Страница - 8

Ждут подаянья дети бедняков.

Но байский негостеприимен кров – Толпятся на пригреве, не отходят От юрты дальше нескольких шагов. А мать своим любуется сынком.

Пускай, как ты, он будет жадным псом, Балуй его! Он плохо ест при виде Детей, объедков ищущих кругом.

Когда Абай дочитал это стихотворение, Такежан и Каражан одновременно, будто сговорившись, с двух сторон набросились на него.

– Ты что, приехал обличать нас? – рявкнул Такежан.

– Охаиваешь нас, в нашем же доме! Позоришь перед людь­ми, обозвал собаками нашего маленького сына, и своего брата, и женге! – раскричалась Каражан.

Абай лишь тихонько посмеивался в ответ. Сложил и передал листок со стихотворением Дармену. Тот положил бумажку в кар­ман. И тут, словно опомнившись, на него набросился Такежан, схватил его за руку:

– Ну-ка, дай сюда, тещу твою и отца…– Матерясь, он пы­тался забрать у Дармена листок со стихами. – Быстро спрятал в карман! Это кто позволил вам – принять еду в моем доме, а потом пинком швырнуть назад посуду? Давай сюда бумажку – в клочья порву, брошу в огонь!..

Абай и Ербол, стараясь все свести к дружеской шутке меж близкими, стали удерживать, тянуть за полу Такежана, со сме­хом оттаскивая его от Дармена, который вовсе и не собирался расставаться с рукописью Абая. Тут уж Такежан всерьез рас­свирепел и, не принимая шуток, покрылся сероватой бледно­стью и закричал на Абая:

– Порви стихи! Сейчас же уничтожь их, иначе ты отсюда подобру-поздорову не уйдешь!

Абай же его ярости не принимал и продолжал отшучивать­ся:

– Эй, батыр, я ведь не тебя затронул! Подумаешь, собакой назвал твою байбише! Разве она священная Кааба, что нельзя посмеяться над нею, не представ вероотступником? А ты разве ангел смерти Азраил для моих стихов, Такежан?

Однако, несмотря на усилия Абая шутками сгладить гнев су­пругов, Каражан в голос расплакалась.

– Устами родственника ты, деверь, сказал обо мне слова, каких даже заклятые враги не произносили! Абай, ты не убе-

дишь меня, что не хотел сказать нам: «Вы все, вся ваша семья – мои настоящие враги!» Стихов твоих я никогда не прощу тебе! Какой стыд! Если ты мне деверь, – то сейчас же порви бумагу! Прямо сейчас, у меня на глазах порви! – кричала Каражан, за­ходясь от злости.

Понимая, что ссора между братьями из-за обличающих сти­хов может перерасти в драку, Ербол решил вмешаться – со сво­ей обычной дипломатией. Он забрал лист со стихами у Дарме- на, внимательно перечитал их, мгновенно заучил и предложил миролюбиво:

– Такежан, дорогой, зачем уничтожать стихи? Так не делает­ся, это грех. А сделаем мы вот что: вымараем из них те строчки, которые задевают Каражан! Вот, смотрите, я это делаю! – И Ер- бол, взяв у Абая карандаш, положил на столик листок и добро­совестно зачеркнул несколько строчек, которые успел хорошо запомнить.

3

Аул Такежана для сбережения зимних кормов старался как можно дольше продержаться на осенних пастбищах и не спе­ша двигался в сторону своего зимника на Мусакуле. Тяжба на осеннем сенокосе в урочище Шуйгинсу перешла в открытую жесткую распрю между мырзой Такежаном и семью бедняцки­ми аулами.

Не уговорив старшего брата переменить решение, Абай от­правил жигитекам салем со словами: «Не смог убедить его. То, что делает Такежан, это произвол. Больше не в силах догова­риваться с ним по-хорошему. Он не слушает меня. Теперь воля ваша, отвечайте на его произвол всеми своими силами. Сумей­те постоять за свое добро, братья!» Получив это послание, жи- гитеки развезли по своим зимним аулам сено, скошенное на их угодьях Такежаном и доселе стоявшее в стогах.

