Страница - 10

И все же на этом сходе Абай не добился своего. Жиренше и Базаралы его поддержали, считай, роды Котибак и Топай. Но Майбасар и Даданбай, несмотря на то, что вынуждены были умолкнуть в споре с Абаем, оставались против него. Предста­витель торгаев Даданбай держал сторону Майбасара хотя бы только из-за того, что недавно Базаралы обидел Торгай своими вольными отношениями с красавицей Балбалой, а теперь выпа­дала возможность отомстить ему через преследование Оралбая, его младшего брата.

Итак, на сходе к единому мнению не пришли. Посылать людей к враждующим сторонам было не с чем. И Абай, опасавшийся, как бы сыны Тобыкты не довели вражду до взаимного крово­пролития, отправил своего посланца в аул Сугира. Передать послание он поручил Ерболу.

От своего имени Абай велел передать такие слова: «Зачем сталкиваться лбами, забывать о старой дружбе? Не надо трогать свежую рану, надо найти лекарство, чтобы заживить ее».

Но Абай и его сторонники не знали, что человек Сугира, при­езжавший к Майбасару и Такежану с просьбой о посредничестве, наедине с ними передал обещание старшины Бокенши, что они получат косяк лошадей, если Иргизбай поспособствует решению дела в его пользу. Купленные этим обещанием, корыстные глава­ри иргизбаев предали остальных посредников и обещали Сугиру свою поддержку. А Сугира это подстегнуло, как удар плетью, он был ожесточен и жаждал мести, и ответ главарей Иргизбая воспринял как самую важную поддержку во всем Тобыкты. Их тайное послание гласило: «Пусть не церемонится с жигитеками, пусть не колеблется и наседает смелее. Родственники не станут на стороне озорников».

Эти слова немедленно возымели действие на Сугира, и его человек, прискакав в аул Божея, как только сел на торе, так и заявил грозно: «Немедленно передайте в мои руки девушку и джигита, в противном случае назначайте место для битвы!»

Этим посланцем был молодой джигит Кунту, огромного роста и недюжинной силы, недавно ставший одним из новых атками- неров в Бокенши.

Но жигитеки, после слов Абылгазы, не склонны были к тому, чтобы выполнить требование Сугира, но и не хотели войны. Жигитеки ответили посланием: «Их слова - это слова не род­ственных людей, а самых отъявленных врагов. Не надо таких слов, ломающих достоинство человеческое, лучше бы собраться у нас или пригласите к себе на совет, чтобы вместе найти спра­ведливое решение. А вы что делаете? Должны опомниться! Ведь если у собаки есть хозяин, то у волка хозяин - сам Созда­тель. Самый высший суд за ним. Истина – его суд. Что такого сделал род Жигитек перед людьми Бокенши, чтобы желать ему такой суровой кары? Разве были родичи дружнее нас? Не стоит, наверное, дружбу менять на злобу. Лучше вспомнить о Божее, о Суюндике, Байсале и Байдалы, они заботились о том, чтобы молодняк наших родов стремился к постоянной дружбе, согласию и миру! А Бокенши лучше взвешивал бы свои слова послания!» С этими словами и был вечером отправлен назад джигит Кунту.

Перед отъездом он, отозвав в сторону своих ровесников – Жабая, Бейсемби, Абдильду, трех новых старшин племен рода Жигитек, уже без обиняков сказал им:

– Я не уверен, что вашим ответом можно остановить Сугира. Он в большой ярости. Вы накличете на себя беду, родичи! Не говорите потом, что я не предупреждал вас!

Задетый за живое, самолюбивый Жабай чуть ли не с угрозой воскликнул:

– Что ты сказал?!

– А то, что ты слышал! – отвечал громадный Кунту, горящими черными глазами уставившись на Жабая.

Тот не нашелся, что говорить дальше, но дерзкий и находчи­вый Абдильда не пожелал уступить.

