Страница - 7

– Вот она, твоя любимая невестка Одек, ходит кряхтит, сама вся высохла, как ветка таволги, которую сует в печку. Только и знает, что горько плакать, жалуясь на бедность. Единствен­ный сын Сары тоже высох, как срубленный курай, идет – ша­тается, как тростиночка, за шапку дырявую держится, боится, как бы ветром не унесло, в развалившихся саптама ходит. Что ему делать, чтобы прокормиться? Неужели пойти в услужение к какому-нибудь богатею? Моя опора, арыс бесстрашный, стар­ший брат Балагаз сгинул где-то на чужбине, угнанный на катор­гу раньше меня. Извелись от нищеты и его жена, и дети. Словно вспыхнул и сгорел на ветру, пропал без вести и мой младший брат Оралбай… Неизвестно, в каком безымянном овраге на­ходится его могила. Он был одарен Всевышним больше, чем Балагаз и я, красавец наш, в нем горел огонь великого искус­ства. Исчезли братья мои – пропали по злобе врагов. Подума­ешь обо всем этом – и придет мысль, что Кудай за что-то решил извести семя Каумена. А за что? Разве мало людей в молодо­сти бывают дерзкими и отважными, не желают быть под чужой пятой? Скажи, сосед, а меня самого разве покарали за злодей­ство, грабеж и разбой? Мне теперь могут голову снять за побег с каторги, но я скажу тебе: вернулся оттуда и вижу, что здесь, в степи, немногим лучше. Несчастных, вконец обнищавших ста­ло еще больше, чем раньше. В черных лачугах бедолаг обсели зеленые мухи, глаза им обсасывают, и в этих глазах горит огонь мести!.. Не заглушить врагам огня мести и в моем сердце! Мой несчастный отец, старый Каумен, – ты будешь отомщен, как и все, ходящие сегодня в лохмотьях!

Так делился Базаралы своими мыслями, давно тяготившими его, с родичем и другом Даркембаем. Старик, понюхивая таба­чок, понимающе кивал головой. За годы разлуки эта голова вся

поседела – не только волосы, усы и борода, но и брови Даркем- бая стали белыми, словно покрылись инеем. Однако глаза его все еще светились молодым задором жизни.

Многое повидавший на своем веку, этот старый человек не стал говорить приличествующих слов сочувствия другу, зная, что словами не утешишь и не окажешь помощи. Выслушав его, старик отвлек внимание Базаралы тем, что стал рассказывать, кто, где и насколько разбогател за время его отсутствия. Всяки­ми правдами и неправдами Такежан стал владетелем восьми­сот лошадей, у Жиренше также их восемьсот, а Оразбай имеет косяк в полторы тысячи голов. Абыралы, Кунту, Жакипа назы­вают «тысячниками». И в то же время бедняков-жатаков стало намного больше в тобыктинской степи, а нищета их стала еще свирепее, чем раньше.

– Мы говорили с тобой о тех, кто кочует. Хочешь знать, что с теми, которые стали оседлыми, жатаками и, как ты советовал когда-то, занялись хлебопашеством, словно русские мужики? Так вот, скажу тебе, что оседлые до сих пор живут, как и жили, и те сорок очагов, которые стали еще при тебе хлебопашцами, мыкают горе до сих пор, пребывают в бедности и несбыточных мечтаниях наесться досыта. Хотя и, правда, с голоду мы не умираем, но и с нуждой не расстаемся. «Труд несчастливого – всегда напрасен» – так ведь говорят. Но пусть мы будем тру­диться, как проклятые, зато не станем гнуть шею перед баем и не будем его умолять, чтобы он взял в «соседи» – ради чашки прокисшего айрана. И хотя над нами смеются, говорят, что шеи наши стали тощими и сморщились, как у волов, тягающих ярма, что мы копаемся в земле, как русские мужики, однако жатаки землю не бросят. И пусть мы сдохнем от тяжкого труда, но зато нас похоронят, завернутых в наши собственные лохмотья.

Итак, встретились Базаралы с Даркембаем и обменялись се­тованиями и жалобами на свою жизнь. Но Даркембай рассказал все же об одной радости жизни, утешающей его старость, – о юном джигите Дармене.

