Страница - 15

Базаралы быстро проскользнул за спину Абая, исчез в тол­пе. В развалины юрты выскочили, пользуясь суматохой, Жирен- ше, Асылбек и Оразбай, без помех ушли в толпу. Пространство прежней средней юрты заполнил народ. Все были в гневе, в большом возбуждении. Крики людей настигали Тентек-ояза и его людей, как удары плетью. Доставалось крепко и Такежану. Абай уже не стал больше вмешиваться, предоставив людям действовать самим.

– Не дадим проводить выборы! – кричали они. – Ты не для выборов пришел сюда, а чтобы нас разорить! Убирайся, да побыстрее! Никто тебе подчиняться не будет!

Даркембай, Абылгазы и Ербол раскручивали в толпе водо­вороты страстей, и вокруг них раздавались крики, выражающие народный гнев и приговор:

– Не желаем участвовать в выборах! Такежан! Ты не достоин народного избрания! Теперь никто не будет выполнять твои приказы! Уходи отсюда, да поскорей!

Наряду с этими звучали другие выкрики:

– Эй, люди! Разбирайте и увозите свои дома!

– Расходитесь! Все уходите отсюда! Пусть здесь останется торчать один начальник, как голый пень!

Все дальнейшее произошло необыкновенно быстро. Постав­ленные для выборов юрты, кроме трех белых, состыкованных,

были мгновенно разобраны и увезены. Первыми возвратили свои дома жатаки.

Но дело не ограничилось этим. Неизвестно по чьей коман­де, вдруг отогнали с джайлау все табуны лошадей. Ближай- щие аулы снялись с места и откочевали. И вскоре на ровном берегу реки остались стоять всего две скособочившиеся, как после урагана, наклонившиеся друг к дружке, белые выборные юрты.

Чиновничий отряд во главе с оязом Кошкиным оказался в самом нелепом, диком положении, брошенный в безлюдной степи.

Кругом до самого горизонта не было заметно никаких сле­дов человека. Выйдя из полуразрушенной юрты на ровное место, советник Лосовский огляделся вокруг, развел руками и расхохотался.

- Это надо же! Даже собаки бродячей не видать! - восклик­нул он и покачал головой.

Незадачливый уездный голова ходил взад и вперед возле юрты. Только теперь он стал понимать, что во всем случившем­ся виноват сам, но исправить положение было уже нельзя. И он задыхался в злобном, бессильном негодовании. Лосовский холодно обратился к нему с такими словами:

– Я знаю киргизскую степь уже много лет, и никогда еще не видел, чтобы население действовало так организованно. Ну что ж, мы заслужили все это. Совершили недопустимую ошибку. Ваш способ действовать в этих условиях непрости­телен и попросту дик. С выборными и населением вы вели себя как дикарь, наказывая их плетьми без суда и следствия. Вот и добились бунта… Для очистки совести я вынужден буду обо всем доложить по инстанции. Предупреждаю заранее, я молчать не намерен.

Кошкин ничего не ответил, только махнул рукой, отвернулся и пошел вышагивать вперед-назад.

Из казахов при начальстве остался Такежан, а с ним – два его шабармана и двое старшин. Но всесильный старшина волости

оказался бессильным в данных обстоятельствах. Сейчас он не смог бы добыть для начальства ни щепотки чая для заварки, ни одного баурсака и ни кусочка кислого сыра.

Было совершенно очевидно, что выборы сорваны, людей собрать больше не удастся. Надо было немедленно возвра­щаться в Семипалатинск. Ояз приказал волостному Такежану изыскать лошадей и отправить выборную команду обратно в город. Тот смог только впрячь своих коней в четыре оставшиеся телеги и уже под вечер отправить чиновников. Стражники по­следовали за ними в пешем порядке.

