Страница - 26

Услышав это, Манике вздохнула с облегчением. Дело в том, что интриган Азимбай, действуя в своих корыстных ин­тересах, сначала в секретных разговорах с тетушкой, тайну которых она умела хранить, убеждал ее склонить свою мать, Каражан, не отказывать отцу в осуществлении права амен- герства. Вместе с тем убеждал саму Манике, что если, кроме Такежана, и Абай откажется жениться на Еркежан, то останет­ся младший аменгер – Исхак, и ему уж точно придется выпол­нить волю старших и жениться на Еркежан. И тогда она, та­кая богатая, молодая еще, красавица собою, – захочет сесть выше всех остальных женщин у очага. Она сумеет понравить­ся любому мужику, привяжет его к себе, отобьет его от любой другой женщины…

Эти доводы сильно подействовали на Манике.

И вот она, думая, что действует в своих интересах, на са­мом деле стала орудием в руках коварного Азимбая. Его сло­ва были убедительны:

– Младшие жены Оспана-ага – Зейнеп и Торимбала в срав­нение не идут с Еркежан. Если кто и возьмет какую-нибудь из них младшей женой, то она такой и останется, и не будет вы­лезать из-за спины старшей жены.

Здесь был жестокий намек Азимбая на то обстоятельство, что у самой Манике своих сыновей не было, и если бы Ерке- жан стала женой Исхака и привела в дом своего приемного сына, то она сразу бы отодвинула далеко назад Манике.

И для Азимбая – в том случае, если отец вильнет в сто­рону Торимбалы или Зейнеп, надежда заполучить через него Большой дом и все его огромное достояние – рухнула бы окончательно.

Между тем в юрте разговор старших жен подходил к кон­цу.

– Теперь, для ясности, хотелось бы мне услышать от вас, женеше: кто кого возьмет, все-таки? – вкрадчиво спрашивала Манике у Каражан.

– А ты как полагаешь, милая? – отвечала та, вызывая Ма­нике на откровенность.

Но та не могла говорить без виляний:

– Не знаю… Апырай… Если бы нашим мужикам дали волю выбирать, они бы, может, выбрали кого-нибудь из двух млад­ших жен. Но это никакой выгоды для них не принесло бы. Весь сыр-бор, женеше, идет из-за Еркежан! Кому она достанется, у того и будет достояние Большого дома. Ну и скажите мне, женеше, какой аменгер для этой бабы определяется по стар­шинству, как не наш ахкем, то бишь Такежан-ага? Никто дру­гой не может потягаться с ним.

Высказав все это, Манике выжидательно уставила свои выпуклые овечьи глаза на Каражан. Эта же, чувствуя какой- то тупик, ловушку, сидела молча, явно помрачнев, вся кипела внутри. Наконец, задала вопрос, стараясь уцепиться за при­зрачную надежду:

– Е, но если не брать Еркежан в жены, а взять и поделить весь скот и все ее достояние между братьями?

Манике замахала на нее руками.

– Ойбо-ой, женеше! Что вы такое говорите? У младших жен тоже есть кое-какое имущество, и немало скота. С ними все это и отойдет к новым мужьям. Но делить скот и достояние Еркежан – этого никто не позволит! Скорее решат: «Пусть бу­дет общим!» – и все оставят, как есть. А потом хозяином всего станет приемный сын Аубакир. Ну, а это значит, что владете­лем общего достояния станет его дед Абай!

– Думаешь, только так и может быть? – с мрачным, каким- то даже тоскливым видом, спрашивала Каражан.

Она сидела, подперев одной рукой висок, другою подхватив локоть этой руки, и тихо раскачивалась из стороны в сторону. И вдруг тяжело, безнадежно, по-старушечьи расплакалась… Ради чего же она всю свою длиннющую жизнь колотилась в трудах и заботах, стяжала, копила, забирала у других, была жестокой, проявляла жадность, осторожничала, хитрила – не ради ли мужа и не ради ли единственно оставшегося в живых сына? А теперь – придет другая женщина, молодая, богатая, сядет выше нее…

Изрядно поплакав, все еще не в силах успокоиться, всхли­пывая и сотрясаясь всем телом, Каражан наконец заговорила сквозь слезы:

– Толстая байбише Кунанбая, покойница Улжан, как-то го­ворила, придя однажды в отчаяние: «Проклята наша доля женская! Будь хоть ласковой, будь хоть капризной, будь по­кладистой, покорной и послушной, – но как только мужчина охладеет к тебе, то ты потеряешь всякую цену, словно выбро­шенная старая стелька! Когда твой муж отвернется от тебя и повернется к токал, тебя тут же забудут, как щенка, брошен­ного на старом стойбище. Ты будешь скулить, лить слезы в одиночестве, а он в это время будет любоваться румянцем на лице своей новой молодой жены!» Так говорила Улжан-апа, и она была права!

