Страница - 16

Чиновники разместились за столом, председательствовал холеный седой старик с зачесанными назад редкими волоса­ми и с пронзительными синими глазами. Открыв заседание губернской коллегии, он вызвал уездного начальника Кошкина. Тентек-ояз появился весь деревянный, негнущийся, затянутый в мундир, с такими же тупыми, ожесточенными глазами, как и тогда на Ералы. Чеканя шаг военными сапогами, надменно оглядываясь, он прошел к столу и сел на стул далеко впереди Абая. Из людей степи в кабинете коллегии присутствовал, кроме Абая, один лишь плосколицый, корноухий толмач с жи­денькими усами и длинно отрощенными прямыми волосами. Часто, неспокойно моргая, он встал недалеко от председатель­ствующего. Начался предварительный допрос – точно такой же, как и те, что уже были: задавались привычные вопросы.

Затем Абаю предложили описать события на Ералы. Абай ровным, спокойным голосом рассказывал о противозаконных действиях уездного ояза, оскорбительных для степного народа, о наказаниях розгами и нагайками. Особенно он подчеркнул, что понесли телесное наказание народные судьи-бии, люди почетные, избранные населением, утвержденные властями. Возмущение народа было вызвано в первую очередь этим. И такого начальника, от которого исходит подобное зло, люди не могут уважать. Однако его самого никто и пальцем не тронул, гордый кочевой народ, не пожелав унижения своего достоинства, попросту отказался участвовать в выборах и разошелся.

– Господа, разве это преступление, если я присутствал при этом, был среди народа и по его поручению передавал слова народа начальнику? – закончил Абай.

Значительную часть своего выступления Абай зачитывал по бумажке, составленной адвокатом. Заученные из нее пред­ложения бегло проговаривал, не читая. Но когда он говорил от себя, приводя новые подробности дела, русских слов ему не хватало, и он затруднялся в составлении правильной речи. Тогда он обращался к толмачу, говорил ему по-казахски, и требовал самого точного перевода, внимательно уставившись на него своими черными, блестящими глазами, словно при­казывая: «Переводи точно!» Дав толмачу перевести какую-то часть, Абай снова вмешивался и говорил дальше сам. Абай в душе ликовал и торжествовал, что впервые за все время бесконечных допросов и заявлений он говорит на языке его судей. Он не смущался, что может допустить неправильности в русской речи, – только следил внимательно, чтобы самым точным образом были бы переданы суть и смысл дела. Неко­торые приходившие на память образные выражения казахов он тут же переводил на русский язык. И чувствовал, что это нравится присутствующим.

Старик председатель, казалось, был строгий ревнитель за­конности и человек справедливый. Дело простого кочевника, «киргиза», он назначил к слушанию вместе с делом высокого царского чиновника, что вызвало у всех крайнее удивление. И то обстоятельство, что он позволил Абаю говорить долго, не перебивал его, давая возможность говорить по-русски или обращаться к помощи переводчика, выходило далеко за рамки обычного судопроизводства. Но за этим и за всеми послабле­ниями, допущенными им в ведении дела Абая, крылась мало кому известная подоплека.

Этот старый судья был весьма близким человеком к нынеш­нему генерал-губернатору, который приходился ему свояком. Генерал был женат на младшей сестре супруги старого судьи, они были близки домами. Но скрытая подоплека в поведении его состояла не в этом родстве, позволявшем судье много воль­ностей, а в том, что этот благообразный и очень сановный ста­рик был отъявленный, убежденный, ненасытный взяточник.