Перед самой отправкой Тентек-ояз, опросив Такежана и старшин, составил что-то вроде объяснительной записки по поводу срыва выборов. По этой бумаге выходило, что причина была в укрывательстве местными людьми разбойника Оралбая и его пособника и брата Базаралы. Пособниками укрыватель­ства явились и местные бии. С ними заодно действует и родной брат управителя Чингизской волости Такежана Кунанбаева – Ибрагим Кунанбаев, по прозвищу Абай. Этот Абай и Базаралы организовали бунт самого низкого сословия, наемных батраков, и сорвали выборы. Волостной управитель Такежан Кунанбаев оказался непригоден к своей должности. Он не справляется с подчиненным ему местным населением. Ему оно не подчиняет­ся, он не смог предотвратить враждебных выступлений против начальства. Он также не смог удержать на месте ни один аул, когда взбунтовавшие кочевники покинули свои места, оставив экспедицию в степи в совершенно беспомощном состоянии. Он не пытался противостоять, когда бунтари освобождали арестованного Базаралы. Все это свидетельствует о том, что волостной голова Такежан не имеет никакого влияния на ко­чевников, и поэтому не сумел подготовить волость к выборам. За это Такежан Кунанбаев освобождается от должности, а на его место временно назначается его помощник и заместитель Жабай, сын Божея.

Об этом ояз Кошкин объявил через толмача перед самым отъездом, прежде чем сесть в повозку.

Таким образом, Тентек-ояз попытался залепить свои раны бумажной писаниной, отдал приказ о снятии Такежана тол­стенькому толмачу, который оставался в Ералы, и отправился восвояси.

3

Вот уже десятый день Абай находился в арестантской части при Семипалатинском полицейском участке. Хотя каталажка, где он сидел, не тюремная камера, а место временного за­ключения арестанта до его суда, но порядки там были весьма строгие, соответствующие такого рода заведениям. Окна за­браны решетками, дверь камеры всегда заперта, на массивной двери имелось маленькое окошечко, через которое можно было общаться с внешним миром, то есть со сторожами каталажки. Однако эти охранники не всегда являлись на зов арестанта. Охрана состояла сплошь из людей пожилых, с одинаковыми серыми лицами и сонными глазами, грузных, малоподвижных, по виду не воинственных, но украшенных казенным оружием – саблей через плечо. Абаю показалось, что некоторые из этих охранников были в степи вместе с экспедицией Кошкина.

Все здесь настолько разительно отличалось от вольной жизни в степи, что для Абая были бы невыносимы дни под аре­стом, если бы не книги. Чтение поглощало все его внимание, и время проходило незаметно. Вскоре он даже привык к такому размеренному и спокойному образу подневольной жизни.

Книги приносил Абаю давний его знакомый – адвокат Акбас Андреевич, помогавший ему по делу Балагаза. После заклю­чения Абая в арестантскую на следующий же день Андреев навестил его. С тех пор, под предлогом ознакомления с делом, он через день навещал Абая, каждый раз принося ему все новые книги. Акбас Андреевич при этом шутил:

– Вот, привел новых друзей в вашу печальную темницу!

Встречи их происходили в дежурном помещении охраны, мало чем отличавшемся от камер каталажки, та же теснота,

духота, мухи… Андреев старался подольше бывать с Абаем, желая поддержать в нем спокойствие и бодрый дух. Однако адвокат не скрывал серьезности положения Абая.

- Оскорбление и унижение достоинства начальника уез­да при исполнении служебных обязанностей – дело весьма серьезное, Абай Кунанбаевич, – говорил Андреев. – Вами руководили лучшие чувства и праведный гнев за унижение до­стоинства своих людей, это делает вам честь и возвышает вас в глазах народа. Однако в глазах закона и властей вы бунтовщик, и у чиновников ваш поступок вызовет только ярость и возму­щение. Все это может привести ваше дело к нежелательным последствиям. Но посмотрим, какие выставят обвинения…

Еще до первой встречи с Абаем адвокат Андреев узнал все подробности этого события от советника Лосовского, с которым был давно в приятельских отношениях. Адвокат полагал, что в деле Абая показания Лосовского будут решающими для защи­ты, к тому же советник охотно соглашался выступить на суде. Он решительно не поддерживал начальника уезда в делах управления местным народонаселением, и всегда о Кошкине говорил с далеко не безобидным юмором, выставляя его тупым самодуром. Лосовский объяснял причину выступления народа только грубым произволом и оскорбительными действиями против него начальника Кошкина. Абай же, по его мнению, вы­ступил как защитник чести и достоинства народа.

При этом разговоре в доме Андреева присутствовал еще один человек, входивший в круг их знакомства, некто Михай­лов, человек лет за тридцать, с широкой окладистой бородой, могучим лысым черепом, с мягкими вдумчивыми глазами. Михайлов жил здесь под полицейским надзором, однако влия­тельным друзьям удалось устроить его на службу при граж­данском управлении. Услышав, в каком дурацком положении оказался самодур Кошкин в степи, покинутый народом, которым он правил, Михайлов долго хохотал. Он попросил Андреева как-нибудь свести его со смелым степняком, сумевшим столь позорно наказать зарвавшегося держиморду.