Манике молча пережидала, возбужденно сверкая глаза­ми, ей хотелось услышать слова согласия Каражан… Пусть она попечалится, поплачет. Но деваться ей будет некуда. Все равно согласится. Толстая, красивая Манике была очень до­вольна этим. Она сидела с выражением торжества на своем круглом лице. Глядя на плачущую женге, разок даже презри­тельно скривилась и выпятила нижнюю губу. Этой женщине была свойственна дикая бесчувственность. Глядя на плачу­щего человека, видя его залитое слезами искаженное лицо,

она не только не сочувствовала ему, но сразу начинала злить­ся. Если умирал сосед или работник-малай, и в ауле начинал­ся плач по умершему, байбише Манике не только не присое­динялась к плачу, но подходила к юрте и принималась громко бранить какую-нибудь чересчур развопившуюся келин…

Пошла домой, на прощание невыразительно пробормотав: «Как бы там ни было, а приходится всем нам покориться…»

У Азимбая к тому времени курук был почти готов, бере­зовый гибкий шестик выстроган и добела обглажен лезвием ножа. Услышав звуки плача матери, Азимбай понял, что здесь его план полностью удался. Он стряхнул стружку с колен, бо­дро поднялся на ноги и пошел провожать тетушку Манике. По дороге он слушал ее подробный рассказ о сходке двух байби- ше, состоявшейся в юрте.

Разговор же Такежана с Исхаком, происшедший в только что поставленном уранхае, не касался раздела женщин-вдов, об этом братья еще ни разу не упомянули. Обсудили вопрос, как воздействовать на Абая: самим ли напрямик обратиться или послать к нему посредников из почтенных людей. И если Абай заявит, как в прошлый раз: «Решать будем все вместе», то так тому и быть. А пока нужно выбрать толковых, доброже­лательных людей и через их посредничество начать первые шаги, первые согласования.

Итак, два брата решили направить к третьему, Абаю, свои­ми посредниками Шубара и Ербола. Последний был самым близким Абаю человеком, к которому не прислушаться он просто не сможет. Шубар же был допущен к кругу Абая, но являлся близким человеком Такежана и Исхака. Договорив­шись, они послали гонцов за Ерболом и Шубаром, с пригла­шением в аул Исхака.

На другой день, сидя за дастарханом с Такежаном и Ис­хаком, Ербол и Шубар внимательно выслушали все, о чем их просили братья Кунанбаевы. Оба приглашенных отправиться посредниками к Абаю не отказались. Ербол подумал: «Абая

не порадуют эти дела... еще одна рана для несчастного… Но как я могу отказаться от поручения его братьев? Возможно, я сумею в чем-то даже и защитить… чем-то помочь».

Прежде чем предстать перед Абаем, Ербол нашел нужным сначала зайти к Магашу в молодую юрту. Там находились братья – Акылбай и Магавья. Ербол сообщил им, с чем и от кого приехал к Абаю, и попросил братьев поддержать в этом тяжелом деле отца, присутствовать рядом с ним на перегово­рах. На что Акылбай сразу же стал отнекиваться, с присущей ему сдержанностью и кажущейся вялостью:

– Е, ни к чему это мне! Пожалуй, в этом деле Абай-ага сам лучше всех решит… Может, Магаш сможет ему чем помочь…

Огорченный за отца, Магавья воскликнул:

– Опять на голову агатая сваливается новая напасть! Ну что у них за нетерпение, – затаскивать его на дележку иму­щества накануне поездки в Карамолу! Ведь там у него будет достаточно неприятностей.

Хотя Магаш высказался столь сочувственно к отцу, но сам тоже, как и Акылбай, не хотел вмешиваться в дела раздела наследства Оспана.