У старика был младший брат по имени Коркембай, которого Базаралы помнил по годам своего детства. Еще в те времена Коркембай отчего-то покинул родные края и ушел жить в сре­ду русских. И пока Базаралы находился на каторге, пришла пе­чальная весть от Коркембая его старшему брату, Даркембаю: «Навести – свидеться бы еще раз, пока жив!» Даркембай по­ехал, нашел брата, и тот умер у него на руках. Перед смертью он отдал наказ: «Забери с собой единственного сына и старуху мою». Наказ был выполнен – и теперь этот сын Коркембая, Дар- мен, явился опорой Даркембаю на старости лет.

Но друг жатак открыл Базаралы то, чего еще никогда нико­му не говорил: Дармен не был родным сыном Коркембая. На самом деле он был племянником Кодара, того самого, которо­го Кунанбай обрек на страшную казнь через повешение. Этот мальчик был сиротой, его отец Когадай умер безвременно, и мальчик рос у дальних родственников, которые относились к нему крайне плохо. Это его, с больными глазами, одетого в рубище, босиком, приводил Даркембай в городе к Кунанбаю, когда тот уезжал на хадж, и для него, как для единственного наследника Кодара, требовал кун, – мзду за убийство человека. Мальчика тогда называли Кияспай, «упрямец», такое прозвище получил сирота, живя у родственников. Ничего не добившись для него, Даркембай определил сироту к своему бездетному брату Коркембаю, и тот с радостью усыновил его... А теперь и сам Даркембай не чаял в нем души.

Юношу, называемого уже Дарменом, старый жатак привел к Абаю с просьбой принять в круг молодых акынов, растущих воз­ле маститого агатая. И теперь Дармен жил то в ауле жатаков, то рядом с Абаем.

Базаралы сказал:

– Даке, к вашему младшему брату Абай-ага относится с до­брым вниманием. Я слышал сам, что он возлагает большие на­дежды на него, чего не сказал ни о своих сыновьях, ни о млад­ших братьях. Конечно, это говорит хорошо и о самом Абае – он

печется больше о народной славе, чем о своей или славе своей семьи. При мне он наказывал Дармену: «Сотвори что-то значи­тельное, покажи высокое искусство».

Далее в разговоре Базаралы рассказал о своих встречах в Семипалатинске с компанией баев и биев – Жиренше, Ораз- баем, Кунту и другими.

– Немало дней они возились со мной, привечали и обхажи­вали. У них были, как я понял, насчет меня такие соображения: «Это же Базаралы, которого били головой и о подножные кам­ни, и о горные скалы. После того что он испытал, ему ничего не страшно, способен сделать что хочешь. Так пусть бьется на нашей стороне – настроим его против Кунанбаевых, которые срубили род Каумена под корень. Мол, объясним ему: ты за­таил месть на Кунанбаевых, и мы точим зубы на них. Не упусти случая – отомсти им, нанеси безжалостный удар!» Вот как они соображают, Даке. А теперь ты дай совет, как мне быть с ними, помоги разобраться в их премудростях.

Даркембай не стал уговаривать друга отойти в сторонку от коварных баев и биев. Но старый жатак сразу же твердо опре­делил:

– Ни в коем случае не раскрывай им душу, пусть даже они сами проникнутся доверием к тебе. Потому что их доверие, их слово – ничего не стоят! Если в час испытаний аркан захлест­нет твою шею, они отскочат в сторону и бросят тебя, как ни в чем не бывало. Эти баи и бии способны заботиться только о своей голове.

– Зачем же тогда мне слушать их? – усмехнулся Базаралы.

– Ты не их слушай, а слушай народ. Ты вернулся, а вокруг тебя нет верных, сильных рук поддержки. Но сейчас так вышло, что и у врагов твоих все зашаталось, власть ушла от них – са­мое время нанести по ним крепкий удар! Но каким образом? Этого ты этим баям и биям ни в коем случае не раскрывай, а посоветуйся с близкими людьми, такими же обездоленными, как и ты сам.

– Даке, сколько бед, унизительных пинков испытали мы от кунанбаевских волчат! Уже давно нет на свете Кунанбая, но его сыновья продолжают раздавать народу эти пинки! Ведь семь аулов жатаков обездолил Азимбай!