Услышав об этом уже на подходе к зимнику на Мусакуле, Та- кежан в ту же ночь послал гонцов к дядьям Майбасару, Изгутты и к брату Исхаку. Кунанбаевцы собрались вместе и на совете решили дать достойный отпор жигитекам. Уж если жигитеки ре­шились исполнить свою угрозу, то пусть и претерпят то, что им уготовано, – о чем было им нешуточное предупреждение.

Уже по всему краю аулы перебрались на свои зимние сто­янки, и только большой аул Такежана медленно приближался по Мусакульской долине к зимовью. Но, не дойдя до него всего один дневной переход, огромный караван приостановился, раз­грузил вьюки и начал устанавливать юрты как раз вблизи бед­няцких аулов в урочищах Азберген и Шуйгинсу. По пустынным и просторным выгонам, на прилежащие к аулам лощины с за­рослями чия, курая и таволги, столь необходимыми жигитекам для зимнего топлива, – разбрелись огромные стада верблюдов, лошадей, коров и отары бесчисленных овец.

Возглавляли кочевье Такежан, Азимбай, Майбасар. Вокруг них ехало около десятка верховых – байских нукеров. Выбрав­шись на вершину пологого холма, они остановили коней и стали оглядывать окрестности. Под ногами их добрых скакунов, под крутым склоном, виднелись ветхие кровли убогих зимников, в которых безвыездно, не выбираясь на джайлау, ютились осед­лые жатаки, у которых совсем мало было скота и лошадей, что­бы кочевать. Пришлая орда со своими табунами коней и стада­ми коров вломилась в пределы их невзрачных владений. Ломая и снося ветхие ограды из жердей и палок, скотина добиралась до сложенного в стога сена и жадно поедала его.

Помнившие о подобной угрозе, но не ожидавшие, что это и на самом деле может произойти, бедняцкие аулы растеря­лись, всполошились. Несколько жатаков, у кого были лошади, вскочили на своих тощих кляч и поскакали в соседние аулы – жаловаться друг другу, совещаться. И вскоре человек десять верховых, собравшихся из аулов жатаков, поскакали на своих плохоньких лошадках к начавшемуся разворачиваться стану Та-

кежана. Там уже развязали вьюки и ставили по кругу решетки- кереге для юрт.

Возглавлял жатаков Базаралы на своем темно-сером в белых яблоках рослом скакуне, подаренном Абаем. Пока юрты еще не были поставлены, баи и их нукеры разъезжали на конях по всему стану. Увидев подъезжавших жигитеков, джигиты-иргизбаи мигом собрались вокруг своих баев и дви­нулись им навстречу.

Базаралы, выглядевший батыром на рослом сером коне, подъехал первым и остановился перед Такежаном, Майбаса- ром, Азимбаем. Базаралы не стал набрасываться с угрозами, с бранью, начал говорить спокойно, сдержанно, не давая воли своему гневу. Но в низком голосе его и в произносимых словах ощущались мужественная сила и мощь духа.

– Что ты, мырза Такежан, – неужели опять решил напугать робких жигитеков, заставить их пригнуть головы, запустив ка­мень над ними? Тебе не терпится напомнить Жигитеку, как су­ров к нему Всевышний? Или тебе просто захотелось повесе­литься, раскидывая их лачуги, травя их сено, растаптывая их пастбища и разоряя жалкие очаги? Что ты себе позволяешь, мырза? – Так спокойно спрашивал Базаралы.

Такежан, уложив кнутовище камчи поперек седла, двумя ру­ками сжимая его концы, выпрямив ноги в стременах, с надмен­ным и наглым видом ответил:

– Сын Каумена! Я что, занял твое родовое зимовье? Разве твой аул здесь, а не на Чингизе? Разве на эту землю ты состри­гал щетину со своей бороды? Тебе-то что за дело?