– Это касается старших. Нам ни к чему соваться в дележ скота, споры за раздел достояния, – сказал Магавья. – Пожа­луй, меня и других из молодых лучше держать подальше от этих дел. Ербол-ага, взвалите груз вашего друга на свою спи­ну! Будет там муторно и нехорошо, вопрос имущества – во­прос проклятый… Но вы, словно старый верблюд, знаете, как возить этот неприятный груз, а мы вам совсем никудышные помощники в этом деле, Ербол-ага!

В эти же дни молодежь собралась на сход акынов, прово­дила поэтические вечера. На них читались и обсуждались но­вые стихи, поэмы-дастаны.

Расставшись с Ерболом, Магавья и Акылбай присоеди­нились к своим друзьям. В уранхае, где они собрались, шел громкий разговор, звучал молодой смех. В юрте царило весе­лое возбуждение.

Посредине в очаге ровным пламенем горел огонь. Вари­лось мясо. Легкое временное сооружение – уранхай, тем не менее, был богато обставлен. По всему кругу стены юрты были обвешены толстыми узорчатыми тускиизами, теплыми текеметами, шелковыми коврами. На пол были брошены, по­верх кошм, подстилки из выделанных архарьих шкур, коврики- бостеки из белой мерлушки. В соответствии с временем года, молодые джигиты были одеты тепло, но не громоздко. На них были нарядные кафтаны-купи с подкладкой из шерсти вер­блюда, тонкие бешметы с подбоем из меха куницы, белки. Го­ловы всех были под меховыми тымаками, ноги – в войлочных саптама.

Кроме молодых акынов абаевского круга в юрте находил­ся гость – Федор Иванович Павлов, сидел рядом с Абишем. Павлов третьего дня неожиданно приехал из города, чем об­радовал всех, особенно молодежь, которая слышала много хорошего о нем от Абая и его сыновей.

Павлов так же, как и все присутствующие, был одет в мехо­вую одежду, на нем был лисий тымак, сшитый по-тобыктински, на ногах – войлочные саптама, отделанные черным бархатом. Во все эти казахские наряды одели его уже в ауле.

За два дня пребывания здесь Абай и его друг Павлов пере­говорили о многом, уединяясь вдвоем. Абай узнал городские новости, об интересных людях, появившихся в Семипалатин­ске, расспросил о российских делах, о новых громких именах на российском общественном поприще. Подробно интересо­вался новыми поступлениями в Гоголевскую библиотеку Се­мипалатинска: о журналах, книгах, представляющих большую ценность.

Павлов повеселил Абая рассказами о семипалатинских ха­пугах и озверевших взяточниках, в духе Салтыкова-Щедрина. Затем подробно расспрашивал о положении новоявленных земледельцев в степи – оседлых жатаков. Также хотел узнать, какое количество бедных степняков Причингизья переезжает

на жительство в города, находя там работу пропитания ради. Интересовало Павлова, много ли казахских детей обучается русской грамоте, есть ли к этому сдвиги в сознании их роди­телей.

Слушая друга, Абай проникался к нему чувством горячей благодарности за то, что Павлов расспрашивал о казахских делах глубоко заинтересованно, выказывая недюжинное по­нимание самых насущных проблем степной жизни – и с горя­чим желанием отдать все свои духовные силы и знания для их решений. В этих вопросах мысли и желания городского русского человека и Абая, жителя просторной Арки, совпада­ли и текли в едином русле...

Хорошо перебродивший кумыс успел уже возбудить и за­вести участников поэтического схода. По краю большого кру­глого стола сидели акыны Какитай, Мукá, Дармен, Алмагам- бет и другие.

Сегодня на сходе присутствовал и Баймагамбет, доморо­щенный пересказчик «русских книг», услышанных от Абая, и просто талантливый рассказчик сказок и легенд. Этим летом Баймагамбет совершил большую поездку по степным аулам, дома вовсе не показывался, – и в родных краях появился только вчера.

Баймагамбет в тобыктинских аулах был всегда желанный, любимый гость всей детворы, женщин и самой широкой про­стонародной публики. Прекрасный сказочник, рассказчик «русских романов» и восточных повестей, «хикая», услышан­ных от Абая, Баймагамбет был нарасхват, и он мог жить хоть все лето, переходя из аула в аул, из дома в дом. В свой же собственный он частенько забывал возвращаться, не помня о том, что там его ждут дети и жена.

Абай за подобное легкомыслие поругивал его, однако и не только за это, – Абай, долго не видя возле себя верного нуке­ра, спутника многих дорог его молодости, попросту скучал по Баймагамбету.