Приход на помощь адвоката Андреева и все намеченные им действия успокоили и приободрили Абая. Отпустила глу­хая тревога неизвестности, когда его взялся защищать такой надежный, умный друг. Андреев сразу же добился того, чтобы Абаю разрешили пользоваться книгами. Для чтения ему не хватало светового дня, он хотел читать и по ночам, при свете камерного фонаря. Этот тусклый фонарь подвешивался под самый потолок арестантской камеры, и Абаю приходилось по вечерам читать, стоя под ним. Когда керосин кончался, и лам­па начинала чадить и мигать, Абай подходил к двери, стучал по ней кулаком, вызывая надзирателя. Обычно в это время пожилые охранники укладывались поспать, а то и спали уже глубоким сном. Приходили они раздосадованные, сердито ворчали и покрикивали на арестанта.

- Гляди-ка, киргиз грамотеем заделался! Ты чего это наду­мал – и за отца своего, и за дедушку начитаться книг хочешь? Дня тебе мало?

Абай только посмеивался, слушая их. Знал он их по име­нам, одного звали Сергеем, другого Николаем, обоих удивля­ло спокойное, учтивое его поведение. Особенно дивился на непонятного киргиза старик Сергей. На его ворчание, ругань арестант отвечал лукавыми увещеваниями:

– Ты сам подумай, Сергей, твоя каталажка полна клопов, покою не дают, ну как тут спать! Со мной рядом нет ни друга, ни подруги, одни только книги в утешение… А ведь расходов на меня у вас никаких нет, кроме керосина, – я вашей казенной еды не беру, ем свое! Так что не жалейте для меня керосину!

Старик спорил, ругался, но кончалось все тем, что он при­носил керосин и заправлял широкий, с двумя ушками, фонарь. А иногда он приносил и дополнительную лампу, и сам ее за­жигал, продолжая ворчать:

– Нашел место где учиться. В школе учиться надо, киргиз, а не в тюрьме. Люди, вон, с детства раннего учатся, а ты до­жидался до тюрьмы! Что, отец твой такой совет давал?

Абай и вправду не пользовался казенным содержанием. Кумыс, мясо, горячую сурпу приносили ему с воли неизменный друг Ербол или джигит Баймагамбет, приехавший в сопрово­ждении Абая в качестве нукера. И сейчас в камере стояла большая чашка с кумысом, а завернутыми в белой скатерти лежат большой кусок вареного мяса и всякая провизия к чаю. И хотя ничто его особенно не угнетало, и недуг никакой не скру­тил его, однако есть в заточении Абаю не хотелось, его мутило от вонючей духоты каталажки. То ли по этой причине, или от долгого пребывания без солнечного света, лицо Абая стало землисто-серым, бескровным. Большую часть приносимой пищи он отдавал надзирателю Сергею и другим охранникам. Жидкие щи, которые готовили для арестантов, Абай ни разу не отведал, даже местную воду не пробовал, пил только свой кумыс. И охранники поняли, насколько для них выгодно, когда под их опеку попадает какой-нибудь богатый степной киргиз.

Прошлой ночью Абай спал совсем немного, наутро, по - пив немного кумысу, продолжал чтение книги, захватившей его. Книга называлась «Сохатый» и рассказывала об одном справедливом мстителе, который создал шайку и скрывался в глухих недоступных лесах. Звали этого русского мстителя Сохатый. Он со своими людьми выходил на большую дорогу и нападал на знатных и чиновных людей, осуществляя свою праведную месть. И опять Абаю вспомнился Владимир Дубров­ский, о котором читал прошлой весною у себя в Акшокы: как он сжег вместе со своим родовым домом продажных чиновников- судопроизводителей. Благородный разбойник вызвал у Абая огромное уважение. Да, только так и должно быть, оскорблен­ная честь и унижение человеческого достоинства призывают только к такой мести! И перед нею все ничто, она не знает страха! И Абай вспомнил, как в тот день, еще не так давно, за­трещал и рухнул, прогнувшись внутрь, остов средней юрты, и в открывшемся проеме дальней юрты стояли испуганные, жалкие Тентек-ояз и его люди. А перед ними колыхалась грозная тол-

па степняков, готовая взорваться от любой брошенной в нее искры призывного слова. О, это было так похоже! Месть тем, кто совершает насилие над невинными, кто приносит горькие обиды беззащитным, – выглядит одинаково благородно, в какой бы стране, среди каких бы народов она ни осуществлялась! И благородные мстители, в какой бы стране, в каком бы народе ни появились, похожи между собой, словно родные братья, как львы, свирепость которых не могут усмирить никакие ошейни­ки, как беркуты, сохраняющие свой орлиный нрав, даже сидя с черным колпаком на голове!