– И не говори! А его отец Такежан, – да весь Чингизский край, из одного конца в другой, вопит и стонет от насилий, творимых Такежаном! В ужасе люди натягивают вороты на головы, пря­чутся от его глаз, плачут горькими слезами и скрежещут зубами от ярости. Конечно, кто-то должен заступиться за народ, однако это будут не названные тобой баи и бии.

Слова Даркембая были обращены к человеку, который в любом случае был готов защищать семь обиженных Азимбаем бедных аулов. Базаралы усмехнулся и сдержанно произнес:

– Твои советы вполне уместны. Но я думаю вот о чем. Сей­час у тех, кто хочет сидеть на шее у народа, между собой идет грызня за власть. Самое время, я думаю, натравливать их друг на друга. Подожди, Даке, мы еще им покажем! Я сумею поднять между ними такую обвальную ссору, что мало не покажется! Кое-что, Даке, пришло мне в голову прямо сейчас… Ладно, мне бояться нечего – я видел что-то и пострашнее их угроз.

Он поднял с дастархана кусочек сухого сыра-иримшик.

– Вот, держа в руке эту пищу, клянусь тебе: устрою им такую бучу, какой они еще не знали, не видывали! – сказал он и заки­нул в рот катышек сыра.

2

Урочище Кашама, большой аул Такежана. Осенний холод­ный день, низкое серое небо. Земли большого племени То- быкты разделяются на две неравновеликие стороны: весенние пастбища – джайлау и осенние – кузеу. И на обеих сторонах лучшие места, – словно почетный тор, – принадлежат роду Ир- гизбай, аулам Кунанбая. Их стада нагуливают вес на удобных горных джайлау и на самых отдаленных, травообильных кузеу.

Опередив другие аулы, предприимчивый Такежан перекочевал раньше и расположился выше остальных, на холме, в прилич­ном отдалении от соседних аулов. На осенний откорм он приго­нял скот именно сюда, на урочище Кашама, что отстоит недале­ко от земель рода Уак. У подножия холма, за уединенным аулом Такежана, лежало небольшое синее озеро. Юрты аула стояли по-осеннему тесно, между юртами были поставлены дворовые ограды, плетенные из стеблей тростника-чия. Деловитый аул использовал все пространство между дворами для загонов ско­та на ночное время.

Очаг Такежана занимал большую серую юрту, в которой он жил осенью, и был ближе других расположен к озеру. Осталь­ные семь-восемь встрепанных невзрачных юрт занимали скот­ники и чабаны.

Невзирая на осеннюю тоскливую хмарь и уныние, на все усиливающийся изо дня в день предзимний холод и октябрь­ские ветра, одинокий аул Такежана бодро противостоял без­временью природы и не думал покидать эти места, пока паст­бища не полысеют от бестравия, объеденные и истоптанные скотиной. Но лошадей, верблюдов и больших отар овец уже не видно вблизи аула Такежана, они пасутся далеко, по длинным оврагам, заросшим травой и кустарником, по разноцветным, пестрым ложбинкам меж холмов, покрытым яркой осенней рас­тительностью. Рядом со стойбищем вся трава уже съедена, не шевелится никакой живности, и даже собак не видно, которые убежали в степь мышковать, не находя возле юрт никаких объ­едков и костей.

В этот мрачноватый аул, с виду безжизненный, приехало трое верховых. Это были Абай, Ербол и Дармен. Их заставило сесть на коней и отправиться в осенний путь не очень-то прият­ное дело. Слезая с коня, Абай не мог скрыть на лице утомлен­ности после долгой, тяжелой дороги.

В юрте были Такежан и его жена Каражан. Сидел здесь и Азимбай, чернобородый, с круглым румяным лицом. Прибыв-

шие сдержанно отдали салем хояевам. Расспрашивая у млад­шего брата о здоровье близких, Такежан настороженно бегал глазками по лицу Абая, стараясь угадать, что за причина при­вела его сюда. И беспокойно расспрашивал: «не случилось ли чего», «все ли спокойно у вас», «не затеяли соседи каких-либо раздоров». Каражан и Азимбай сидели молча, с отчужденными лицами, лишь порой кто-нибудь из них отдавал прислуге рас­поряжение: подать кумыс, поставить чай, приготовить мясо.

Хозяева редко видели Абая в своем ауле. Они считали, что в каждый свой приезд он приносит в их дом одни лишь непри­ятности. Также бытовала затаенная глухая обида: мол, он не жалует этот очаг, косо смотрит на его хозяев.