Когда в этот раз он пришел, чтобы отдать салем, то был встречен Абаем несколько иронически. Обросший полуседой- полурыжей бородою синеглазый Баймагамбет вошел в юрту и произнес положенные учтивые слова приветствия, Абай никак не ответил на это и только молча, с озорными искорка­ми в глазах, уставился на Баймагамбета. Потом, совершенно неожиданно, Абай громко, раскатисто засмеялся.

– Е! Почему вы смеетесь, ага? Почему? – спросил Байма- гамбет, растерявшись.

Айгерим передавала чай в пиалах. Ее служанка и наперс­ница Злиха, рослая, красивая женщина, сидела у самовара и разливала. В доме кроме них никого не было. Видимо, поэто­му Абай позволил себе атаковать Баймагамбета без всякой пощады.

– Бака, послушай меня, айналайын! Вот, совсем недавно, как-то я подхожу к твоему дому и слышу голос Каракатын. Си­дит она у порога и поет песенку… Она у тебя настоящий акын, оказывается! Ты только послушай! Неплохой скорбный плач у нее получился.

Меня мой родимый хвалил, баловал, Да взял меня в жены обманщик-бахвал, Когда порешил он очаг мой покинуть, Зачем он желанной меня называл?

И бросил он, рыжий бродяга, семью, Омыла слезами я долю свою.

Грешно, говорят, не оплакивать мертвых…

Вот так голосила Каракатын, словно по покойнику, жалуясь на твое бродяжничество! – завершил Абай, прочитав вслух ее стихотворение.

При этих словах Баймагамбет насупился, рыжие волосы его бороды встали торчком. Глянув на него, Айгерим и Злиха звонко расхохотались, потом служанка, отвернувшись к две-

ри, подавила свой смех, но крутые плечи ее неуемно вздраги­вали. Абай тоже трясся всем своим дородным телом, смеясь, но смеялся он так, как смеется старший брат над озорством маленького младшего брата.

– Е! Не пойму я, что тут происходит? Астапыралла! И бабы надо мной смеются? – с преувеличенным возмущением вос­кликнул Баймагамбет. – Недаром говорится: «У тех, что носят борик, у всех единая честь». Неужели мне надо было ожидать, что бабы станут на моей стороне? Да ни за что на свете!

В ответ Абай выдал только что сочиненное шутливое чет­веростишие:

– Что тебе шариат? Смелей!

Порадей о судьбе своей!

Каракатын, спал ли муж твой дома Хоть одну из летних ночей? –

Так бы я должен был ответить твоей жене, Баке, услышав ее плач, – сказал Абай. – А что ты сам думаешь?

– Е, что мне думать! Тут сам первый эфенди Абай слово сказал в пользу Каракатын, мне-то зачем думать! – ответил Баймагамбет.

Выпив всего одну пиалу чая, он перевернул посуду вверх дном и выскочил из юрты, явно обидевшись на Абая.

После этого он и пришел на поэтическую сходку к молодым акынам с намерением уговорить кого-нибудь из них сочинить достойный ответ на едкие стихи Абая и Каракатын. Однако, из осторожности, он решил не торопиться с просьбою, при­смотреться и не делать достоянием многих свое тайное на­мерение.

В этом молодежном уранхае самым старшим и наиболее опытным по всем вопросам жизни был гость из города, Пав­лов. Но он сидел со скромным видом, с растроганной улыб­кой на устах, с удовольствием наблюдая за всем, что проис-

ходило вокруг него. Человек с научными интересами, Павлов занимался сравнительной антропологией людей разных рас. И сейчас, оказавшись в самой что ни на есть подлинной ка­захской среде, Павлов с огромным интересом подмечал, ка­кое же разнообразие этнических типов наблюдается в среде этого народа. В отличие от рыжебородого синеглазого Байма- гамбета, Акылбай, старший сын Абая, был совершенно дру­гого типа: с удлиненной головой, большим прямым носом, с темными бараньими глазами, с темной жидкой бородой, пло­ско ниспадающей с подбородка. И представителем совсем другого народа казался молодой Какитай, племянник того же Абая: круглолицый, скуластый, небольшой и подвижный, слегка курносый, круглоглазый, смуглый, – очень миловид­ный молодой джигит. И совсем молоденькая девушка Паки- зат, бледнокожая, с тонким розовым румянцем, представляла совершенно иное, калмыцкого типа лицо.