Тентек-ояз Кошкин тоже был человек не без связей и вы­соких покровителей. Он оказался зятем председателя окруж­ного суда, который, как было известно, также был близок к губернатору. Они оба хотели вначале попросту замять дело со служебным произволом Кошкина, не давать ему ход. Но вмешательство адвоката Андреева, его неотразимые исковые заявления не позволили положить дело под сукно: в любом случае Андреев мог перевести разбирательство дела Абая в окружной генерал-губернаторский дуан, и тогда дело Кошкина могло принять нежелательный для него оборот. Ко всему еще советник Лосовский успел представить губернатору свой от­чет о сорванных выборах в Ералы, где подробно изложил обо всех противозаконных действия уездного начальника. Замять скандал теперь представлялось делом невозможным, надо было в гражданском порядке как-то выгородить Кошкина, не выходя за пределы уезда, вынести приговор Абаю и закрыть дело. Поэтому и согласился губернатор, чтобы дело было рас­смотрено не в суде, а в гражданском порядке, своей властью, и поручил это дело старому, опытному чиновнику Хорькову.

Беглым взглядом окинув дело Абая, Хорьков сразу понял, что если строго наказать Абая, приговорить к длительному сроку заключения, то опытный адвокат Андреев тут же подаст на аппеляцию в окружной суд, и тогда Хорьков со своими без­образиями непременно всплывет в суде высокой инстанции. Поэтому он решил приговорить Абая к выплате штрафа и освободить его. А к делу Абая присоединить иски на Кошкина и покончить с его делом, особо не раздувая.

Но Хорькову хотелось на этом деле сорвать крупную взятку, нельзя было упускать такой удобный случай. Угодив одновре­менно и губернатору, и председателю окружного суда, он не хотел сам оставаться без выгоды. В разговоре с Андреевым он намекнул, что положение Абая можно значительно облегчить или даже добиться полного освобождения, если постараться кое-кого «уговорить». Адвокат отлично понял его и при очеред-

ной встрече с подзащитным с ядовитой усмешкой просветил его: «Председателю нужно немного подлечиться… Думаю, что на лекарства ему понадобится рублей пятьсот». Деньги были Ерболом доставлены по назначению.

Хорькову теперь оставалось разъяснить Тентек-оязу, как тот должен будет вести себя на разбирательстве в коллегии областного управления. Но неожиданно он натолкнулся на глухое сопротивление Кошкина, который, отлично зная о боль­шой любви Хорькова к взяткам, понял дело таким образом, что взятку тот получил и теперь хочет выгородить киргиза Абая и унизить достоинство честного слуги царя и Отечества. Одна только мысль о том, что при разбирательстве его поставят на одну доску с диким кочевником, приводила начальника в бешенство. Он принял это за оскорбление и потребовал рас­сматривать его дело отдельно, без присутствия этого киргиза. Хорьков всячески пытался его переубедить, хотел даже при­пугнуть его тем, что обвинение в противозаконном избиении выборных лиц грозит ему большими неприятностями.

В Кошкине проснулся тот самый зверь-самодур, который свирепствовал и бесчинствовал в Ералы. Тентек-ояз заявил, что огласки не боится и что ему придется отвечать только за рукоприкладство, других же неприглядных дел за ним не под­разумевается – вроде вымогательства или взяточничества. И что он на любом суде сможет доказать необходимость тех решительных мер, к которым вынужден был прибегнуть ввиду особых обстоятельств. Далее он высказал в глаза Хорькову: судить его должны те, у кого совесть чиста, а не те, у кого рыльце в пушку. «Вы забыли, кажется, что дело заведено не на меня, что судят не меня!» – раскричался он.

Старый чиновник Хорьков, сам матерый зверь, злобно още­рился в ответ. Пригрозил, что немедленно доложит генерал- губернатору о дерзком поведении уездного начальника.

Таким образом, дело, в котором переплелось столько противоборствующих начал, пошло не совсем в том русле,

которое наметил председатель коллегии. С надменным видом войдя в зал заседаний, Кошкин сразу же заявил, что не желает сидеть как ответчик рядом с киргизом и, пощелкивая каблуками сапог, подошел и сел за зеленый стол заседаний. Хотя старик председатель старался сохранить видимость спокойствия и уверенности, он заметно нервничал, но действовал умело и торопливо подвел дело к завершению. Вынесен был Абаю мягкий приговор, после чего председательствующий заявил, что вопрос об уездном начальнике будет рассматриваться от­дельно, без присутствия посторонних лиц.