И Такежан, и его жена были тепло, богато одеты, юрта вся увешана толстыми коврами, хорошо протоплена, – посреди нее в очаге пылал кизячный огонь. Чувствуя неприязнь хозяйки, ко­торая распорядилась на обед варить мясо из старых запасов, а не послала за скотиной для свежего забоя, Абай решил не затягивать свой визит и сразу приступить к делам.

Дел было два. Первое – по поводу кражи скота в округе Се- мейтау, в местечке Бура. Две недели назад оттуда увели табун холостых кобылиц вместе с жеребцом, и в угоне подозревали известного на весь край конокрада Серикбая. Люди из Буры знали, что вор находится под покровительством Такежана, яв­ляется его «соседом», поэтому и просили Абая замолвить сло­вечко перед Такежаном, чтобы он принудил Серикбая вернуть украденных лошадей.

По первому поводу Абай недвусмысленно намекнул, что, хотя и ничего не доказано, но людское мнение складывается однозначно: матерый вор угнал лошадей, степное имущество, нажитое тяжким трудом, а мырза Такежан прикрывает вора и прячет украденную скотину.

Приди к нему с такими обвинениями кто-то другой, любой из казахов, то, будь он какой угодно велеречивый краснобай и дипломат, – Такежан вскочил бы на ноги и вышвырнул его вон

из юрты. Но сейчас, перед уважаемым по всей Арке младшим братом, Такежан ничем себя не выдал, сдержался и промол­чал, сидя с хмурым лицом на торе. Просидев таким образом довольно долго, словно тщательно обдумывая ответные слова, Такежан наконец молвил, придав голосу всю возможную язви­тельность:

– Апырай! Кому в степи не известно, что все тобыктинцы – воры? Значит, главным воровским очагом должен быть дом главного в роду – Кунанбая! А главным вором в роду должен быть старший сын покойного Кунанбая – Такежан, конечно! И случись где пропажа, надо пытать и выкручивать руки Такежа- ну! А ты, брат Абай, совесть нашего рода, стало быть, тебя по­слали, чтобы ты пристыдил меня! Так начинай! – И Такежан раз­разился злобным смехом.

Сурово посмотрел на него Абай.

– Такежан, знай же, – моя совесть не отделена от твоей, и даже пес аульный не поверит, что я останусь в стороне, как ни в чем не бывало, если что-нибудь преступное натворишь ты. Уай! Отбрось, наконец, мелкую мыслишку, что, пристыдив тебя, уличив в подлости, я получаю большое удовольствие и рас­пухаю от радости, как на дрожжах! – Сказав это, Абай окинул холодным взглядом сидящих перед ним с каменными лицами Азимбая и Каражан.

Азимбай, с вывернутыми мясистыми губами, брыластыми щеками, стругал складным ножиком белую палочку. Нагло и вы­зывающе заглянув в глаза Абаю, племянник усмехнулся и, ни­чего не сказав, снова занялся палочкой. И тут опять вскинулся Такежан:

– Абай, не будем друг друга таскать за бороды, уличать да совестить. Давай говорить начистоту: ты ведь указываешь во­ром Серикбая? А при чем тут я? Да эту собаку паршивую не видать в ауле, если не ошибаюсь, уже с полгода! У нас здесь ты никого не найдешь, кто мог бы сказать, где его сейчас носит! Так излови его сам и хоть поджарь на огне! Я бы тебе только спасибо сказал!

Абай видел, что его слова не возымели действия на Такежа- на, и первое дело, с чем он приехал к нему, без свидетелей и без доказательств, было явно проиграно. Абай решил вопрос этот больше не поднимать и оставить на потом поиски пропав­ших из аула Бура лошадей. Однако дал понять Такежану, что вернется к этому вопросу, если выяснится, что тот все же при­частен к этому угону и укрывательству лошадей…

После этого был подан кумыс. Потом чай. И за чаем Абай приступил ко второму делу, – по поводу раздора на осенних лу­гах Шуйгинсу между жигитеками и Такежаном.