– Уай, Кунту! Не мы с тобой двое стоим на весах спора наших родов. На этих весах оказались наши предки и все наши люди.

Если Сугир считает себя выше всех и для него даже аруахи ни­что, то ему не уйти от карающей руки Создателя!

Кунту вернулся с ответом: виновников жигитеки не выдадут, вину на себя не берут. Услышав это, бай Сугир впал в неистов­ство. Разогнал всех домочадцев и, хлеща плетью землю у очага, призывал священного аруаха рода Бокенши: «Все мои косяки в жертву отдам! Раздам все свое добро во имя твое! Дай только мне отомстить за обиду!»

С наступлением сумерек он посадил на скакунов сивой масти, хорошо сливающихся с ночной мглой, сто джигитов, вооружен­ных соилами. Он отправил их в набег в сторону аулов Жигитек, напутствовав словами:

– Они с позором увели у меня дочь! Скотом им не откупиться, я не приму этого! За человека, взятого у меня барымтой, также захватите и приведите мне человека! Уведите дорогую для них женщину, лучше всего тоже какую-нибудь невесту-вдову, чтобы столь же больно ударить по нечестивцам!

Послание Абая прибыло к нему уже после того, как в громе копыт джигиты умчались в набег. Сугир выслушал Ербола, за­стыв на месте, словно каменный истукан. Он так и ничего не ответил посланцу Абая.

Отправленные на барымту джигиты Бокенши добились своего. Вскорости вернулись из набега с добычей. Один из жигитеков, по имени Жапа, недавно женился на ясноокой красавице. Бокенши налетели на него, силой увели молодую келин, которая ходила еще под свадебным платком. Сто барымтачей набежали на аул, разорили его и, не дав никому и пальцем шевельнуть, насильно одели жену Жапы, умчали несчастную женщину с собой.

– Жа! Какие это родичи? Мы их считали родичами, а они хуже всяких чужаков! Будем с ними биться, как с врагами! Мы готовы! – вскричал Абдильда, обращаясь к Абылгазы. – Поднимайся и ты, садись на коня! Поднимай Жигитек!

Сборы были недолги. Возмущение жигитеков было настолько велико, что призывать никого и не понадобилось. Вскоре и на

этой стороне сошлось около ста джигитов, во главе с Абылгазы они двинулись в сторону аулов Бокенши. Этот отряд вернулся с набега на рассвете, он не пригнал с собой табунов уведенных лошадей. Их барымта тоже была на человека. Увели также одну женщину, это была жена видного бокенши – Солтыбая. Она тоже пришла в его дом невесткой в этом году и также еще носила свадебный платок.

В эту ночь и в Бокенши, и в Жигитек люди не спали.

Едва только весть о новом уводе обошла аулы бокенши, они пригнали с ночного всех коней. Джигиты всего Бокенши вооружи­лись соилами, пиками, секирами и со всех сторон потянулись к большому аулу Сугира. Тем временем жигитеки тоже готовились к схватке. И не успело солнце взойти на высоту длины копья, вся равнина между урочищем Сарколь, исконной землей жигитеков, и становьем Шалкар, где располагался Большой аул Бокенши, наполнилась толпами вооруженных всадников. С первыми луча­ми солнца отдельные отряды беспорядочно понеслись навстречу друг другу по холмам и долинам. Битва началась.

Сам оскорбленный бай Сугир, старик семидесяти лет, с копьем наперевес кинулся в битву. Среди кипения яростных противоборств он увидел перед собой жигитеков Жабая и Сей- семби и в неистовом порыве ярости один кинулся на них обоих. Жабай крикнул своим джигитам:

– Ей! Старик ищет смерти! Не трогайте его!