Итак, искусное словопрение чиновников, правящих жизнью кочевого народа, подвело к такому решению. Но, дав высказать­ся Абаю, председатель все же задал ему каверзный вопрос:

– Уездный начальник имел отношения с выборными лицами. А Кауменов, и Шока-улы, и Суюндик-улы, как выборные лица, могут обращаться к уездному начальнику. Ну а ты почему вмешался, Кунанбаев?

Абай ответил, не смутившись:

- Меня попросил народ. Я говорю по-русски. Когда началь­ник Кошкин приказал бить нагайками Оразбая Аккулова, народ велел мне немедленно вступиться за него.

При этих словах Тентек-ояз, и так уязвленный данной Абаю свободой говорить на русском, вновь не выдержал и взвился до потолка:

– А ты кто такой у этого твоего народа? – закричал он. – Кто дал тебе право говорить от имени народа? С чего это вдруг почувствовал в себе такую силу? Откуда у тебя взялась такая прыть, киргиз?

Его выкрики не затронули Абая, он спокойно отвечал:

– Этот человек говорит о силе. Нет, у меня не было такой силы, какая была у него с его солдатами, с ружьями. У народа не было ружей. Но есть сила, которая сильнее оружия. Сильнее приказов уездного начальника. Называется она - справедли­вость и честь. Наш народ говорит, – тут Абай повернулся к

толмачу и сказал: «Переведи все в точности!», – «Подчиняйся не силе, а правде. Несправедливости не подчиняйся, за спра­ведливость стой, если даже головой придется заплатить».

Эти слова словно подытожили всю сегодняшнюю беспри­мерную борьбу Абая.

Когда толмач перевел его слова, Андреев, Лосовский и Ми­хайлов, сидевшие сзади него, у противоположной стены, молча переглянулись между собой. Даже их, знавших его близко, удивило, как достойно держался сегодня Абай…

И тут судопроизводство вдруг перешло в словесный поеди­нок между Тентек-оязом и Абаем.

– Ты защищаешь Кауменова Базаралы, Кунанбаев! А ведь он – родной брат разбойника Оралбая! – обвинил Кошкин Абая.

– Я помогал только выборным биям, которых вы избивали, – возразил Абай.

– Это ложь! Ты не только о них заботился! Твоя цель была – освободить Кауменова! Из-за него ты и возмутил народ и устроил беспорядки!

– Я не лгу! Но Кауменова я и вправду считаю невиновным.

– Так бы сразу и говорил! Скоро ты будешь выгораживать и его брата, этого разбойника Оралбая! – так говорил Тентек-ояз и, повернувшись к председателю, многозначительным тоном обратился к нему:

- Господин председатель! Прошу эти слова Кунанбаева за­нести в протокол!

Но и Абай попросил принять его заявление. Оралбай Каумен-улы уже больше года находится в бегах. Раньше он был смирным джигитом, жил у отца в ауле. Но вот пропал без вести, и о нем долго не было ничего слышно. И то, что он где-то совершил преступление, явилось для всего рода страшной вестью. Он потерян, считай, для народа, для своих родителей, для всех родичей. Господин председатель должен сам понимать: если крестьянский парень из Семипалатинского уезда сбежит в Оренбург и там натворит бед, а господин Кош-

кин приедет в его село и задаст розог старосте, волостному и писарю конторы – правильно ли это будет? И останется ли тогда господин Кошкин начальником уезда? Будет ли дальше получать чины и награды?

Кошкин растерялся и стал отрицать, что приказывал пороть выборных. Абай с презрением, брезгливо посмотрел на него.