– Хочешь сказать, что они твои родичи, что ты можешь де­лать с ними что хочешь, а мое дело – сторона? Мол, не вмеши­вайся, если даже всех их запалю и сожгу, – так, что ли? А теперь ты меня послушай: я такой же родич и тебе, и им! Разве не могу я слово сказать за них?

– Е, родственничек! Не прыгай на копьё, коли тебя не трога­ют! Стой в сторонке да помалкивай, пока за тебя тоже не взя­лись!

– Хочешь сказать – «не пикни, не взбрыкни, если даже разо­рву и съем их всех на твоих глазах»? Так, что ли?

– У меня нет охоты отвечать на твои вопросы, родич мой, не буду тягаться в красноречии с самим Базаралы. Просто тебе со­ветую – держись от меня подальше, для тебя же лучше будет!

– Мырза Такежан! Что за страшные слова! Мне страшно, но я все же хочу спросить: а кто же будет отвечать за твои безза­кония, насилие и разбой, родственничек?

– Слушать тебя не хочу!

– А передо мной ответ держать будешь?

– Никакого ответа тебе!

– На самом деле не будешь держать ответ, братец Такежан?

– Сказано, не буду!

– Ну и довольно! Три раза я задавал вопрос, трижды ты от­ветил. Считай, что мы уже дошли до самого края. Теперь за все, что произойдет дальше, тебе держать ответ, Такежан! За все беды, несчастья расплачиваться будешь сам! Ты упомянул мо­его отца, – так знай же, я и на самом деле его достойный сын, и я смогу до самого дна взмутить твой и так грязный омуток, мало тебе не покажется! Не суждено родиться дважды, также и не умирают дважды. Если ты мужчина, джигит, то никуда не убегай отсюда, жди того, что тебя теперь ожидает! – Так говорил База- ралы, и при последних словах глаза его вспыхнули яростью, в них появилась мрачная угроза.

Он завернул своего аргамака и поскакал прочь, за ним еле поспевали жигитеки на своих мелких лошаденках.

Аул Такежана пропустил мимо ушей угрозы Базаралы. Вы­пал снег, и на побелевшей земле, обложив нижние края юрт завалинкой из дерна, поставили временные кочевые жилища из серого войлока. Велено было кочевникам ставить низкие ограды-ыктырма, на случай необходимости защиты овец от бурана. Всей скотине по-прежнему была дана воля травить подножный корм вокруг аулов жигитеков и зорить сено из по­ставленных ими стогов. К тому же еще – чтобы отапливать свои

временные юрты и лачуги, пришлые начали таскать по ночам с дворов местных жителей кизяк и заготовленные на зиму дрова. Азимбай и Каражан снаряжали на ночное воровство своих са­мых лихих джигитов, давая им для дела верблюдов. И в байских юртах днем и ночью полыхал жаркий огонь.

Новые беды заставили жалких бедняков поднять вопль горя, – так напуганные горные индейки, улары, могут только вспо- лошенно кричать от страха. И этот крик задавленных жатаков облетел все пределы Причингизья, разошлась весть о новом произволе Такежана: «За горло схватил несчастных, заставил вопить обездоленных».

До многочисленных, воинственных жигитеков на Чингизе до­шла эта весть. В эти дни вдруг внезапно исчез куда-то Базара- лы. Вместе с ним исчезли около десятка джигитов из разорен­ных аулов Шуйгинсу и Азберген.

Перед исчезновением своим Базаралы по ночам вызывал к себе от дальних жигитеков по четыре-пять джигитов из бедных аулов, давал им одно и то же поручение:

– Если найдете в своем ауле хоть каких-нибудь куцехвостых кляч, на которых можно накинуть седло, то садитесь на них и отправляйтесь к жатакам на Миялы и Байгабыл. Оттуда и вы­ступим в поход. Годы мечтал я об этом. Это будет поход бедных, поход мести! Не надо спрашивать, чем он может кончиться. Ког­да я вырвался из когтей смерти и пришел к вам, вы мне сказали: «Пойдем за тобой, ухватив тебя за полы чапана! Умрем рядом с тобой!» Я не забыл эти ваши слова! Теперь наступила пора действовать. И не говорите, что конь под вами никудышный! До­будем для каждого лошадь! Не говорите, что нет в ваших ру­ках оружия! Нам жатаки вручат по боевому соилу! Но только не выболтайте раньше времени тайну, берегитесь, чтобы она не стала доступной для ушей дрожащих от страха баев из аулов Бейсенби, Абдильды, Уркимбая, Жабая! И не отправляйтесь на место сбора всем скопом – протекайте туда малыми ручейками,

по два-три человека. Вас встречать будем на месте я и Абыл- газы.

О том, как действовать дальше, Базаралы никому не сказал. Отдав тайные распоряжения, он вместе с Абылгазы, могучим джигитом, воином и охотником, исчез из Шуйгинсу.

Между тем джигиты, следуя указаниям Базаралы, малыми группами, по четыре-пять всадников, добирались до уединен­ных аулов в урочище Миялы и, рассредоточившись в них, жда­ли его указаний.

Базаралы же и Абылгазы отправились к Даркембаю и у него, в маленькой землянке с теплой печкой, провели несколько дней, дожидаясь полного сбора всех призванных джигитов. Вы­пала троим друзьям возможность поговорить обо всем, о чем хотелось. Кормила их старуха Даркембая постной похлебкой, сваренной на воде из дробленой пшеницы. И более вкусной, благодатной пищи они себе и не могли пожелать.

Говорил больше Базаралы: ему было что рассказать. И его рассказы подводили друзей к пониманию того, для каких дей­ствий и с какой целью он призвал сорок вооруженных джигитов из бедноты Жигитека. Речь не шла о наказании злодея Такежа- на, не упоминались вовсе дела тобыктинские – то, что слышали от Базаралы его друзья, было для них весьма необычно.

Базаралы рассказал об одном русском старике, с кем вме­сте отбывал каторгу. Седая борода до пояса, растущая, каза­лось, от самых глаз. Синие глаза, накрытые густыми косматыми бровями, изломленными, словно соколиные крылья. Базаралы говорил, что русский старик был выше него ростом на целую пядь, да и шире в плечах, грудь его была крутой и выпуклой, как перевернутое корыто, он, несмотря на то что двадцать лет уже отбыл на каторге, мог бы унести на себе по человеку на каждом плече. «Вот какого могучего батыра видеть мне пришлось», – уважительно говорил Базаралы, сам могучий батыр, смотрев­шийся среди обычных джигитов настоящим великаном. «Звали этого русского человека – Керала», – поведал рассказчик.

– Оказывается, в глубине необъятной России достаточно своих Кунанбаев и Такежанов – там они зовутся помещиками и дворянами. Но у них мужики, крестьяне – собственность, как скот у наших баев, и с этим человеческим имуществом русские баи и владетели могут делать все, что им захочется. Они сво­их рабов, прислужников и розгами запарывают, а при желании могут продать, обменять, словно скотину. Керала рассказы­вал, как его барин Педот хотел купить у соседа-владетеля его охотничью собаку, отличную борзую, резвее которой не было во всей округе. Но сосед, сам охотник, всегда соперничавший на поле с владетелем Педотом, ни за какие деньги продавать борзую не собирался. И тогда Педот, заметив, что сосед слад­кими глазами смотрел на одну красивую служанку девятнад­цати лет, Аксинью, сестренку Кералы, предложил ему обмен – собаку на свою рабыню. Сосед пошел на сделку, – тут же девушка была призвана в дом, и Педот оставил ее наедине с баем-помещиком. Керала подкрался к окну и заглянул в ком­нату: старый бай собирался обесчестить Аксинью, она закри­чала, и тогда Керала разбил одним ударом окно, кинул топор и поразил бая-помещика. После этого решил, что ему все равно пропадать, – и начал мстить, всей яростью своей многолетней ненависти. Есть такое выражение у русских – «пустить красно­го петуха». Это когда устраивают пожар, поджигая дом врага. Керала тут же пустил красного петуха на усадьбу Педота, а сам с беспамятной сестрой на плечах скрылся в лесной чащо­бе. С того дня он пошел пускать красного петуха по всей окру­ге, начиная с усадьбы насильника своей сестры, и два месяца полыхали пожары в подворьях тех помещиков, которые были наиболее ненавистны их крепостным рабам. Кералу ловили всей карательной силой округи, однажды его в лесу окружили пятнадцать человек, но он с одним лишь железным шокпаром- шестопером в руке бросился к ним навстречу, перебил всех до одного и скрылся. Каков Керала! И все же его изловили царские солдаты. Заковали в кандалы, представили на суд.