Сугир почти доскакал до Жабая, но тут попался ему скачу­щий наперерез молоденький жигитек, видимо, одуревший от страха, ничего не видевший вокруг себя, – и старик сшиб его ударом копья на землю. Проскочив далее, старый бай все огля­дывался на скаку, видимо, испугавшись, уж не пронзил ли он насмерть юного джигита? И тут перед ним оказался Бейсемби. Молодой аткаминер не стал биться со стариком, острие своей пики направил мимо него. Бейсемби решил перехватить копье Сугира, если тот будет наносить удар. И старик, словно угадав его намерение, не стал бить копьем, а просто протянул его в сторону противника. Джигит легко перехватил копье за древко

и вырвал из рук Сугира. А тот, даже не оглянувшись, развернул коня и, пригнувшись к гриве, поскакал прочь. И тут Бейсемби, муж смелый и хладнокровный, не теряющий самообладания в бою, не выдержал и громко расхохотался.

– Видал хитреца? – вскричал он, обращаясь к Жабаю. – Вояка сунул мне в руку копье, а сам дал деру! Потом скажет, что не он убил этого парня, потому как у него и оружия не было! Мол, копье выхватил из моих рук Бейсемби!

Повсюду вокруг люди наносили тяжкие удары дубинами, кололи пиками, сами потом падали с коней и лежали на земле, захлебываясь кровью. Самые сильные джигиты-воины Жигитек и Бокенши сходились в смертельных поединках. Из жигитеков непобедимым выходил из схваток Абылгазы, среди бокенши вы­делялся боец по имени Маркабай. Смуглый, плосколицый джигит со свирепыми кабаньими глазками, с туловищем неохватной ширины и с такими толстыми икрами ног, что они казались с детскую люльку каждая, Маркабай несколько раз менял коней и бросался в бой, сшибая на землю немало отважных жигитеков. Был он известен среди тобыктинцев как первый силач и борец, а также как знаменитый и непревзойденный обжора. Он сам получил немало тяжких ударов дубинами-соилами по голове, был ранен, истыкан пиками, истекал кровью, но не обращал внимания на это и с грозным рыком носился по полю битвы.

Не ослабевая, бой продлился до полудня. Обе стороны подбирали и отправляли по своим аулам раненых, чтоб они не стали пленниками врагов. Джигиты обоих родственных племен захлебывались в крови. Но к полудню многочисленный объеди­ненный отряд иргизбаев, котибаков и торгаев – большой Айдос примчался на поле битвы и прекратил междоусобную бойню. Жакип со своими иргизбаями вклинивался в самую круговерть сходившихся в поединках конников. И мигом, с криками и угро­зами, разъединял дерущихся:

– Остановитесь! Прекратите! Кто не угомонится, тот наш враг! – кричал Жакип, отбрасывая друг от друга обезумевших джигитов.

Вскоре взаимное избиение потомков Олжая прекратилось. Иргизбаи разводили в стороны окровавленных бойцов и до тех пор метались по всему полю битвы, пока противники не прекратили бой и не разъехались по своим аулам. Лишь после этого сами отряды миротворцев-посредников двинулись с места сражения и направились к аулу Сугира. Это для жигитеков было плохим признаком: могло означать, что главные миротворцы, иргизбаи, считают бокенши пострадавшей стороной и вмеша­лись в сражение, заступившись за них.

И, как это бывало всегда, после самой яростной и кровопро­литной схватки, израненные и обессилевшие, пролившие свою и чужую кровь, выплеснувшие в бою всю свою воинскую злобу и неистовство, воины-кочевники Арки отдыхали после битвы. И находили в себе силы пошутить, посмеяться, хвастаться и ба­лагурить по поводу происшедшего сражения, стоившего многим жизни и тяжких увечий. И под стоны раненых звучали рассказы, в которых смешное перекрывало страшное.

Одной из самых потешных легенд прошедшей битвы был же­стокий по юмору рассказ жигитеков о подвигах главы Бокенши, старого бая Сугира, отца Керимбалы. О том, как старик сунул в руки врага свое копье, которым пронзил юношу, а сам дал деру с пустыми руками, чтобы его потом не могли призвать к ответу за убийство и присудить к выплате куна за жизнь.