- Мне не о чем с вами говорить, вы не только творите пре­ступное беззаконие, но и лжете! - твердым, неумолимым го­лосом сказал он. – Если врет простой, слабый человек – это постыдно. Но если лжет начальство, которому вручена госу­дарственная власть, – это преступление. И вам не место за столом, рядом с моими судьями. Я удивлен, мне стыдно за вас, и отвечать на допросе я больше ничего не буду. Но я продолжаю утверждать: господин начальник уезда прибегал к порке. Об этом я прошу допросить советника Лосовского.

Абай замолчал. Старый председатель обратился с вопро­сами к Лосовскому, и тот полностью подтвердил заявление Абая.

- Господин уездный начальник позволил себе недозволен­ные законом действия не только на выборном пункте. Несколько человек он подверг телесным наказаниям, розгами и нагайками, по пути следования к месту выборов. Это я подтверждаю как непосредственный свидетель незаконных действий господина начальника уезда.

Но Кошкин и тут не потерял наглой самоуверенности.

– Я не отрицаю, господа, что немного погорячился. Кого угодно могут вывести из терпения эти туземцы, злостно по­крывающие преступников и друг друга! И не велика беда – дать волю рукам, когда душа чиста, - с ехидцей проговорил он, ше­веля встопорщенными, навостренными усами. – Зато я взяток не брал и свою совесть не продавал, как некоторые…

Лосовский только рассмеялся и, разводя руками, посмотрел на председателя, словно говоря: «Сами видите, что с него возьмешь?»

Следствие по делу Абая на этом закончилось. Обсуждать и принимать решение при казахе административный суд не счел нужным, и было приказано Абая увести. Его отвели в каталажку. Там он провел еще одну ночь. На следующее утро его освободили.

Но это не было полным оправданием – приговор гласил: «За учинение беспорядков и устройство препятствий, мешавших успешному проведению выборов волостного старшины уезд­ному начальнику Кошкину, Кунанбаев Ибрагим присуждается к уплате штрафа в сумме одной тысячи рублей». Такой приговор имел целью явить перед кочевниками непреклонность закона, предписывающего слепое и беспрекословное подчинение лю­бым приказаниям начальства и подвергающее неминуемому наказанию того, кто идет против него.

Уходя из суда вместе с Андреевым, бородатый, мужикова­тый с виду Михайлов с возмущением говорил адвокату:

– Какой судебный произвол! Да ведь такой суд сам по себе – уже преступление! Потому что воодушевляет каждого такого Кошкина на все новые подвиги с избиением дубиной и плетью этого славного народа - и только за то, что он терпелив, благо­роден и безответен.

Абай не был посвящен в сложную подоплеку интриг суди­лища, да и это было ему безразлично, он просто радовался вновь обретенной свободе. Дело его было закончено, приговор суда вынесен, однако из него было выделено отдельное рас­смотрение по обвинению двух других лиц. Это называлось: «Дело братьев Кауменовых – Оралбая и Базаралы». По этому новому заведенному делу выходило, что Базаралы, никогда никуда не скрывавшийся, никаких преступлений не совер­шивший, был объявлен состоящим под надзором и при по­имке властями Оралбая подлежал немедленному аресту – в интересах следствия. Базаралы также мог быть арестован по любому доносу родовых старшин или главы волости и понести судебное наказание.

Когда Абай, освободившись, вышел из ворот тюрьмы на улицу, там его ждала коляска, запряженная тройкой гнедых. В коляске сидели сестра Макиш, Ербол и какая-то красивая незнакомая девушка, одетая богато и изысканно, в золотых браслетах на руках. Увидев его, выходящего из ворот, все трое сошли с коляски и бросились навстречу ему. Сестра и Ербол по очереди радостно обнимали его.