Абай в спокойных выражениях довел до Такежана, каково отношение народа к тому, что он позволяет себе делать. Вы­слушав Абая, его старший брат усомнился, насмешливо погля­дывая на него:

– Ты имеешь в виду жигитеков – мнение их аулов. А не на­травливает ли всех Базаралы, вот что ты мне скажи. Ведь ему и кусок в горло не полезет, пока не накличет беду на нашу го­лову.

– Ну и что, если даже и Базаралы? Он же их близкий род­ственник, земля – общая собственность, почему бы ему не по­стоять за свое достояние? Никакого натравливания здесь не вижу.

– Ну ладно, пускай на их земле я взял сено. Но я же не все забираю! Сеном же и возмещу им!

– И сколько же сена ты отдашь? Все давно уже знают про твои уловки: забираешь силой, отдаешь из милости, сколько сам посчитаешь нужным. Словно кость кидаешь в голодную пасть.

– Ей, Абай! Почему бы тебе не предоставить эти слова про­изнести самому Базаралы? Зачем ты взялся изобличать меня вместо него, брат? Говорят, он после каторги уже меры не зна­ет! Грозится, стращает: «вот как встретимся, так и узнают, что приготовил я им». Слухи такие доходят до нас.

– По-твоему, если придавленная к земле голова приподни­мется, то ее надо срубить, не так ли? Базаралы посетует о сво-

их бедах, – значит, он виноват? Ты, творящий насилие, сам же и обличаешь его, Такежан!

– Славно! Вот и дождался Базаралы своего защитника! Но ты потом не говори, Абай, что я не предупреждал тебя. Разные ходят о нем слухи… Смотри, как бы потом не пришлось отве­чать за него!

– Эй, сын Кунанбая! Я ведь тоже его сын, поэтому знаю, что говорю! Разве ты мало принес несчастий и наделал зла Базара- лы? Не поэтому ли так боишься его?

– Нашел кого пожалеть! Он что, расплакался перед тобой? Тайири! Ты, вижу, не испытал еще на себе когтей и клыков этого зверя, хотя ты тоже сын Кунанбая! Но погоди, еще испытаешь!

– Во всяком случае, я не встречал казахов, которые бы по­страдали от притеснений Базаралы! А вот ты уже немало на­роду потаскал на аркане, преследовал, гнал, избивал. Немало поиздевался над людьми! А сам кривляешься, словно бахсы, и приплясываешь, и напеваешь: «Меня обидел Базаралы! Меня унизил Базаралы!»

Скоропалительно обменявшись недружелюбными словами, братья разом умолкли. В доме наступила угрюмая тишина.

Сидевший вполоборота к старшим Азимбай оглянулся на Абая, и в его взгляде горела самая откровенная злоба. Нетер­пимо, ехидно заговорил Азимбай:

– Оказывается, самые пакостные дела Базаралы, позоря­щие весь род Тобыкты, о которых знают люди всего края, оста­лись неизвестными только для одного человека, и этот человек – наш уважаемый Абай-ага. Вот мы любим повторять: «Доброе дело, благодеяние»… Да пусть оно пропадет пропадом – вся­кое доброе дело, если под таковым прячется самое настоящее бесчестье и зло! Этот Базаралы и обесчестил нас…

Азимбай заматерел и стал человеком со звериной хваткой и разнузданным нравом. Абаю не раз говорили: «О, с ним не сравняться даже самому Такежану!», «Азимбай выматерил почтенного аксакала!», «Азимбай прилюдно избил уважаемо­го карасакала!». Но дети Кунанбая ничего не говорили ему в

осуждение, – кроме слов, недавно сказанных Абаем, никаких нареканий ему не было со стороны родичей. В семье Кунанбая тщательно умалчивалось все недостойное и порочащее ее…

Словно никогда не оттаивающая вечная мерзлота, постыд­ные для рода отношения Нурганым и Базаралы, на что намек­нул бесчестный сын Такежана, всегда были глубоко скрыты, и на обсуждение не выносилось. Но Азимбай на этот раз готов был произнести все позорные и позорящие слова… Однако Абай не дал ему этого сделать.