Хотели его повесить, однако почему-то смертную казнь смени­ли на пожизненную каторгу. Может быть, судьям хотелось, что­бы злодей не сразу умер, быстрой смертью заплатив за свои преступления, а промучился на каторге как можно дольше? Кто знает. Керале было двадцать пять лет, когда его судили, почти столько же он просидел в тюрьмах-зинданах и отбывал на каторге.

– Ой-бо-ой! Бедняга! Страшная участь! Это же какую силу, какое терпение надо иметь, чтобы все выдержать? – восклик­нул своим густым, рыкающим голосом воитель и охотник Абыл- газы.

И Даркембай, постаревший батыр степных жатаков, восхи­щенно покачал головою:

– Как и есть бедняга! Видно, такова участь всякого бесстраш­ного джигита!

Базаралы:

– Был он джигитом в самом цветущем возрасте, когда начал мстить, – и вот уже скоро тридцать лет, как ходит в железных цепях на каторге. Был силен и смел, как сокол, был беден, мо­лод и беспечен, – и все отдал за один удар, которым совершил праведную месть… Вот это судьба! – сказав это, он умолк и на­долго призадумался.

– Каторжная жизнь разводит людей, много этапов он прошел, тюрем и острогов Керала повидал немало, – продолжал База- ралы. – Он был из старых каторжан, обладавших великим тер­пением, поэтому и протаскал на себе кандалы целых тридцать лет. А сейчас появилось много молодых кандальников из нового поколения, и это уже совсем другие люди… У них терпения та­кого уже нет, все они горячие бунтари, мне встречались многие зачинщики бунтов, и эти уже действовали не поодиночке, желая отомстить, не прятались по глухим лесам… – И опять Базаралы надолго умолк, уйдя в думы.

– «Тысяча и одна ночь» – это вам не тысяча и одна ночь ка­торжника Кералы, а легенды «Бахтажар» – это не страшные

рассказы о русских бунтах, которые мне пришлось слышать от русских каторжников. Среди них – немало своих Базара- лы и Балагазов, натерпевшихся от своих собственных Таке- жанов… Одна боль терзала меня постоянно в мои горькие каторжные дни и ночи, одна мысль… Это была не печаль из­гнанника, тоскующего по родным местам, нет. Я день и ночь мучился от постыдного сознания, что на каторгу-то был за­гнан одним пинком Кунанбая! «Утонул в мелкой луже, ничего путного не совершив. Был уничтожен врагом, не нанеся ни одного сокрушительного удара, который запомнился бы ему на всю жизнь, чтоб враг скулил бы, не переставая». Такие со­жаления мучили меня, и это была моя постоянная боль. – Так завершил Базаралы свою длинную исповедь.

Старый Даркембай слушал его с большим волнением, глу­боко сопереживая ему. Каждый рассказанный эпизод из чужой «тысячи и одной ночи» поднимал в его душе горячие вихри со­чувствия и солидарности. Покачивая своей трясущейся белой головой, старик то вздыхал глубоко, то принимался смеяться. По окончании повествования Базаралы, Даркембай высказался неожиданную для всех:

– Я знаю, баурым, что ты не зря рассказываешь обо всем этом мне и Абылгазы. Ты учишь нас. Ты учишься сам, настраи­ваешь себя… На что? Об этом каждый из нас должен подумать наедине с собой….