Абай еще ничего не знал о Салтанат. Во время следствия и суда Ербол не рассказывал про нее Абаю, просил о том же Макиш. Ербол опасался, что Абай сочтет неудобным принимать помощь и поручительство от незнакомой богатой девушки, откажется от денег, и тем самым дело намного задержится. И вот только теперь Макиш подвела Салтанат за руку к Абаю, стоявшему в некотором замешательстве. Улыбаясь, Макиш представила:

– Эту девушку зовут Салтанат. Ты раньше слышал о ней, наверное.

Абай молча кивнул головой.

Макиш продолжала:

– Эта девушка – одна из твоих самых верных друзей, хотя ты с нею и не встречался. И если ты раньше знал ее по имени, то теперь можешь полюбоваться на нее! Салтанат одна из твоих ходатаев, это она вносила залог и взяла поручительство на себя.

Удивленный Абай не мог произнести ни слова, сложное и непонятное ему самому чувство шевельнулось в его душе: досада, что близкие скрыли от него о возникших трудностях и вынуждены были искать деньги у чужих людей, и теперь он, оказывается, должник у этой молоденькой, горделивой с виду богатой девушки, чьей-то невесты, наверное; но и не только досада и смущение – что-то неожиданное, чудесное встретило его на пороге тюрьмы и озарило сердце внезапной радостью. Не разобравшись как следует с этими противоречивыми чув­ствами, Абай лишь молча пожал руку девушки обеими руками и потом склонил голову в поклоне, прижав руку к сердцу.

Салтанат, видимо, не этого ждала, она мгновенно вспыхнула от смущения и, тоже молча, потупилась. Казалось, она хотела услышать от него какие-то добрые слова и ждала их. Макиш оказалась сообразительнее их обоих в эту неловкую для них минуту и вмешалась, весело посмеиваясь:

– Абайжан! Ты что это? Всегда был у нас такой умный! Неужели не можешь сказать несколько теплых слов благодар­ности девушке, которая помогла тебе? Ты же это прекрасно делаешь, карагым!

Абай вежливо подал знак рукой женщинам, приглашая сесть в коляску, вслед за ними сел сам и только после этого заговорил, обращаясь к Салтанат:

- Предками нашими сказано: «Ум - это и есть красота че­ловека, а самый верный спутник ума – сдержанность». Когда все это имеется, зачем еще что-то говорить, не правда ли, Салтанат?

– Согласна с вами! – улыбнулась девушка. – Радость должна быть немногословна.

Тройка с бубенцами, с двумя пристяжными, развернувшими головы набок, стремительно понеслась по дороге к мосту и через мост на другой берег, к богатому дому бая Тыныбека.

Следствие и суд были позади, но Абай еще надолго задер­жался в городе. Друзей-жигитеков во главе с Базаралы тотчас по выходу из тюрьмы отправил домой, чтобы они скорее до­несли туда весть о его освобождении, а сам остался с Ерболом и Баймагамбетом. Остановился он не в доме Тыныбека, где в то время гостили токал и дочь Альдеке, – Абай выбрал для постоя привычный для него дом татарина Карима на другом берегу реки. У Тыныбека выбравшийся из заточения Абай про­жил всего несколько дней.

Абай постепенно узнал, как много для него сделала Салта­нат. Хотя она и была дочерью очень известного и богатого бая Альдеке, ей не разрешили взять на поруки Абая, пришлось ей уговаривать пойти на это семипалатинского богача и домовла-

дельца, войлочника Дюйсекена. Этот Дюйсекен был в большой дружбе с ее отцом и приходился ему нагаши, родственником со стороны жены. Войлочник был весьма осторожным, даже трусливым торговцем и к роду Тобыкты никакого отношения не имел, и даже по каким-то причинам недолюбливал тобык- тинцев, но он не смог отказать своей любимице и баловнице, дочери друга. И все же уговорить его быть поручителем за Абая девушке было непросто. Денежный залог она внесла сама.

Чем больше узнавал Абай обо всех хлопотах Салтанат, тем большую неловкость начинал ощущать по отношению к девушке. Подобное проявление дружбы – дело непростое. Что кроется за подобной дружбой у молодой девушки, нелегко угадать.