Абай глубоко задумался над этим, с открытой книгой на коленях.

Скрежет открываемой двери вывел его из раздумья. Во­шел старший надзиратель арестантской части Хомутов. Он появлялся в тех случаях, когда к Абаю приходили адвокат или следователь. Но сегодня Абай не ждал ни того, ни другого. Уж мелькнула было шальная мысль: не свобода ли пришла?.. Он быстро встал с кошмы и шагнул навстречу Хомутову. Но тот с обычным своим скучающим видом, без всякого выражения, скрипучим голосом объявил:

– Кунанбаев, в дежурную комнату! К тебе отец из аула приехал.

Абай, несколько разочарованный и удивленный одновре­менно, неторопливо отправился вслед за надзирателем. «Для чего понадобилось старику трястись в такую даль», – подумал он. Ему вовсе не хотелось слышать отцовской ругани и про­клятий – равно как и назиданий.

В дежурке находились свои, из степи: шестерых привели с собой Ербол и Баймагамбет. Быстро поздоровавшись с ними, Абай стал искать глазами отца, но Кунанбая нигде не было видно.

– Сказали, что приехал отец. Где он? – спросил Абай.

Ербол незаметно ткнул его кулаком в бок, а сам, глядя на Баймагамбета и для отвода глаз стражников словно обращаясь к нему, быстро сказал:

– Твой отец на сегодня – Даркембай, стоящий перед тобой. Иначе бы не дали увидеться…

Абай все понял, улыбнулся и шагнул навстречу старому Даркембаю. Все еще могучий, костистый, седобородый Дар- кембай широко раскрыл свои объятия и совершенно искренне, от всей души приветствовал по-отцовски Абая.

– Айналайын, единственная опора! Шырагым, милый мой сынок! – и обняв его, поцеловал в щеку.

Ербол не поскупился на взятку Хомутову. Увидев арестанта в объятиях его отца, он спокойно ушел из дежурной комнаты, давая возможность родным спокойно пообщаться с Абаем.

Только теперь Абай разглядел всех остальных посетителей, узнал их – и удивили его, просто поразили двое из них! Абай подошел к ним, молча стоявшим в сторонке, и по очереди обнял каждого из рослых джигитов.

Этим двум жигитекам никак нельзя было появляться не только в Семипалатинске, рядом с дуаном Кошкина, но даже и в степи в аулах иргизбаев.

Иргизбаи свалили всю вину на жигитеков: мол, все началось из-за Оралбая, а привело это к смуте, поднятой Абылгазы и Базаралы. На них-то двоих Такежан и другие аткаминеры иргизбаев написали свои жалобы. Им приписали натравли­вание жатаков на выборный аул и организацию погромов юрт начальников. Из допросов следователей Абай понял, на кого они нацеливаются прежде всего, но он не называл их имен, хотя такое положение затягивало его личное пребывание под следствием.

После событий в Ералы волостного старшину Такежана сняли с должности, Абая вызвали в город на допрос и взяли под стражу, как только он появился. Но Базаралы и Абылгазы должны были скрываться, как главные обвиняемые и зачин­щики беспорядков. И эти двое джигитов, вызвавшие неуемную ярость всего уездного начальства, ставшие главной дичью в

следственной охоте, приехали в город и сами явились в по­лицейский участок!

Их появление поразило Абая. Он считал опасным приезд и старика Даркембая, на него тоже было состряпано немало обвинительных бумаг. И вот все трое, добродушно улыбаясь, стояли в дежурной комнате охраны следственной тюрьмы и радостными глазами смотрели на Абая! Эти самые лучшие люди рода Жигитек! Абай, тревожно глядя на них, сказал:

– Родные вы мои! Да кто же это надоумил вас совать свои головы в пасть льву? Или же мой родной Иргизбай довел джиги­тов до такого состояния, что пища для вас превратилась в клей, а вода в отраву, и вы сами кинулись сюда? А может быть, вас привели сюда на поводке? Ну, рассказывайте про свои дела!