Устремив на Базаралы и Абылгазы их-под седых ястребиных бровей свои пронзительные выцветшие глаза, постаревший ба­тыр говорил молодым:

– И сам должен сказать самому себе честные слова. Чего это мы раньше все горевали да сетовали, что обижают нас не­справедливо, беды наваливают на наши головы сильные захре­бетники! Но какой толк с тех жалоб и сетований? Как хрипели в петле аркана, пойманные подлыми баями, так в петле и остава­лись всю жизнь. И я сегодня уяснил все для себя. Меня не годы состарили, – а эта проклятая скорбь жалобная! Но сегодня я

говорю себе: «Или валяйся себе в старой золе, Даркембай, или поднимись, отряхнись и выходи сражаться за благое дело! Хоть погибни, но взмахни разок мечом над головою!»

Базаралы и Абылгазы были довольны словами старика, по­смеиваясь дружелюбно, они восхищенно смотрели на него.

– Даке, ты верно сказал: «Какой толк с тех жалоб и сетова­ний!»

– Аксакал! Это не просто слова, а удар соилом прямо по го­лове! – добродушно хохотнув, молвил Абылгазы. Помолчал и добавил: – Хватит нам жаловаться! Настала пора садиться в седло и выходить на дело. Базеке, вперед! И пусть нам сопут­ствует удача! Иншалла! – С этими словами он вскочил на ноги.

В своем краю охотник-беркутчи, следопыт и одинокий вои­тель Абылгазы слыл человеком, чьи слова никогда не расходят­ся с делом. Правда, за ним ходила еще и слава, что он «сначала гнев пускает в ход, затем только – рассудок». И он понимал, что решительные действия, к которым призывал Базаралы, сужде­но начинать ему, Абылгазы. Поэтому он встал первым, шагнул к выходу.

Время было полночь. Все трое бодрыми шагами вышли на­ружу, направились к привязанным коням. Старик Даркембай вручил джигитам по черному шокпару, что были изготовлены им самим и припрятаны в тайном месте ограды.

– Если и вам не будет суждено помахать этими дубинками, то наши джигиты тогда, пожалуй, все поникнут и увянут вместе со мной, – сказал Даркембай. – Пусть всей тяжестью этих дуби­нок обрушится на головы врагов скопившаяся во мне обида … Иншалла! Кош, кош!

Он долго стоял в темноте и смотрел вслед удалявшимся всадникам.

В это же ночное время из становья Байгабыл, где сосредо­точилось многочисленное население рода Жигитек, то и дело одна за другой выносились галопом небольшие группы верхо­вых. В степи они соединились, и вскоре дружина человек в со-

рок, вооруженных соилами и шокпарами, направилась в южную сторону. Пробираясь пустынными местами по бездорожью, они вышли к осенним пастбищам на Акеспе, принадлежавшим роду Бокенши.

Уже чуть развиднелось, наступало тусклое зимнее утро. Еще вчера начавшийся мелкий снежок ночью вдруг повалил крупны­ми хлопьями, и в степи по низинам уже намело немало сугро­бов. На открытых продуваемых равнинах снегу было по самые лошадиные щетки. Снег продолжал идти, заметая следы. В ти­шине утра четко звучал командный голос воителя Абылгазы.

– Нас всех – сорок пять человек. Пятеро – жатаки из их ау­лов. Вы слушайте меня. Держитесь отдельно. Не следуйте за нами до Чингиза после того, как дело сделается. Берите то, что попадет к вам в руки и быстро возвращайтесь в свои аулы. По­старайтесь, чтобы каждому жатакскому очагу что-нибудь доста­лось. Сделайте все потихоньку, потом затаитесь и ждите, сле­дите за новостями.

Остальные сорок джигитов должны были направиться в сто­рону едва завидневшихся предгорий Шолпан. Абылгазы разде­лил отряд на две неравные группы.