Абай хотел откровенно поговорить с Салтанат, ему надо было знать, чем вызваны беспримерные заботы со стороны юной девушки, с которой он не был даже знаком. Ему бы не хотелось, чтобы за этим необычным поступком крылось что- нибудь большее, чем обычное человеческое благородство и сочувствие. И случай поговорить с нею вскоре представился. На другой день после освобождения Абая младшая мать Салтанат уехала на другой берег, что-то покупать в лавках, Макиш и Ербол поехали с нею, и Абай остался в доме наедине с Салтанат.

В большом доме Тыныбека стояла тишина. На окнах висели плотные занавески темного шелка, не пропускавшие солнечно­го света, и в комнатах был полумрак, было прохладно и уютно. Абай и Салтанат сидели за круглым низеньким столиком на мягких корпе, разостланных на полу, и вели учтивую беседу. Вскоре Абай заговорил о том, что занимало его ум в последние два дня. Начал он с того, что горячо поблагодарил девушку за все, что она сделала для него. Тревожно настороженную в душе, Салтанат стеснял этот разговор наедине, она предпочла молча слушать джигита. В ответ на его слова благодарности она лишь повела длинными пальцами белой руки, лежавшей

на столе, как бы говоря: «Перестаньте. Не стоит благодар­ности!» Подняла на него глаза, взгляд которых выразительно продолжил: «И не надо об этом больше говорить».

Находясь чуть в стороне от Абая, она искоса бросила на него быстрый взгляд, в котором просквозила легкая обида; но, как бы защищаясь от его пристойной велеречивости, она опять подняла руку и выставила на Абая, ладонью на него, - отстра­няющим жестом. До сих пор на все его слова благодарности она ничего не отвечала, но наконец решила коротко высказаться: «К чему все это, Абай… Не стоит повторяться… Дело сделано, ну и, слава Всевышнему, все благополучно закончилось!» – и она смеялась мелодическими, звучными переливами голоса девушки-сэре. Далее она опять не произнесла ни слова, лишь загадочным взглядом посматривала на Абая, время от времени поднимая на него глаза. И Абай двойственно понимал значение этого взгляда: или она опасалась, что он воспримет ее помощь как некую попытку накинуть на него узду, или взгляд ее выра­жал мысль такую: «Ну-ка, посмотрим, что он станет делать? Я-то со своей стороны сделала все, как полагается». И Абай решительно настроился на то, чтобы внесена была полная ясность, и чтобы ни полслова от лукавства и лицемерия не проскочило в их разговоре.

Вошел Баймагамбет и поставил перед ними серебряную чашу с холодным кумысом. Абай, задумавшись, помешивал в кумысе роговой ложкой. Наполнил расписную пиалу и подал девушке.

– Салтанат!.. – наконец произнес он.

Смущенный, робкий взгляд красавицы со скрытой мольбой обратился к нему.

- В жизни мужчины немало выпадает случаев, когда он при­нимает помощь от своих истинных друзей. Это не удивительно, таков закон мужской дружбы. Но я никак не ожидал, что столь решительная и отважная помощь последует со стороны слабой женщины, да еще и почти сверстницы. Скажите мне со всей от-

кровенностью и прямотой – прямота ведь не порок, Салтанат? Что побудило вас помогать мне, не побоявшись того, что о вас могут подумать?

Салтанат, наверное, ждала такого вопроса. Она с реши­тельным видом подняла голову, белое личико ее мгновенно вспыхнуло горячим румянцем. Краска пошла по всему лицу, ото лба до самого подбородка. Даже мочки ушей, в которых качались сережки, налились алой кровью.