Два джигита, Абдрахман и Магавья, из того же рода Кунан­баевых, казались представителями какой-то другой расы: оба высокие, изящные, белолицые, с узкими губами, с тонкими изогнутыми бровями, и оба почти безбородые.

А смуглый Дармен с густыми черными бровями, с черными большими глазами, с высоким прямым носом и щеткою корот­ко стриженных темных усов совершенно выглядел человеком кавказского типа.

Дармен как раз начал исполнять свою балладу, сопрово­ждая мелодическую декламацию игрой на домбре, когда в уранхай вошли Акылбай с Магашем, стали быстро раздевать­ся и усаживаться на свободные места. Вслед за ними вошел Шубар, но проходить не стал, остановился у двери, даже кам­чу не отложил в сторону.

Красиво звучал голос юного жырау, поющего о том, что было известно и дорого всем присутствующим. На его плечи накинут чапан с толстыми бортами и бархатным воротником. На голове залихватски заломлен новый легкий лисий тымак.

Певец сидел, нависая над столом. Перед ним была раскры­тая тетрадь с записями, он пел, заглядывая в нее.

…В покое дни бесплодны, песни спят, Но в скорбный час бегут за рядом ряд И мечут жемчуг мысли, будто волны, Слова, подобны молниям, блестят.

…Я видел смерти яростный оскал, Я боль и стоны прошлых дней собрал.

Зло раскрывать и обличить пороки Акын – учитель мой – мне завещал,

…Я видел муки дедов и отцов.

Минувшего я слышал властный зов.

Я помню: бий не пожалел младенца, Угасшего под вечер средь холмов.

Я слышу плач влюбленных до сих пор, И до сих пор им вторит эхо гор.

В их ледяных объятиях прочел я Проклятие – и руки к ним простер.

Я помню бия-кабана, и вот

С тобой говорю, о мой народ!

Абай дал слову мощь, а песне – душу, И голос мой в тебе не пропадет.

Павлов попросил Абиша, чтобы он подробнее пересказал концовку дастана. Магаш, Какитай, Мукá и Алмагамбет напе­ребой выражали свое восхищение. Послушав Абиша, Павлов присоединился к остальным.

Один Шубар, стоявший у выхода, не выразил никаких чувств восхищения. Наоборот, он остался суров с виду, похлопывая

черенком плетки по ладони. Он не слышал дастана с самого начала, – но ему было достаточно и того, что он услышал. Показывая плеткой на Дармена, затем тыча ею в тетрадь, ле­жавшую на столе перед акыном, Шубар заговорил холодно, неприязненным осуждающим тоном.

– Это не искусство, а ядовитая отрава. Жестокий Бий- Кабан, о котором говорится в дастане, – ведь это святой ару- ах целого племени, глубоко почитаемый народом и в наши дни. Куда тебя заносит, Дармен? На что ты замахиваешься? Хочешь, чтобы содрогнулись сердца старых людей и чтобы в страхе согнулись совсем молодые, наша юная поросль? Абая-ага называешь своим учителем… Но ты понимаешь, что этой поэмой своей ты наносишь нашему Абаю непоправимый вред? Найдутся многие, – враги, недовольные его записанны­ми «Словами назиданий», которые прямо обвинят агая в том, что это он надоумил тебя написать такую пакость… Нигде не надо читать подобный дастан, вот что я скажу!

Из всех присутствующих в уранхае акынов круга Абая Шу- бар самый старший, он уже был широко известен в народе, побывал во власти, в племенных делах слыл самым делови­тым и расторопным. И в первую минуту не нашлось никого, кто мог бы возразить Шубару.

Но не стал отмалчиваться Абдрахман, который был совер­шенно не согласен с Шубаром. С досадою взглянув на него, Абиш резко возразил:

– Шубар-ага, ваши слова достаточно сердиты и жестоки. Хотелось бы мне знать, что так сильно задело вас за душу?

Шубар тотчас ответил:

– Да, задело меня, поэтому я и говорю сердито. В ваших стихах и дастанах сегодня поносите вы почтенных биев, а завтра начнете поносить ханов и султанов, потом и вовсе под­нимете руку на святые устои ислама! И все это с присловьем: «Русское лучше! Русское истинно!», «Святая Мекка переме­стилась к русским!», «Все хорошее – у русских!». Ну и куда

мы ведем свою молодежь? Во что превратим наш исконный степной аул, стоящий на просторах Арки уже тысячелетия? Вы хотите погубить душу нации – наш аул?