Ответил Базаралы.

- На этот раз ты ошибся, Абай. Конечно, если бы мог, Ир- гизбай весь Жигитек загнал сюда в тюрьму. Нет, никто меня не мог бы заставить прийти сюда. Твой «отец», старик Даркембай, и эта отчаянная голова, Абылгазы, и я порешили, что там, где сидишь ты, можно и нам посидеть без большой опаски. Сказать по правде, будь на твоем месте твой брат Такежан, мы бы так не подумали. Мы решили не с перепугу и не с умыслом каким это сделать. Просто-напросто вот эти два человека – твой «отец» Даркембай и этот крепкий, как черный шокпар, джигит Абылгазы так и заявили: «Рады будем сесть в каталажку рядом с ним. Мы бы чувствовали себя, как в роскошном дворце!» Так и твердят: «Хотим быть рядом с ним!»

Даркембай и Абылгазы вполне с серьезным видом закивали головами, стоя рядом с Базаралы. Старый Даркембай отбросил шутливый тон и сказал вполне серьезно:

- Не сидеть же тебе из-за нас^ А хлопотать за тебя и за­щитить мы не сможем – ни ума у нас, ни учености…

Абылгазы его перебил:

– Мы решили сидеть вместо тебя. Какой от нас прок? А ты народу нужен, сможешь помочь людям, утрешь им слезы. А за-

хочешь за нас заступиться – вытащишь нас. Ты муж истинный, можешь бороться и побеждать. Вот мы и решили прийти: ты выходи, а мы сядем.

После недоброго разговора с Оспаном на ястребиной охоте Абай еще не виделся с Базаралы, если не считать минутной встречи во время разрушения чиновничьей юрты и освобожде­ния джигита. Хотя он говорил от имени двух остальных, Абай понимал, что именно Базаралы привел сюда своих сородичей, заранее приуготовив их к самому худшему. Он словно пришел сказать «прости» за все свои прегрешения, из-за которых Абаю, всегда беззаветно встававшему на его сторону, выпадало много неприятностей. Базаралы как бы пришел отблагодарить его, став над своей гордыней и своей судьбой.

Абай, потрясенный, склонив голову, напряженно думал, что ответить. Наконец он поднял ясные, черные глаза на своих друзей, улыбнулся и сказал:

– Дорогие мои, вы принесли мне великую радость. Я вижу здесь Даркембая, седого старика, всегда готового пойти на всякую жертву, если это понадобится мне. Я вижу вас, двух батыров, полных решимости к любому подвигу ради спасения друга. Да с таким-то огнем в груди – какого встречного огня нам бояться? А тогда – почему же мне надо бежать от опасности? – и Абай рассмеялся, сказав это. – Ведь ничего страшного нет. Я не собираюсь погибать от выстрелов Тентек-ояза холостыми зарядами. Все его обвинения против меня не опаснее укуса комара. К тому же у меня есть хороший русский друг, который и раньше мне помогал во всем. Он нашел еще и других, готовых помочь, и среди них один чиновник, человек умный и честный. Он был там, на Ералы, видел все безобразия и расправы Тентек-ояза, и обещал подтвердить все это на суде. Так что, как видите, дела мои не так уж плохи! На днях мы столкнемся с Тентек-оязом на допросе, будем грызться. И лучше мне с ним потягаться, чем уважаемому Данекену! – шутливо закончил он и весело взглянул на Даркембая.

Затем повернулся к Базаралы и лукаво прищурил глаза.

- А ты, Базеке, хотя и слывешь среди казахов самым красно­речивым, однако предоставь на этот раз мне вести свою тяжбу. Чем больше людей участвуют в ней, тем более затягивается спор, доносов и жалоб также больше, а этого нам не нужно, дру­зья мои! Пожалуй, вы сейчас здесь лишние, возвращайтесь-ка лучше в аул! – Так закончил эту встречу Абай и затем простился с жигитеками, приехавшими тайно повидаться с ним.

Даркембай и Базаралы, несмотря на слова Абая, решили оставаться в городе, дожидаясь решения властей над ним. Посоветовавшись с Ерболом, они стали на постой в татарской слободке, на окраинной улице города, куда почти не заходи­ли степные казахи. Время от времени Ербол навещал их по ночам.