Прекрасно владея собой, недрогнувшей рукою приняв от Абая чашу с кумысом, юная красавица отвечала, – но прежде посидев с раздумчивым видом и даже отпив глоток напитка:

– Я вмешалась только по своей воле и по собственному желанию. Простите, что сделала это без вашего ведома и вашего соизволения. Знайте только одно: меня вело желание помочь хорошему человеку. Примите это как знак искренней дружбы. И еще раз простите, что решилась пойти на такой шаг, хотя я могла предполагать, что у вас хватит настоящих друзей, готовых прийти к вам на помощь.

Абая такой ответ девушки привел в восхищение. Он понял, насколько велика ее душа и не по возрасту сильна и благородна ее воля. Абай не мог скрыть своего восхищения.

– Насколько достойны ваши слова, Салтанат! Я всегда буду помнить их, – сказал он.

Тут вошел в комнату какой-то огромного роста человек, в высоких войлочных сапогах-саптама, в шапке из черной мер­лушки, сшитой на манер тобыктинских. По всему видно было, что человек этот из степей, и он только что прибыл оттуда. Войдя с яркого света в полутемную комнату, он еще не раз­личал находившихся в помещении людей, но Абай сразу узнал его и, поздоровавшись, пригласил:

– Е, проходи сюда!

Вошедший осторожно продвинулся вперед и, нашарив место рядом с Абаем, тяжеловесно уселся. И только тут увидел перед собой Салтанат. Глаза его к этому времени уже привыкли к

полумраку комнаты, и он с изумлением выпучил на нее глаза, позабыв даже пригубить поданный ему кумыс в чашке. При­бывший гость был сын Кулыншака, один из бескаска – «пятерых удальцов» – Манас.

Он приехал по поручению Улжан. Когда он подъезжал к во­ротам подворья Тыныбека, оттуда как раз выехала повозка, запряженная тройкой гнедых. Остановив ее, Манас коротко переговорил с Макиш. Показывая на взмыленных коней, - ра­бочего, под собой, и заводного, в поводу, – Манас сказал, что скакал сюда днем и ночью, чтобы поскорее узнать вести про Абая. Макиш тут же успокоила его, сказав, что дело закончено и Абай уже дома. Манас заторопился его увидеть и, спешившись, тут же захотел войти в дом, но его задержал Баймагамбет, спрашивая о новостях аульных. Наконец Манас, в нетерпении отмахнувшись от Баймагамбета, ворвался в дом и сам пошел отыскивать Абая, заглядывая в каждую комнату, попадавшую на пути. Обнаружив Абая в темной комнате наедине с девушкой, Манас это объяснил себе по-своему, и то, что Баймагамбет удерживал его во дворе, – так же.

Наконец немного придя в себя от изумления, Манас рас­сказал, что приехал по поручению байбише Улжан, что аулы уже откочевали за Чингиз, дороги в степи стали совсем без­людны, одинокому путнику ехать по ним небезопасно. Поэтому за новостями послали именно его, громадного джигита, силача и храбреца. Манас рассказал Абаю о том, что мать его от тре­воги потеряла покой и сон и даже перестала есть. Что все в ауле, от ребятишек до аксакалов, переживают за него и крепко тревожатся, все думают: «Что с ним? Может, в тоске и унынии? Может, тоже потерял сон и покой, оказавшись в заточении?»

– Ночи не спят, все беспокоятся за тебя! Но слава Аллаху, я вижу, что все у тебя в порядке! Баймагамбет удерживал меня у двери, говоря: он беседует с человеком. Но у меня сил не хватило удержаться, как только узнал, что ты жив-здоров, хотелось скорее увидеть тебя, вот и ворвался сюда. Уж ты не

обижайся на меня. Там, в ауле, люди думают, что ты в беде, а ты, как я вижу, вовсе не бедуешь и даже не скучаешь!

И, оглушительным хохотом наполнив весь дом, Манас взял протянутую ему чашу с кумысом и стал отпивать. Воспользо­вавшись моментом, Абай не дал ему продолжить его шутки и сам стал говорить:

– Только вчера освободили меня, едва успел повидаться с родными. Но в суде не все еще кончено, вот, советуемся, что делать дальше, меня ведь только выпустили на поруки… Но об этом поговорим после.