Резким движением выпрямившись на подушке, на которой он возлежал, опираясь локтем, Абай грозно выкрикнул:

– Азимбай, придержи свой поганый язык! Ты что, хочешь пойти на подлость, на которую не осмеливался и твой отец? Смеешь ругать благодеяние, – а что ты знаешь о нем? Пусть не исчезнет благодеяние, пусть пропадет тот, кто не понимает и не принимает его! В этой жизни глаза твои открылись толь­ко на пакость, алчность, на корыстолюбие. Твой язык горазд на самую грязную матерщину и грубую ругань. Смеешь говорить о благодеянии... Ты когда-нибудь совершал благое дело?! Ты когда-нибудь соприкасался с благодеянием?! Где оно здесь, в этом доме, – может быть, завернутым лежит вон в том тюке? Благодеяние связано с жалостью, справедливостью, человеко­любием... Что ты слышал об этом, находясь под этим шаны- раком?! Нет, пусть не исчезнет благодеяние, покуда полно по­добных тебе невежд, у которых что Аллах, что злые намерения – все едино.

Азимбай все это выслушал, не дрогнув в лице, не вымолвив ни слова, – лишь презрительно скосив глаза в сторону дяди. И когда тот умолк, Азимбай фыркнул громко, вскочил на ноги и вышел из юрты. Над словами дяди, старшего по возрасту, он ни на мгновенье не задумался, полный гнева и злобы в душе.

Такежан не стал осуждать поведение сына. Как ни в чем не бывало, он коротко ответил Абаю о своем решении по вопросу с жигитеками:

– Сенокос в эту осень я закончил вовремя. Не буду, пожа­луй, отдавать жигитекам скошенное сено. О возмещении долга будем разговаривать в следующем году. А нынешнее сено я не отдам. Ну а если жигитеки осмелятся перевезти его из стогов в свои дворы, то я на обратной кочевке с осенних пастбищ разме­щусь со всеми своими стадами вокруг их десяти зимников и не уйду до тех пор, пока не скормлю своему скоту все свое сено. Так и передай им!

Не дождавшись от брата других слов, Абай сидел, погрузив­шись в молчание. Затем встал и вышел на воздух, чтобы осве­житься от гнетущей духоты мрачного дома. Пока готовилось мясо, Абай решил пройтись по аулу.

Безрадостным предстал кочевой аул. Меж серыми и черными юртами сновала детвора, накрытая лохмотьями, сверкающая голым телом в прорехах изорванных штанов, многие без обуви, с потрескавшимися, измазанными в липкой осенней глине но­гами. Обойдя байскую юрту, переговариваясь приглушенными голосами, дети собрались на ровном пустыре с солнечной сто­роны и затеяли какую-то игру.

С одной из черных юрт был снят нижний войлочный полог – узик, открыв глазам Абая внутренность бедного жилища. Там какая-то немолодая женщина, из байских работниц, грубы­ми руками, в ссадинах и струпьях, перебирала ветхий войлок снятого узика, латая его кусками более светлой, серой кошмы. Сквозь кереге – деревянный остов юрты – проглядывал нищен­ский беспорядок бедной и примитивной жизни кочевнической семьи. В глубине жилища, у холодного очага, сидела перед ба­дьей старуха в жутких лохмотьях, в мужской шапке-тымаке. На­крытая вывернутым мешком, старуха дубила кожу, руками мяла ее в закваске.

В одиночестве обходя осеннюю стоянку аула, Абай остано­вился возле этой юрты с поднятым узиком. Он огляделся во­круг, – и великая тоска охватила его сердце. «Может ли быть человеческое существование более тяжким и убогим, чем это? – подумалось ему. – И эти люди на пронизывающем степном

ветру, без прочной крыши над головой, укутанные в рубище, без тепла в своих жалких временных лачугах, – кто они? Откуда? Куда идут?»

Присмотревшись к той из двух женщин, которая латала черную от копоти, дырявую юрту, Абай увидел, что это еще вовсе не старая незнакомая ему женщина. Лицо ее было бес­кровным, серым, изможденным – видимо, от какой-то застаре­лой болезни. Когда Абай остановился и произнес салем, она быстро повернулась к нему, и лицо ее от смущения мгновенно вспыхнуло пятнами румянца на острых скулах. В ответ на при­ветствие лишь кивнув головой, келин обернулась к старухе, и та подняла глаза на подошедшего человека. Только тут Абай узнал старуху.

– Апырау! Твой ли это дом, матушка Ийс? – обрадованно вос­кликнул Абай. – Что-то он у тебя обветшал, вижу, поизносился!