Другой потехой стал сказ о том, как великан Маркабай, чьи икры ног были толщиной с детскую люльку, сразу после сражения решил воспользоваться тем, что совсем недалеко от поля на­ходился аул племени Делекен, где жила его присуха, девушка по имени Кундыз, тоже неравнодушная к нему. Маркабай попросил молодых джигитов, восторженной толпой ходивших за батыром, чтобы они отвлекли старуху-мать, у которой жила Кундыз, а сам тем временем пролез в крошечную серую юрту и заключил в свои трепетные объятия желанную деву. Та, хотя и сильно испугалась, не могла ни пикнуть, ни дернуться, ни рукой шевельнуть. Но в это время вернулась в дом старуха, заподозрившая что-то не-

ладное, и увидела окровавленного, с открытой раной на голове, занявшего пол-юрты громадного джигита, который присосался поцелуем к шее ее дочери.

- Уай! Астапыралла! Негодник! Бесстыжий! - завопила стару­ха и, вцепившись в батыра, пыталась его оторвать от Кундыз.

Но все было напрасно! Джигит отрываться от девушки не хотел. Тогда, взбешенная от такой наглости и столь явного хули­ганства, сухопарая байбише выхватывает из кипящего в казане сырного сусла железный черпак на длинной ручке и этим горячим черпачком дает как следует по голой, круглой, как тыква, голове Маркабая. И только тут до него дошло: надо бежать! Выпустив девушку Кундыз из объятий, он бежит, бросив свой тымак в чужой юрте. Обо всем этом батыр вскоре уже охотно расска­зывал в кругу своих хохочущих почитателей. А те разнесли эту героическую историйку по всем аулам – и на все времена – под названием «Приключение Маркабая с половником».

Миротворцы-посредники большого Айдоса, собравшиеся в Бокенши, выслали гонца к жигитекам с требованием: немед­ленно прибыть в аул Сугира доверенным лицам, которые будут держать ответ от всего их рода. Жабай, Бейсемби и Абдильда в сопровождении двадцати джигитов сели на коней и отправились к бокенши. «Молодой шайтан» Бейсемби поручил передать Базаралы: «Дело идет не к добру. Может, лучше будет - за­брать Оралбая и Керимбалу и удалиться в чужие края? Пусть подумает».

Базаралы воспринял эти слова как оскорбление.

– Недостойные родичи! Продажные твари, корыстные души! – вспылил Базаралы. – Думают, что я превращусь в такую же, как они, низкую тварь? Бай Сугир богатей, за ним его тысячные табуны, они своим громким ржанием говорят вместо него! А у меня и путной лошаденки нет, чтобы ускакать от всех этих род­ных и врагов. Нет у меня и другого скота, чтобы ублажить нена­сытных родичей и посредников. Не миротворцы они, а низкие мздоимцы. Жа! Решено – сам поеду к Сугиру и буду тягаться с

ним один на один! - Так заключил Базаралы, все больше рас­паляясь от обиды и гнева.

Но Абылгазы не одобрил этого решения.

– Если пойдешь туда, то наверняка испортишь дело еще больше, подольешь масла в огонь! Не надо злить тех, которые и так уже разозлились.

Выслушал его Базаралы, опустив голову. Он поехал, забрал Оралбая и Керимбалу, отвел их в безлюдное ущелье среди скалистых гряд Чингиза и спрятал там. Глубокая обида, ярость, поднявшиеся на предательство родни, переполняли его душу. Он метался по округе, словно раненый волк, пытавшийся спасти своих волчат от облавы.