Абай позвал Баймагамбета, коротко распорядился:

– Отведи его в гостевую комнату. Накорми, дай отдохнуть, устрой на ночлег.

Как только джигиты ушли, Абай стал продолжать прерван­ный разговор.

- Как я могу сердиться на то, что вы помогли мне освободить­ся из тюрьмы? О, Салтанат, я думаю сейчас только об одном: чем бы я мог достойно ответить на вашу доброту! Но вы были так смелы и великодушны, что трудно будет мне сравняться с вами, и это меня огорчает!

Салтанат слушала, не поднимая головы. Затем подняла глаза на него и сказала:

- Мне понравились ваши слова, сказанные вчера: сдержан­ность – это самый верный спутник ума. Я впервые говорю с вами, но от Макиш много слышала о вашей честности и о вы­соких свойствах вашего ума. Я подумала, что вы – человек, способный дать другим опору для души. И я оказалась права: все, что вы сегодня сказали мне, дало опору для моей души. Я поняла, я успокоилась… Вы очень многое дали мне, – Салтанат усмехнулась невесело и продолжила: - Хотя дом этот просто­рен, и мы в нем наедине, но дорога, по которой мы можем идти рядом, совсем коротка, и она, видимо, закончилась. Давайте на этом и разговор наш закончим, и разрешите мне уйти.

Абай поддержал ее под локоть, помогая встать. С улыбкой сказал ей:

- Салтанат, может ли возникнуть дружба между двумя ис­кренними сердцами, если их разделяет занавес невысказанных чувств?

– А разве суфий Алаяр не говорил: «Пытаясь приоткрыть занавес души, смотри, не сорви нечаянно занавес чести!» – Так сказала Салтанат, выходя за дверь, открытую ей джигитом, и удаляясь спиною вперед. Бросив на него последний взгляд своих оленьих глаз, она быстро повернулась и ушла.

Проводив девушку, Абай с растерянным видом стоял у двери, снова и снова повторяя про себя: «Пытаясь приоткрыть занавес души, смотри, не сорви занавес чести…» Как хорошо сказано! У девушки редкий ум и красивая душа. Может быть, на своем жизненном пути он набрел на истинное сокровище? Он вспомнил, что сам говорил ей, немного рисуясь перед кра­сивой девушкой, как и всякий джигит, – и устыдился себя. Кто из девушек степи мог бы совершить то, что совершила она? Конечно, ее толкнуло на этот шаг не просто женское легко­мыслие. Нет, – у этой девушки сердце, исполненное великой человечности. И то, как сдержанно, с полным достоинством она вела разговор наедине с ним, убедило его, что девушка не­заурядна! Абай твердо решил наложить запрет на всякое свое двусмысленное поведение в отношении этой девушки. «Люди подобного склада не приемлют лжи и лицемерия. С нею надо быть честным во всем, и за честь считать ее откровенные вы­сказывания, направленные в твою сторону, какими бы они ни были». Так подумал Абай и решил немедленно уехать из дома Тыныбека, взять квартиру в другом месте.

Так он стал на квартиру в доме у старого своего знакомого Карима.

Каждое утро Абай садился на коня и в сопровождении Бай- магамбета ехал в центр города. Там он подъезжал к белому двухэтажному каменному дому, расположенному в одном из

глухих тупичков на высоком берегу Иртыша. Сам спешивался, лошадь передавал Баймагамбету, и тот уезжал назад, с тем, чтобы вечером вернуться за Абаем. Дом, к которому подходил Абай, был городской библиотекой. Он днями напролет зани­мался в читальном зале. Если же библиотекарь в обещанный день выдавал ему книгу на руки, нукер не уезжал, а ждал его снаружи, и тогда Абай, получив или обменяв книги, выходил вскоре из библиотеки и с книжками в коржуне ехал домой.