Войдя в дверь, Абай увидел, что полы рваной накидки ста­рухи широко растопырены по сторонам, из-под них, словно цыплята из-под крыльев курицы, высунулись головы двух ма­лышей. Это они, чтобы согреться, прижимались к бабушке с двух сторон, подсунувшись под полы купи, пока она мяла кожи в кадке с закваской. Черные глазенки обоих малышей смотрели на внезапного гостя испуганно, диковато; нестриженые волосы отросли косицами, на худеньких лицах видны были следы не­давних слез – еще не высохшие дорожки на замызганных ще­ках. Детишки, на вид пяти лет и трех, выглядели несчастными, голодными, встревоженными…

При виде их Абай даже не услышал ответных слов при­ветствия старухи Ийс. С замершим, похолодевшим сердцем он смотрел на голодных детей, присел перед ними, виновато сгорбившись. Между тем старуха Ийс начала рассказывать о себе.

– Уа, Абайжан, пусть то, что выпало на наши головы, да не падет даже на головы аульных собак! – сетовала она.

– Где твой сын? – спросил Абай. – Недавно мой Магаш рас­сказывал, как Иса вел себя достойно на сенокосе. Все сказали:

«Матушка Ийс воспитала доброго сына, смелого джигита, кото­рый сможет постоять за себя и других!»

– Ойбай, обернулась бедой для него же самого эта смелость! – запричитала старуха Ийс. – Азимбай крепко взялся за него, не оставляет в покое! Отправил его в чабаны, гоняет на самые дальние выпасы, а у малого нет даже сносной теплой одежды!

Абай погладил по головам малышей, спросил их имена. Они сами назвали их, каждый свое, – слабым полушепотом, сиплы­ми простуженными детскими голосами. Старшего звали Асан, младшего – Усен.

Оказалось, что больная келин по слабости своей не может уходить в степь за топливом, и дома очаг был не топлен, сва­рить еду было не на чем, а хозяин с отарой на далеком пастби­ще, откуда всегда возвращался в глубоких сумерках. Вот и при­ходилось старухе Ийс сидеть день-деньской и греть под боком у себя двух полуголых малышей.

– Как старая наседка с цыплятами под крыльями, – невесело пошутила она.

Рядом с юртой Такежана и Каражан стояла юрта молодых, Азимбая и его жены. К ней подвели верблюда, нагруженного тю­ками собранного кизяка. Из дома выбежала толстая Каражан и в крик стала повелевать скотнику с растрепанной бурой бородой, чтобы он сгрузил весь кизяк у отау и возле большого дома.

– Не смей раздавать топливо кому попало! Сейчас при­бегут и станут клянчить: «на одну затопку дай», «на две за­топки» – а сами не хотят собирать кизяк! Смотри, уже бегут! Прочь по домам! Эй ты, баба, зачем приперлась? И вы не под­ходите, щенята, держитесь подальше! – Так кричала грубым голосом Каражан, размахивая руками перед прибежавшими людьми: женой табунщика, стариком-чабаном, мальчишками и девочками в рваной одежде.

Байбише разрешила взять немного кизяку лишь жене скот­ника, который привез на верблюде топливо, – рябой, нереши­тельной на вид старухе, которая подошла позже всех. Каражан

выделила ей полмешка кизяку: «Хватит тебе и этого!» После решительной походкой направилась к себе в юрту, однако была остановлена Абаем. Он попросил женге выделить для него один тюк кизяка – и немедленно отвезти его к старухе Ийс. Разъярен­ной Каражан ничего не оставалось делать, как подчиниться де­верю. Скотник на том же верблюде повез кизяк к дому Исы.

Когда Каражан и Абай вместе возвращались в большую юрту, он подшутил над своей женге:

– Е-е! Какая щедрая у нас Каражан! Полмешка кизяку не по­жалела отдать работнику! А для меня – целый мешок! Пусть глаза мои лопнут, если где еще видел такую щедрую байбише!

Поначалу казалось, что Каражан чуть смущена, посмотрела на Абая с принужденной улыбкой, и попробовала сама отшу­титься:

– Эй, деверь! Лютый враг не смог бы меня так ограбить, как ты! Выходит, ты ловко меня подловил, деверек! – сказав это, она открыла перед ним дверь своей юрты, пропуская вперед.