Они твердо решили, что если дело Абая осложнится, и ему будет грозить серьезное наказание, то оба сдадутся и всю вину за бунт жатаков и за события в Ералы возьмут на себя. Сме­лые, необычные действия Абая за народ, против беспредела властей, стали широко известны в степи, и не только Базаралы и Даркембай понимали, насколько важны его жизнь и безопас­ность для всего народа.

Базаралы был готов умереть, если понадобится, чтобы спа­сти Абая. Но мучили великого жигитека совесть и стыд перед ним. Он не мог отречься от своей любви к Нурганым, не мог и отвергнуть ее страстные, безоглядные, смелые чувства к себе. И вместе с нею он готов был встать против всего света, защищая их любовь, но только его убивали стыд и совесть перед другом Абаем. Базаралы представлялось, что если все дойдет до Абая, ему будет нанесена глубокая рана. И лучше было провалиться сквозь землю, чем это. Базаралы не знал, что Абаю уже все известно, что он закрыл свою душевную рану ради дружбы и ради общего дела.

После встречи в тюрьме и разговора с Абаем Базаралы поделился своими мыслями с Даркембаем и джигитами, со­провождавшими их в поездке в город:

– Ведь не зря же говорят: «Джигит, не нашедший достойного друга, станет жалким и потеряется, народ, не нашедший до­стойного вождя, утратит единство и рассеется». У меня есть достойный друг, он же для меня и достойный вождь. И пусть будет так: либо Абай благополучно освободится, и мы все вме­сте вернемся домой, ликуя и радуясь, либо Базаралы больше не увидит своего родного аула и отправится вместо Абая на каторгу. Базаралы отравится туда без сожаления: меня про­светил Абай, что честь хранится в душе, а не выставляется на показ.

Даркембай соглашался с ним:

- Говорят ведь: врагу не кланяйся, для друга жизни не жа­лей.

Одиночное заключение Абая не только притянуло к нему друзей из родной дальней степи, но и собрало вокруг него немало новых друзей в городе. Но о том, что в последние дни большое участие принимала в судьбе Абая одна девушка, Ербол пока умолчал. Эта девушка-сэре по имени Салтанат была дочь Альдеке, свата Тыныбека, богатого купца, выходца из многочисленного рода Бура, населявшего берега Иртыша. Аулы этих казахов не были похожи на тобыктинские, жили они оседло, в бревенчатых домах, окруженных надворными по­стройками, занимались прииртышские казахи хлебопашеством и торговлей, часто ездили в город на базары и на ярмарки, стар и млад, собираясь большими родственными группами.

Салтанат была уже просватана в богатый род, но еще оста­валась жить в родительском доме, удерживаемая аулом как всеобщая любимица, баловница, сладкоголосая девушка-сэре. Молодая гостья приехала в дом Тыныбека вместе с младшей матерью, токал отца, чтобы купить кое-что по домашности. Доставили их в нарядной повозке, запряженной тройкой от­борных гнедых лошадей.

Выросшая в вольности красивая, гордая девушка, прекрас­ная певица, Салтанат была дружна с Макиш, невесткой этого

дома, старшей сестрой Абая. Прошлой зимой, в один из своих приездов, Салтанат с печалью поведала Макиш, что тяготится своим будущим замужеством, ибо ей не по душе ее жених. За­тем стала спрашивать у Макиш об Абае, и сестра, рассказывая о нем, спела песню на его стихи.

Сияют в небе солнце и луна –

Моя душа печальна и темна,

Мне в жизни не сыскать другой любимой, Хоть лучшего, чем я, себе найдет она…

Слушая песню, Салтанат загрустила. Склонив головку в со­больем борике к плечу Макиш, Салтанат порывисто прижалась к ней и сказала с чувством:

– Уа, неужели девушка, которой посвящена эта песня, может пожелать себе лучших слов? – И больше в тот вечер она ничего другого не сказала.

В этот приезд весть об аресте и заключении Абая сильно ее взволновала. Когда на другое утро она и Макиш сидели у байбише Тыныбека, в комнату вошел Ербол. Макиш и байбише Тыныбека забросали его вопросами, расспрашивая о новостях в деле Абая.

Ербол не знал молодую гостью и, смущенно глянув на нее, замялся. Салтанат обратила к джигиту нетерпеливый взор, словно приказывая ему: «Говори скорее!» Макиш также успо­коила его:

– Говори, тут все свои.