Он выкрикнул это с большим чувством, – давно уже все это накипело у него на сердце.

Абишу было ясно, что обвинения Шубара направлены не на юного Дармена, а на самого Абая. И в душе Абиша вспых­нуло гневное пламя возмущения и протеста.

– Вот как! Восславляя древний аул Арки, вы наш аул, аул Абая, – считаете заблудшим аулом! – воскликнул он. – Вы считаете, что мы утеряли направление Мекки, что наш аул по­терялся между исламом и русскими. А вам не кажется, что только наш аул сейчас знает, где находится для казахов их подлинная Мекка и священный Кааба? Вы хотите отпугнуть нас от русских… А сами что делаете? Вы ползаете перед ними, перед Никифоровым, Казанцевым, перед губернатором – чтобы только получить из их рук любую власть – и попользо­ваться ею ради своей выгоды.

– Нет! Власти мы хотим, чтобы просто выжить под русски­ми! Чтобы народ защитить!

– А кто вам угрожает? Таким, как вы, ничто не угрожает. А вот вы, властители в степных волостях, – вы-то и угрожаете существованию своего народа. Становитесь бедой для них!

– Омай! О чем ты говоришь?

– О том, что слышите! Ни у Оразбая, ни у Такежана еще и в мыслях не было – обвинять аул Абая столь коварно, клеве­тать на него так гнусно! – крикнул Абдрахман, побледнев от ярости.

– Е! Какая клевета? А ты разве сам – не орыс, не русак? Ты сам-то куда идешь?

Сказав это, Шубар не стал спорить дальше, спохватившись, что его слова могут дойти до Абая-ага. И, вспомнив поручение Такежана, с которым тот направил его сюда, Шубар быстро

повернулся и покинул юрту. Оставшиеся в уранхае джигиты и к словам, и к уходу Шубара отнеслись вполне спокойно.

Абиш только сейчас завершал устный перевод поэмы Дар- мена для Павлова. Тот выслушал с видом глубокого удовлет­ворения и, повернувшись к молодому акыну, взял его руку обеими своими руками, стал трясти ее и растроганно приго­варивать:

– Джаксы, Дармен! Джигит, хороший акын! Молодец! – да­лее он говорил Абишу уже на чистом русском языке. – Именно так и должна звучать истинная поэзия! Смело, свободно, бес­страшно и правдиво!

У Дармена, которому Абиш перевел слова Павлова, вспых­нули глаза, молодое, красивое лицо просияло. Павлов доба­вил к сказанному:

– Дармен, Магаш, вам надо подумать и о том, чтобы писать песни и поэмы о делах сегодняшних, о событиях, происходя­щих вокруг вас. Например, – чем история Базаралы не тема для поэмы? Его прошлые подвиги, его борьба за жатаков…

– А ведь я прямой потомок Кодара! – воскликнул Дармен, горячо воспринявший слова Павлова. – Разве не будет пра­вильным – именно мне воспеть гнев народа по невинно уби­тому батыру? Его ведь казнил Кунанбай…

Глаза Дармена горели все ярче, в них зрела великая реши­мость. Абиш, Магавья, Какитай – старшие друзья его с глубо­ким пониманием и с любовью смотрели на него.

Но с особенной теплотой и глубоким чувством благодар­ности смотрел на Дармена Абдрахман. Ведь именно этот с порывистой, нежной душою юноша пришел к нему на помощь и спас его счастье, когда Абиш был готов навсегда отказаться от него. Cовсем недавно, сразу же после поминок по Оспану, Акылбай, Кокпай и Дармен съездили в ногайский аул и слав­но, вполне успешно, провели все переговоры по сватовству Абдрахмана. Молодые сваты, в качестве свидетельства ее чувств, привезли жениху письмо от невесты. Это послание

нежной души и целомудренной страсти было написано кра­сивым, возвышенным слогом, словно песня, вылетевшая из самой глубины любящего сердца…

Памятуя недавние слова о том, что поэту надо писать и «о делах сегодняшних», Магавья стал рассказывать друзьям о начавшейся в аулах Кунанбая борьбе за наследство Оспана, о чем поведал Ербол-ага ему и Акылбаю. Рассказал Магаш и о том, что в эту борьбу и в интриги семьи рьяно вступили байбише Каражан и Манике.