Прогулка по аулу, встреча со старой Ийс, шутливая пере­палка с Каражан, которая не посмела не оказать ему уважения, поправили тяжелое утреннее настроение Абая. С задумчивым видом он прошел на тор, где ждали его Ербол и Дармен, сел рядом с ними. Вдруг попросил у Дармена бумагу и карандаш. Словно сполохи зарева прошлись – и его сознание отделилось от всей окружающей действительности, отправилось в невиди­мый полет…

Но в эту минуту раздались за дверью оживленные детские голоса, полог над порогом приподнялся – и в теплую юрту, с жарко пылающим очагом, заглянули любопытствующие лица бедно одетых аульных ребятишек. Среди них оказался внук Такежана, маленький увалень Шопиш, – бабушка велела ему зайти, а на остальных свирепо зыкнула: «Прочь!» – и те момен­тально исчезли за упавшим кошмяным пологом.

Внучок Шопиш, старший сын Азимбая, смело прошел к очагу и уселся там. Он вернулся домой, зная, что к обеду варится

мясо, и Каражан тотчас же выложила перед ним на деревянном блюде большую дымящуюся паром баранью кость. Вложила в его руку маленький ножик и, любовно пригнувшись к внуку, ста­ла шепотом говорить ему на ушко:

– Кушай дома, а то выйдешь во двор, – так и налетят эти го­лодранцы, все выманят у тебя, кусок изо рта вырвут! Так что не смей выходить на улицу, кушай здесь!

Малышу хотелось уйти, за дверью ждали друзья, хорошо было бы их угостить, но, не смея выйти к ним, Шопиш уныло сидел над куском мяса, не притрагиваясь к нему. Однако ему не было суждено ускользнуть от внимательного ока бабушкиного, пойти против ее свирепой воли… Абай сочувственно посмотрел на малыша, скользнул взглядом по мрачной загроможденной осенней юрте, по лицам ее хозяев… Затем опустил глаза на бумагу и стал писать.

Ербол и Дармен, возлежавшие на подушках, опираясь на них локтями, смотрели на Абая, присевшего ближе к огню очага, и тихонько повели разговор. Начал Ербол:

– Друг мой, ты не думаешь, что наш Абай взялся за новые стихи? – сказал он. – Мне кажется, что он хочет кое-кого хоро­шенько поддеть… А как ты считаешь, айналайын?

Дармен как раз в эту минуту думал о Базаралы, о его печаль­ных признаниях Абаю на последней встрече, потому и ответил Ерболу:

– Я тоже так думаю. Абай-ага хочет написать о словах База- ралы про Такежана и Азимбая!

Ербол не согласился, переводя все на шутку:

– Нет, а я полагаю, что он хочет наколоть на острие своей на­смешки скупость Каражан, которая вместо того, чтобы зарезать для нас молодого барашка, варит мясо старой овцы из давнего запаса. И если это так, то я желаю ему удачи, чтобы он «выска­зал это сильным, праведным словом»! Ведь я смотрю на этот казан, где варится тощее мясо, и заранее изнываю от голода, даже не попробовав его!

Дармен поддержал его шутку:

– Оу, Ереке! Сколько бы ни урчало в вашем желудке, но мне не хотелось бы, чтобы Абай-ага потратил драгоценное вдохно­вение на казан скупой женге! Нет уж! Лучше мы с вами отпла­тим в своих стихах жадному баю и его жене за скупердяйство!

Как раз в эту минуту Абай закончил писать и, обернувшись, окликнул друзей:

– Ербол, Дармен! Подите сюда! – затем повернулся в другую сторону: – Оу, Такежан, Каражан, и вы послушайте!

Октябрь – ноябрь, осенняя пора…

Подуют скоро зимние ветра.

«В кочевье поспешишь – траву потравишь», – И медлит бай, а в путь давно пора,

Далее с большой точностью и с подробностями в стихотворе­нии были переданы картины безрадостной поры осени на кузеу, мучительной и тоскливой для кочевников. Были упомянуты пол­мешка черного кизяку, которые достались байскому работнику, собравшему и доставившему на байский двор целую верблю­жью поклажу топлива. Не были забыты озябшие, в лохмотьях, голодные ребятишки, что пришли вместе с байским внуком к его юрте и были грубо прогнаны байбише, а внук не смог есть мясо, которое велели ему съесть дома…