отца в его собственный дом. Но его родная мать, Кара- жан, могла помешать всему этому.

И сын Такежана задумал настроить самонадеянную Мани­ке, которая недолюбливала Абая, чтобы она уговорила Кара- жан – разрешить отцу взять токал. И это Азимбай устроил, чтобы Манике пришла к его матери и осталась с нею наедине. Сам он сел снаружи юрты перед входом, начал строгать но­жом длинный шест под арканный курук. Кликнул свою жену, толстую смуглую Матиш, и приказал ей:

– Никого в этот дом, к нашей апа, не пускать! Пусть ни одна душа не пройдет к ней, не помешает разговору, поняла?

С большой головой, с широким плоским лицом, багровыми щеками, обросший угольно-черной бородой, Азимбай словно караулил возле настороженной ловушки, стругая свою палку для курука. Думая о каких-то неимоверных хитросплетениях и тайных ходах в ведомой им интриге, Азимбай хитро и торже­ствующе улыбался. Ему виделись тысячные табуны кунанба- евских светло-рыжих, темно-гнедых скакунов, которые прохо­дили перед его внутренним взором бесконечной вереницею, как бы смиренно говоря ему: «Мы – твои!»

А в это время в юрте Манике вовсю обрабатывала его мать Каражан.

– Женеше, а что думает наш ахкем – Такежан? Собирается ли начать разговор о разделе вдов? – вкрадчиво спрашивала она.

– Думаю, что нет. Опасается твой ахкем, что матери и жены рода осудят его: мол, еще года не прошло, а уже хотят амен- геры разделить вдов покойника.

– Вот оно что… Хотя я и сама подумала: больно уж кроткие люди мой деверь и твой деверь – ни за что не решатся пойти против молвы и пересудов. Поэтому наши мужья, женеше, – эти боязливые шайтаны, могут остаться, в конце концов, без всякого наследства…

– А что, келин, наши мужья могут быть обойденными?

– Вполне, если ничего не станут делать. Ведь в доме Ерке- жан теперь настоящим хозяином – Абай! Перетянул на свою сторону всех соседей, работников, малаев. Поселил на пра­вах наследников внука и внучку. Скоро возьмет дом в кольцо из своих детей, друзей, нукеров – и ни одна морда не сунет­ся туда снаружи! – забушевала Манике, упершись кулаками в бока.

– Однако среди них находится и твой сын, Какитай! – упре­кнула Каражан невестку.

– Омай, тетушка, так ведь он еще сущий ребенок! Откуда ему знать, что за человек этот хвастливый Абай! Попал под его влияние, дружит с его детьми, несчастный глупец!

– И наш покойный младший деверь Оспан тоже преклонял­ся перед Абаем. Не раз поддакивал ему, размахивал соилом, вступаясь за него. Так может поступить и Какитай… Будь осторожна, келин, – как бы он не выступил против своего же родного отца!

Об этих опасениях надоумил Каражан ее сын, Азимбай. Манике на какую-то минуту пригорюнилась. Сидела молча и Каражан. Но вот она подняла голову и объявила свое реше­ние.

– Если наши мужья объединятся, они возьмут верх над Абаем. Испокон веков было «светлых» двое и «темных» двое.

И пара всегда сильнее, чем один. А в эти дни «темная» пара потеряла одного и перестала быть парой… Так вот, невестуш­ка, все сказанное тобой – правда. Без всякого сомнения, – де­верь наш Абай стережет большой дом. Но из пары «темных» он остался один, и ему не взять верх над нами. К тому же, если самый старший захочет воспользоваться правом аменгера, кто сможет воспрепятствовать ему? – Этим самым Каражан дала ясно понять, что она не будет препятствовать супругу брать Еркежан своей второй женой.