– Спроси, Абижан, что думает по этому поводу Федор Ива­нович? – обратился Магавья к брату. – Представляют ли по­добные дела интерес для поэзии?

Абиш, прекрасно владевший русской речью, стал живо, в подробностях рассказывать Павлову о сложившихся после смерти Оспана внутрисемейных обстоятельствах – в связи с древними степными законами аменгерства. Павлов слушал с живейшим интересом.

– Любопытно все складывается, весьма любопытно! – вос­кликнул он. – Вы как-то говорили мне: история степной жиз­ни течет медленно, она почти не меняется. Но разве это так, Абдрахман Ибрагимович? Смотрите: разве осмелилась бы, еще во времена Кунанбая, какая-нибудь байбише вмешаться в семейную политику? Ну а в сегодняшней ситуации, как я по­нимаю, первейшая роль в этой политике принадлежит именно двум байбише! Конечно, все это происходит на приниженном обывательском уровне, в соответствии с умственным уровнем наших байбише, но сам факт говорит о многом! Ведь таких проявлений не было и не могло быть на протяжении многих эпох в Азии. Не напоминает ли это, – в смехотворном виде, правда, – смену династий в некоем великом ханстве, после которой большое государство распадается на ряд мелких? Но как бы там ни было, я считаю, что про интриги двух глав­ных байбише написать стоит, пусть не драму или трагедию, но хлесткую комедию – вполне! Ох, до чего же в вашем казах-

ском обществе пригодился бы сейчас собственный Салтыков- Щедрин! Сколько великолепных образов для его сатиры!

Абиш перевел слова Павлова для своих друзей. Его с ин­тересом выслушали, затем, переговорив меж собой, моло­дые акыны попросили Абиша рассказать гостю из города, что в среде казахов бытует немало самых остроумных и едких сатир на смешные и нелепые стороны их жизни. Какитай по­просил передать, что осмеяние смешного стало для них ис­тинным и почитаемым искусством.

Высказался и Акылбай, не часто вступающий в общий раз­говор, но всегда внимательно следящий за его общим ходом и знающий всю подоплеку.

– Е! Известно ли вам, что подстрекает этих двух байбише не кто иной, как сын Каражан, наш двоюродный брат Азим- бай?

– Омай, да это же известный подстрекатель!

– Не спит, не ест – только и думает, кого бы с кем стра­вить!

– Е! А знаете ли вы, кто его наставник в этом ремесле? Не знаете? Да это же сам Калдыбай.

– Кто таков? – спросил Абиш.

– Калдыбай – это Калдыбай! – ответил Какитай, улыбаясь, и продолжил. – Со стороны посмотреть на него – это тихоня, кроткий и смирный человек. Сидит себе в своей юрте, пьет чай с гостем из соседнего аула. А гость этот был безрассудный и дерзкий джигит, самого высокого мнения о своей силе и хра­брости, то и дело вступавший в драки с кем попало. В это вре­мя Калдыбай слышит голос другого джигита, своего аулчанина, который подходит к его дому. И Калдыбай, сидевший до этого молча, попивая чай, вдруг поднимает голову – и в тот миг, когда сосед входит в юрту, громко кричит жене, словно бы сильно перепугавшись... сначала выкрикивает всего одну фразу, кото­рую должны были услышать оба гостя:

– Апырай! Гляди, баба, как бы они не сцепились! Ведь это же враги, терпеть друг друга не могут!

Сидевший гость грозно бросает входящему:

– Эй, ты! Как смеешь войти туда, где я нахожусь?

А входящий был таким же бузотером и грубияном, как и сидящий гость. Он так и взвился с ходу:

– Е, тещу твою… отца твоего! С чего ты взял, что я не дол­жен заходить? Знать тебя не знаю…

Тогда Калдыбай второй раз открывает рот и произносит:

– О, Алла… Говорил я тебе, баба, – сейчас эти двое драть­ся начнут!..

Только успел сказать это, как двое джигитов кидаются друг на друга, словно бараны. И Калдыбай кричит третий раз:

– Жена, пай-пай! Скорее убирай чай-посуду, они же все разнесут! Ни за что не остановятся! Ведь оба неудержимые! Сама уходи, баба, из дома, скорее беги к длинноногому Мусе! Пусть придет и разнимет джигитов, мне их не разнять, здоро­вье не то! Скорее беги, баба, они же будут драться насмерть, никто первым не уступит!