– Вы, пятнадцать человек, не будете вступать в схватку, – была дана команда. – Ваше дело – угнать коней. Будете гнать их через Ойкудык, минуете Ералы, Аркалык и двигайтесь к пред­горьям Малой Орды. По сторонам не смотреть, назад не огля­дываться! Гоните и гоните скот во весь дух! А мы, остальные, подоспеем следом. Все поняли? – низким, рыкающим голосом спросил Абылгазы.

– Уа, поняли!

– Иншалла! Пусть нам будет удача!

– Скорее, вперед! – раздались нетерпеливые голоса.

Абылгазы рассмеялся.

– Е! Что я слышу? Да вы сегодня как дикие звери, поваляв­шиеся на первом снежку! – прогудел он, довольный своими джигитами.

После этого он собрал вокруг себя двадцать пять боеви­ков. Кони под ними были добрые, да и сами молодцы были все как на подбор, рослые, молодые и сильные. Дубовые палицы- соилы, свисавшие с их запястий, стукались о стремена и гулко, воинственно погромыхивали. Абылгазы наставлял свою боевую дружину:

– Когда вступите в схватку, последите, чтобы никого не увели в плен. Лучше умереть, чем стать пленником. Если случится так, что кого-нибудь сшибут с коня, то подхватывайте его и уно­сите с поля боя. Это самое первое! Также не давайте никому из противников сбежать – ни раненому, ни трусу. Бейте каждого дубиной по голове, сшибайте с седла, и сразу хватайте за узду его коня. Это второе. Не оставляйте сбитым врагам ни одного коня, чтобы никто из них не мог ускакать к своим с известием о нападении. Это третье. Нападать будем скопом, в едином кула­ке, все время помните – держаться вместе… держаться вместе! Если от врага выдвинется сильный боец, сразу расступитесь перед ним, впустите внутрь ватаги, потом налетайте и бейте со всех сторон. Не наносите удары куда попало, а бейте точно по затылку, по височной кости. Сражайтесь так, чтобы противник сразу захаркал кровью и не смог опомниться. И еще запомните: те, под которыми плохие кони, сразу пересаживайтесь на хоро­ших коней, которых захватим. Увидите – там будут и жеребцы, и яловые кобылы, выбирайте самых крепких. Потому как нам теперь, джигиты, предстоит много скакать по степи и горам. До­рога для нас известная и противник давнишний.

Первой группе он дополнительно напомнил:

– Если бой для нас будет не очень тяжелым, и мы победим чисто, и никто из врагов наших не уйдет за подмогою к своим, то не гоните лошадей безудержно и безжалостно. В табуне будут и молодые стригунки, и жеребые кобылы. При быстрой гонке скотину может прошибить кровавый понос, от такого скота толку будет мало.

Абылгазы, сказав своим джигитам все, что хотел, направил коня крупной рысью в сторону предгорий Шолпан. Рядом скакал Базаралы. Отряд двинулся за ними.

До сих пор в продолжении всей вылазки Базаралы не давал указаний, не командовал. Достаточным было и то, что он молча двигался во главе отряда, уверенный в себе, огромный, могучий. Каждый из сорока джигитов знал, что Базаралы душой и телом готов отвечать за этот поднятый им поход бедняков-жигитеков. С каждым из них Базаралы встречался по отдельности и на­страивал к борьбе, пробуждая в нем отвагу и честолюбие. И теперь цель их похода была близка. Быстрой рысью, равно­мерным ходом пересекли степь пониже зимовья с названием Колодец Жокена, перевалили две-три гряды предгорий Шолпан и приостановились у подножия последней гряды. Подождав от­ставших, отряд единым порывом вскачь взлетел на вершину. Прямо под горой, на широкой плоской равнине, покрытой сне­гом, на подножном корму паслось несколько сотен лошадей, растянувшись длинными косяками в направлении горных хреб­тов Шолпан. Меж ними сновали верховые, табунщики и охран­ники, вооруженные соилами. Все эти табуны принадлежали баю Такежану, и только всеведущий Абылгазы знал счет коням в них. Он резким движением натянул поводья, отчего его конь, грызя удила, закружился на месте. Выхватив из-под мышки и подняв над головою черный шокпар, дар старого Даркембая, Абылгазы повеселевшим голосом прокричал:

– Джигиты, мы у цели! Вот они, табуны нашего врага Таке- жана. Здесь восемьсот голов, всех коней мы угоним! Ни одного жеребенка, ни хромой лошаденки не оставляйте! Угоняйте все! Такежановских табунщиков и караульных бояться не надо, они не бойцы. Сшибите их с седла, чтобы ни одного не осталось на коне! Сами садитесь на их коней, своих же кляч загоняйте в та­буны. Как черная туча, как лавина налетайте! Вперед! Кеу-кеу! – крикнул Абылгазы, как кричат беркутчи, когда травят с ловчими

птицами лисиц, и ринулся на своем сером скакуне по отлогому склону к долине.

Сорок всадников стремительно скатывались с горы, взды­мая легкий пушистый снег копытами лошадей, крики «кеу-кеу» и боевые возгласы «капта! капта!» разнеслись над долиной. На­встречу раздались протяжные, гортанные крики табунщиков и караульных. Все это сильно напугало лошадей, и табуны в гро­ме копыт понеслись, поток за потоком, в сторону гор. В табунах кунанбаевских кони всегда паслись на приволье, в уединенных долинах, где их, под хорошей охраной, не беспокоили ни волки, ни конокрады-барымтачи. И внезапное нападение сорока джи­гитов смертельно перепугало полудиких, хорошо откормлен­ных, еще не полинявших к зиме лошадей.

Пока Абылгазы первым доскакал до ровного подножия горы, вся долина, сотрясаемая грохотом тысяч копыт, накрылась взме­тенным снегом, словно метелью. И сквозь эту белую метелицу проскочили пятнадцать джигитов, помнивших задание своего вожака, догнали задние ряды косяков, слившихся в общий по­ток, и понеслись вместе с ними в сторону хребтов Шолпан, не переставая кричать и нахлестывая плетями, еще сильнее пугая полудиких коней кунанбаевского табуна.

Двадцать пять джигитов боевой дружины, сплотившись воз­ле Абылгазы, с громкими воинственными криками мчались поперек долины. Навстречу им уже скакали, почти в таком же количестве, табунщики и караульные стад Такежана, размахи­вая над головой соилами и выкрикивая свои боевые кличи. Но это воинство, укутанное для зимнего пастушества в толстые домотканые халаты-шидем, с навернутыми на головы поверх меховых тымаков остроконечными башлыками, выглядело не очень боеспособным. И лошади под ними, не подготовленные для битв, выглядели столь же не боевито, как и их наездники. Разжиревшие на малоподвижной пастушеской службе, яловые кобылицы и рослые красавцы-жеребцы с нестриженой гривой, свисавшей до колен, и челкой, падавшей на их глаза, не годи-

лись для боя. Кони табунщиков, с длинными, до самой земли, покрытыми инеем хвостами, целыми днями шагом следовали за пасущимися косяками, ни разу даже не пропотели, разогрев­шись в скачке, и сейчас еле способны были пуститься в галоп.

Во главе стерегущих табуны джигитов состоял Азимбай, единственный сын Такежана, выделявшийся своей одеждой: на нем были светло-желтая дубленая шуба и лисий тымак на голове. Его красное лицо с обвисшими брылами щек казалось опухшим от холода, тяжелые припухлые веки нависли на глаза. Как только люди Абылгазы показались наверху, Азимбай сразу догадался, что это враги. Начал громко кричать:

– Берегись! Эти люди неспроста появились! Они нападают! Шевелись, давай, готовься биться насмерть! Умри, не отдавай им скотину!

В руках у него не было соила, он выхватил дубину у кого-то из своих пастухов и, размахивая над головой, поскакал навстречу джигитам Абылгазы. Хриплым, отчаянным голосом закричал:

– Вижу врага! За мной!

Но многие из его табунщиков и караульных стали заворачи­вать коней и поскакали назад, погнавшись за убегающим кося­ком.