Единственная поддержка, которую получили трое беглецов, была от Абая. Он прислал им трех добрых скакунов под седлами и годовалого стригунка на убой. И велел передать свой салем:

«Родичи повели себя не самым лучшим образом. Они предали их, и я готов провалиться сквозь землю от стыда. Остался в пол­ном одиночестве. Дорогому брату Базеке не стоит надеяться на людей этого края. Завтра же они кинутся разыскивать их. Тогда и он почувствует одиночество, которое испытываю и я. Пусть не­медленно забирает молодых и тайно едет в город, там обратится к русским властям. Если последует моему совету, пусть сообщит мне. Я готов сам поехать в Семипалатинск. В городе я как-нибудь смогу оказать им помощь. Пусть прислушается к моим словам и доверится мне. Иншалла, пусть едет, не мешкая! А здесь, один среди этих людей, я бессилен и не смогу им помочь».

Поддержка Абая обрадовала Базаралы и укрепила его дух. Он просил передать в ответном послании:

«Ты один не отрекся, когда все остальные отвернулись от меня. Нашелся во всем Тобыкты достойный человек, и это ты, Абай! Я верю, что ты сможешь помочь мне в городе. Но я не поеду. Астапыралла! Как же я заявлюсь туда? Словно изгой, преследуемый своим племенем беглец? Искать защиты от родичей у русских властей? Нет, так никогда и никто из нашего

народа еще не поступал. И если я так сделаю – то ни у кого мой поступок не вызовет сочувствия. Выйдет только скверно. Я лучше положусь на мудрость людей этого края. Надо подо­ждать, какое окончательное решение примут родичи. Но если нас предадут, то я могу постоять за свою честь. Без борьбы, без последнего боя не дамся. Мне не жаль отдать свою жизнь за счастье и благополучие этих молодых». Так сказал Базаралы в своем ответе Абаю.

Базаралы увел беглецов еще дальше в горы Чингиз, спря­тал в недоступном ущелье Валун Караши, зарезал для них годовалого стригунка, присланного Абаем. И, заткнув за пояс кинжал, вооружившись березовым шокпаром и тяжелым копьем с темным дубовым древком, встал на страже у входа в ущелье. Его огромное, сильное, молодое тело словно преобразилось, по-бойцовски подтянулось, стало поджарым, как у крупного хищ­ника, стремительным в движениях. Вместо прежнего румяного, добродушно-веселого красивого лица с умными, внимательными глазами явилось суровое лицо воина, готового встретить смерть в бою.

К тому времени сход в ауле Сугира закончился. Бейсемби, «Молодой шайтан», и Жабай, два новых аткаминера Жигитек, сдались на унизительных для себя условиях. Согласно им, на Жигитек налагалась отступная, исчисляемая в немалом коли­честве скота. Воспользовавшись тяжбой, Бокенши решили в свою пользу и земельный спор с жигитеками аула Бейсемби, забрали себе зимовья вдоль реки Караул. И в довершение всего присудили Керимбалу у Оралбая отнять и передать в Каракесек. Жигитекам запретили давать им убежище.

Первая группа захвата, из десяти джигитов, напала на Ба- заралы у входа в ущелье. Базаралы противостоял им один. Он бился насмерть. За время, достаточное всего лишь для того, чтобы сварилось мясо, он проткнул копьем пятерых, остальные бежали от него, словно стая собак от разъяренного тигра.

Эти пятеро вернулись с подкреплением, прихватив бокенши и иргизбаев, всех вместе в отряде было уже тридцать человек.

Они окружили Базаралы и оттеснили от Валуна Караши. Но одо­леть его, свалить и захватить они не смогли. Вид его был ужасен, джигиты не осмелились подступиться к одному из самых могучих батыров Тобыкты, идущему на смерть, и отступили.

Многочисленные конники ворвались в ущелье и вскоре нашли Оралбая и Керимбалу. Молодой джигит отчаянно сопротивлялся, но его одолели, повязали арканом и бросили на камни. Связан­ную девушку бросили поперек седла. Когда ее увозили, Оралбай отчаянно вскричал ей вслед:

– Керимбала, свет в зрачках моих! Не я буду сыном Каумена, если не найду тебя и не увезу снова!