И Ербол изложил вкратце:

– И адвокат, и Абай надеются, что ждать осталось совсем мало. Но точно сказать о приговоре ничего нельзя. Адвокат говорит, что на теперешнем перегоне можно взять Абая на по­руки, внеся за него залог в тысячу рублей, тогда его выпустят из тюрьмы. Поручителем может быть домовладелец из города или купец. Вот с этой новостью я и пришел.

Ясно было, что Ербол пришел в дом Тыныбека за решени­ем этого вопроса. Байбише тоже так поняла, но только лишь руками развела:

– Что же делать, карагым? Айналайын, не знаю я, что и сказать тебе. Ведь сам-то Тыныбек уехал, и два наших сына в отъезде. А денег свободных на руках тоже нет. Ойбай, нет дома хозяина, ничего не стоит этот дом! Поручиться и то не­кому! – закручинилась байбише.

Ербол и Макиш были в растерянности. Для Ербола вдруг стало ясным, что совершенно неожиданно для Абая самым сложным обстоятельством оказалось это.

- Апырай! Что же делать? Ехать в степь за скотом невоз­можно, аулы уже давно откочевали на джайлау. Человека, который мог дать залог и взять на поруки, не оказалось дома. Как быть, если залог потребуется в ближайшие дни? Байби- ше, посодействуйте тогда вот в чем, замолвите слово перед каким-нибудь городским баем-казахом, у кого есть свой дом. Вы только укажите его, а я сам схожу к нему от вашего имени и обо всем договорюсь.

Действительно, это был хороший выход. Однако выясни­лось, что все знакомые баи и богатые купцы-домовладельцы, которых знала байбише Тыныбека, также находятся в данное время в отъезде по торговым делам. Макиш с недовольным видом воскликнула:

– Ну и дела! Как только приходит лето, они все на своих скрипучих арбах расползаются по степи! Никак им не уймется, на сидится на месте!

И в эту трудную для всех минуту, когда уныние охватило близких Абая, решение делу неожиданно нашла молчавшая до сих пор Салтанат. Она быстро повернулась к Ерболу.

– Надо ли друзей Абая искать только в городе? Говорят же, что долг платежом красен, что дружба дружбой отплачивается. Мой отец часто вспоминал, что и сам Абай, и отец его Кунанбай не раз выручали его в каком-нибудь деле. Передайте Абаю в

его тюрьму салем от меня и моей матери. Мы возьмем на себя внесение залога и поручительство. Поручителем назовите Алдекенова, моего отца.

Столь уверенное решение девушки обрадовало и ободри­ло сидящих в комнате. Развеселившийся и весь просиявший Ербол обратился к ней, благодарно, уважительно склонив голову:

– Карагым, сестричка! Вы проявили такую решительность и такое благородство, на что способен не каждый джигит. Что может быть благороднее, когда в трудный час протягивают дружескую руку помощи! Иншалла, пусть вам воздастся по вашей доброте! Кудай милостив, и освободится Абай, тогда он найдет слова для благодарности лучше, чем мои! А сейчас я пойду, переполненный радостью!

Светлый матовый лоб, тонкий с горбинкой нос, округлый, как яблоко, подбородок, сияющие глаза лани – необыкновенной красоты лицо юной Салтанат излучало свет чистой, доброй молодости. Густые, гладко зачесанные волосы ее были темно­каштанового цвета. Золотые браслеты на кистях рук, на локтях, множество колец на пальцах, золотые сквозные качающиеся серьги в ушах - все эти роскошные драгоценные изделия до­полняли и завершали большую, чистую, редкостную красоту девушки. Узнав, что ее зовут Салтанат, Ербол подумал: «Да, она и на самом деле Салтанат^[12] - и с виду, и душой своей!»

Двое стражников завели Абая на второй этаж «жандараль- ского дуана», в очень большую комнату. Посреди зала стоял длинный стол под зеленым сукном, поставленный поперек комнаты. Абая посадили перед столом на самый крайний, от­стоящий чуть в стороне, стул. Через некоторое время появи­лись чиновники в темных мундирах с блестящими пуговицами. Вместе с ними вошел адвокат Андреев, которого Абай вначале не заметил среди такого количества незнакомых людей. От-

дельно появился советник Лосовский и вместе с ним - крупно­телый, высокий, со сверкающей лысиной бородатый человек. У него были внимательные, спокойные, наполненные внутренней силою глаза. Лосовский что-то сказал ему, и тот с улыбкой вни­мательно посмотрел на Абая. Оба они сели позади него.