Керимбала успела тоскливым голосом крикнуть в ответ:

– Найди! И я умру с тобой вместе! Клянусь на том!

В тот же вечер истерзанный Базаралы прискакал в аул Божея. Крутясь на коне посреди двора, он громовым голосом призывал аруахов Кенгирбая, Божея и кричал: «Где вы, святые аруахи? Видите, в каком мы позоре? Прокляните этих недостойных! По­теряли честь быть вашими потомками! Стали нелюдями!» – Так проклинал родичей и голосил отчаявшийся батыр. Бейсемби, Жабай и Абдильда подбежали и окружили его.

– Уйдите! – вскричал он. – Продажные души! Вы способны еще не раз продать честь своего рода! Прочь с дороги! Поеду один к бокенши и погибну в бою!

«Как бы новую беду не накликал!» – испугались старшины Жигитек и решили силой задержать Базаралы. С двух сторон схватили за повод его коня. Базаралы, ослепнув от гнева, стал бить их по головам плетью. Но Бейсемби и Абдильда не выпу­стили повода, а Жабай с помощью джигитов аула снял с седла батыра. Его на руках внесли в юрту и удерживали долгое время. Бейсемби распорядился отнять и спрятать оружие Базаралы. Потом всю ночь насильно продержали его в заточении, и вновь джигитов, которые смогли одолеть его, было около тридцати человек.

С возвращением Керимбалы в Бокенши сразу же по всем аулам разнеслась весть о последней клятве влюбленных.

Тревога не улеглась. Сугир же сказал: «Не намерен держать в ауле недостойное дитя, гнилое яйцо!» И учитывая одержимость братьев, Оралбая и Базаралы, а также отчаянную решимость Керимбалы идти до конца, бокенши в тот же вечер приставили к ней конвой из пяти вооруженных джигитов и переправили в Каракесек. До этого Сугир посылал все вести в аул свата, а теперь был рад известить: «За приданым пусть приедут. А те­перь передаю им в руки эту негодную невесту-вдову, пока она еще жива. Пусть Каракесек посмотрит, что с нею делать. Не угомонится – пусть убьет, я не буду скорбеть по ней. И куна за ее смерть не потребую!»

На этом смута у потомков Олжая закончилась.

Оралбай, отпущенный через два дня после пленения, так и не придя в спокойное состояние, умирая от тоски и тревоги, сел на коня и один поехал вслед за любимой в далекий аул к кара- кесекам. Зачем он поехал, на что надеялся, он и сам не знал. Приехал туда, даже таиться не стал. Никто его не остановил. Каракесеки видели, как жалок, вне себя и беспомощен отчаяв­шийся молоденький джигит. Молча зашел в Молодую юрту, сел у входа. И увидел, наконец, свою любимую.

Она была неузнаваема: худа, бледна, с потухшими глазами. Две золовки, уставившись на нее злыми глазами, следили за каждым ее движением. Несчастные влюбленные могли только молча смотреть друг на друга.

Возле очага сидел широкоплечий, костлявый смуглый джигит, точил нож. С угрюмой злобой поглядывал то на Керимбалу, то на незваного гостя. Кто-то из снох попросил его сходить к соседям и позвать их на трапезу, мясо в казане уже сварилось. Проходя мимо Керимбалы, он сумрачно пробурчал:

– Сегодня умрешь ты или твой джигит. Так я решил, если вы не отступитесь.

Джигит этот был тем самым деверем Керимбалы, за которого она должна была выходить замуж после смерти ее жениха.

Керимбала стала вынимать готовое мясо из казана и пере­кладывать на блюдо. Оралбай почти с ужасом смотрел на нее.

Она вела себя как покорная келин, делала то, что ей положено. Голова ее была обвязана светлым платком невестки.

Она взяла с блюда вареный бараний язык, отрезала кусок. И сказала Оралбаю:

– Возьми этот язык из моего рта и съешь его! Оралбай, свет в зрачках глаз моих! Все кончено. Я делаю то, что сделала бы хромая, беззубая старуха, передавая место за очагом молодой келин. Я уже – эта старуха, Оралбай. Возьми с моих губ этот язык, съешь его – и уходи! Угомонись, мой голубок, моя светлая любовь!

Сказав это, она взяла губами кусочек отварного бараньего языка и приблизилась к Оралбаю, чтобы совершить древний обычай. Джигит вскочил с места и, обхватив руками ее за узкую талию, наклонился и откусил половину этого кусочка, и губы их на мгновенье соприкоснулись в последнем поцелуе. Затем, ры­дая и разрывая на груди бешмет, джигит бросился вон из юрты и исчез в ночной темноте. Оралбай уехал – и с тех пор никому не было известно, где он и что с ним.

Прошло время, о нем всюду говорили, но никаких вестей про Оралбая не приходило. Как-то Абай, разговаривая о нем с Айгерим, Амиром и Ерболом, вдруг вспомнил Биржана.

– Славный Биржан, да звучит всегда с достоинством твое имя! – воскликнул Абай. – В тебе сошлись все самые лучшие свойства нашего народа! Дыханьем твоих песен упивается вся наша добрая молодежь! Пусть наше искусство будет таким же мощным, как утес, пусть обрушится с него каменная глыба в застоявшийся омут нашей серой, беспросветной жизни!

– Но ведь каменная глыба обрушилась не в гнилой омут, а на юных, на самых талантливых из нашей молодежи! – воскликнул и Ербол. – Абай, этим ударом молодежи нашей словно два белых крыла отсекли!

Но у Абая были свои мысли.

– Этим ударом поражена прежде всего серая беспросветность нашей степной жизни! – сказал он. – Со временем именно эта

печаль излечит наши больные души. Печаль героя! Мудр тот казах, который сказал когда-то: «Пусть лев погибнет, напрасно бросаясь на луну, зато его потомки унаследуют способность к могучим прыжкам. Пусть сокол-сапсан попадет в хитроумные силки, но его птенцы, покинув гнездо и становясь на крыло, мгновенно обретут навыки самого быстрого полета!» Несмотря на то что косность и жестокость степи взяли верх над Оралба- ем, самым прекрасным джигитом среди тобыктинцев, ничто не может победить жизнь и светлую любовь… Ничто и никто! – Так заключил Абай.

ВЗГОРЬЯ

1

В юрте с настежь раскрытой в весеннюю степь дверью и с распахнутым в синее небо полудня шаныраком тянет про­хладным сквозняком весны. Большой войлочный дом, стоящий на травяной земле, наполнен приглушенными звуками степной тишины. Одинокий человек сидит за низеньким столиком, под­перев рукою голову, глубоко задумавшись, и ему приятен ход его собственных мыслей, так же, как и приятна весенняя про­хлада. Абай слышит далекие и высокие трезвоны жаворонка, полной грудью вдыхает нежно-горький запах молодой полыни, лицом ощущает живое дыхание дня – и все это многоголосие жизни отзывается в нем всплеском радужно переливающейся радости бытия.

В зеленых тугаях Акшокы время от времени подает свой призывный голос кукушка, неумолчно и безустанно повторяя одно и то же. В тоске ожидания обращается кукушка к желанной только ей и никому более в мире, неизвестной душе. И эту свою маленькую тайну вещунья раскуковывает на всю просторную долину, делится ею с эхом близрасположенных каменных гряд. Также слышны временами шелест и свист крыльев быстрых уток, пролетающих над домом по пути от полуденных душных лугов в сторону высоких холмов. Подавая свой трубный голос, невысоко пролетают гуси, уже давно построившие свои гнезда в скалах у реки и среди камней древнего мазара над обрывом, – летят строго семейными парами. Какое благо для челове­ка – сидеть в чистом войлочном доме, на весеннем джайлау,

листать книги, погружаться в созерцание картин блаженной окружающей жизни, думать свою глубокую думу!

Близко мимо дома пробегают, топоча крепкими копытцами, козлята вперемешку с ягнятами, единым стадом, словно на­пуганные чем-то, и в детском испуге своем исходя жалобным блеянием. Начиная жить, овечьи и козьи дети постигают ее с чувства страха. Трепетать, дрожать, жалобно блеять и поста­нывать – это удел козлят и ягнят.

А из соседней юрты, где собраны человеческие дети, доно­сятся их тоненькие, звонкие голоса, читающие книгу. И здесь жизнь начинается, и постигает ее людская молодь с радости познания в школе.

Глубоко уходя в книгу, Абай удалялся от голосов и запахов степи, мысль вела его по другому, рядом идущему миру, и там он шел широкими, стремительными шагами. Яркий сноп солнечных лучей, проникая сквозь открытый шанырак в про­сторную чистую юрту, возжигал красочные узоры на висящих коврах и на шелковом пологе, отделявшем правую сторону дома, где стояла кровать. И вид опрятного, просторного жилья наполнял его душу чувством тихой радости и благополучия жизни. И дополняло эту радость светлое чувство весеннего благоденствия во всей природе, и ощущал он в себе неуемную силу молодости.

Снова он склонился над желанной и влекущей книгой. Теперь для него это была особенная книга. Особенность ее была в том, что книга наконец-то раскрыла перед ним всю свою глубину и стала близкой душе Абая-читателя. А написана эта книга была на русском языке. Способность понимать этот язык пришла, наконец, как долгожданная победа Абая над беспредельным, казалось бы, разногласием и различием двух чуждых языков. Когда он свободно прочитал и понял серьезный рассказ серьезного русского писателя, то почувствовал себя так, словно нашел брод в непреодолимой реке, отделявший его от желанного противоположного берега.

Всю минувшую зиму Абай читал русские книги, обложившись учебниками и словарями. И, наконец, чуть приоткрытая дверь, сквозь которую едва просачивался свет русского слова, широко распахнулась – и засияло широкое небо в мире новой для него культуры. К весне Абай решился приступить к чтению Пушкина. Начал с его прозы. И сейчас он читал объемистое сочинение – повесть «Дубровский». И чудесным образом, читая книгу на чужом языке, Абай вдруг почувствовал себя Дубровским, и через это стал понимать лучше самого себя.

Мир окружающий, краски весенней степи, дом свой уютный, красивый, и свежесть джайлау, и свою настоящую жизнь он стал воспринимать светло и радостно благодаря чтению этой книги. Она стала его подлинно близким другом. Уже давно Абай так не радовался жизни.

Майбасар, Такежан, Жиренше – джигиты толстокожие, и шутили грубовато, говорили за спиной Абая: «Вот он как же­нился на Айгерим, так и из юрты его не выманишь, не может оторвать своих глаз от жены-красавицы. Джигит, летавший по небу, словно беркут, упал на землю и кувыркается в пыли, словно воробей! И чем приворожила его эта шайтанова змея, дочь племени Байшора!»

До Абая доходили эти шуточки, но он только посмеивался про себя и никак не отвечал на них, усердным сидением над книгами и смиренным поведением своим напоминая школяра медресе. Он ни с кем не советовался, никто ему ничего не подсказывал, но пришел Абай к глубокому убеждению, что в извечной кочевой жизни казахов должна наметиться важней­шая, необходимая перемена – «жить в приближение к городу». Едва сошли снега, и весь народ еще сидел в душных зимовках, Абай откочевал на становье Акшокы. Он решил строить здесь отдельное зимовье для себя. Переехал один, увел с собой лишь очаг Айгерим, оставив в Жидебае, где находился очаг матери Улжан, Дильду, Оспана и всех остальных.