Страница - 17

Сегодня он как раз хотел взять книги на дом и оставил Бай- магамбета дожидаться. В большой комнате читальни на этот раз оказалось много народу: мужчины и женщины разного воз­раста, по-разному одетые, в основном – учащаяся молодежь. Сидели за каждым столом, по два-три человека. «Здесь нахо­дится самое ценное из всего этого города», – подумал Абай, с радостным волнением переступая порог библиотеки.

Библиотекарь, скромно одетый старичок со стриженой клинышком седенькой бородкой, с живыми глазами, встретил Абая приятной улыбкой, как старого знакомого.

Недалеко от стола выдачи, возле выхода из читальни, си­дел некий кудрявый чиновник с лихо закрученными усами. Он поглядывал маслеными глазками на свою соседку за столом, нарядно одетую молодую даму, и что-то ей тихо говорил с по­бедительной улыбкой на румяных губах. Заметив вошедшего в зал Абая, он указал пальцем на него и громко сказал своей собеседнице, в расчете на то, что и другие тоже услышат:

- Удивительное дело! С каких это пор в Гоголевскую библио­теку стали заходить верблюды?

Кое-кто из молодых людей, оторвавшись от книги, увидел Абая - в широком степном чапане, в вышитой шапочке, - фыр­кнул и бездумно рассмеялся. Молодая женщина, сидевшая рядом с кудрявым мужчиной, шутки его не восприняла, а, на­оборот, густо покраснела, устыдясь за него, и опустила голову. И у Абая, заметившего это, стремительно вспыхнувший в нем

темный гнев не вздыбился яростью, но был укрощен спокойной усмешкой. Улыбнувшись, Абай ответил кудрявому:

– Почему бы сюда не зайти верблюду, господин чиновник, если здесь уже сидит осел?

На этот раз рассмеялись все. Задохнулась от смеха, откину­лась на стуле молодая дама. Кудрявенький чиновник сначала весь побелел от злости, потом стал краснеть от досады и стыда. Молча уткнулся в свою книгу, пригнув свою курчавую голову. Абай обратился к старому библиотекарю, спрашивая у него номер «Русского вестника».

Между тем смех и оживление в зале сошли, снова уста­новилась тишина. К разговаривавшим Абаю и библиотекарю шагнул стоявший рядом со столом выдачи высокий человек с окладистой бородой и могучим лысым черепом.

– Этот номер у меня, – произнес он густым басом. – Но я уже его просмотрел, могу отдать вам. Только скажите мне сначала, почему вы его спрашиваете?

- Там печатается новый роман Толстого. Я хочу его про­честь.

- Так вы знаете сочинения Толстого? А что в них заинтере­совало вас? – живо спрашивал бородач. – И давно вы начали его читать?

- Нет, я еще совсем мало знаком с книгами Толстого, - от­вечал Абай этому пытливому человеку с умными глазами, сразу проникаясь к нему доверием, – но я слышал, что это самый мудрый, самый великий сын своего народа. Вот я и хочу узнать, чему учит этот человек.

- О, это хорошо! Замечательно! - воодушевленно про - должал бородач. – А мне приходилось вас раньше видеть при других обстоятельствах, правда… не очень приятных. В канцелярии областного управления. Вы там хорошо проучили кое-кого. Но скажу вам честно, сегодня вы были великолепны и произвели на меня еще большее впечатление, чем тогда… Давайте познакомимся! Михайлов Евгений Петрович.

– Ибрагим Кунанбаев, – представился и Абай. – Я вас тоже знаю, наши друзья рассказывали^ Очень рад нашему зна­комству!

Они вместе вышли из библиотеки и отправились пешком по берегу Иртыша, продолжая разговаривать. Абай шагал, распахнув чапан, заложив руки за спину, держа в них камчу и тымак. Баймагамбет следовал сзади верхом на своем коне, держа повод Абаевой лошади в руке, весьма удивленный тем, что его бай идет пешком только для того, чтобы разговаривать на ходу с каким-то русским мужиком. Вскоре они дошли до бе­лого каменного дома, одиноко стоявшего на высоком берегу, недалеко от водяной мельницы. Михайлов предложил:

– Зайдемте ко мне. Хотелось бы еще поговорить с вами.

Абай поблагодарил и согласился. Чувствуя, что Абай за­сидится в этом доме, Баймагамбет с лошадьми ушел на Ир­тыш.

Михайлов жил в просторной, светлой, чисто прибранной комнате. Радуясь новому знакомству, Абай увлеченно прого­ворил с ним до самого вечера.

У Абая были причины интересоваться Михайловым. Раньше о нем много рассказывал адвокат Андреев, и по его словам, Михайлов был самым образованным и умным человеком во всем Семипалатинске. Оказывается, он свою жизнь посвятил общественному служению и еще в молодые годы подвергся гонению и преследованиям со стороны властей. Но эти гонения не сломили его дух, а послужили к вящему его укреплению, росту и совершенствованию; в ссылках и тюрьмах, встречаясь с заточенными в них лучшими умами России, он получил от­менное образование и приумножил свои знания. По мнению Акбаса Андреевича, бородатый и лысый Михайлов, похожий на обыкновенного мужика, являлся одним из самых передовых людей своего народа и мог бы стать его гордостью, выпади ему судьба жить в другие времена. И вот Абай, наконец, встретился с этим человеком, мог с ним разговаривать.

Михайлов спрашивал, что успел прочесть по-русски Абай, и, одобрив его выбор, всячески поддерживал дальнейшее стремление Абая к самообразованию. Абаю порой казалось, что перед ним находится учитель, хорошо представляющий способности своего ученика, - Абай с улыбкой признался Ми­хайлову, что чувствует себя робким учеником перед ним.

– Или, если вам будет угодно, вы как тот искусный табиб- костоправ, который находит своими чуткими руками место скрытого перелома и одним нежным движением вправляет кость. Вы обнаруживаете во мне мои самые потаенные раны, скрытые печали и чудесными словами врачуете меня!

Абай говорил по-русски, иногда с трудом подыскивая слова и составляя их в неверном порядке, но Михайлов, внимательно вслушиваясь в них, склонив свою лобастую, лысую голову, сразу понимал их смысловое значение и чувствовал силу мысли степного философа. Услышав красивое сравнение с костоправом, он даже засмеялся от удовольствия.

– У вас очень меткие сравнения. Я заметил это, когда у вас была перепалка с Кошкиным, – заметил Михайлов.

Упоминание о Тентек-оязе пробудило в Абае непреходящее возмущение и негодование чиновниками, которые управляют народом с помощью угроз, палок и нагаек.

– Да, трудно представить все зло, что приносит России орда таких чиновников, – согласился Михайлов. – Это особые существа, которые развелись во всех городах, от Петербурга и до Семипалатинска, и все они словно выпечены из одного теста. – Михайлов безнадежно махнул рукой. – Представить до конца все их зло лишь по тем видимым безобразиям, кото­рые они творят, невозможно. А попробовать вмешаться в их дела, как попробовали вы, это значит – отсидеть потом месяц- другой в каталажке, труд не очень полезный и приятный. Вот у нас в России есть один писатель, Салтыков-Щедрин, так он попробовал раскусить натуру этого племени в своих книгах… Непременно прочитайте его книги!

Такое резкое и решительное выделение начальников-чинов­ников в отдельное племя, противостоящее народу, несколько озадачило Абая. Он-то считал, что люди так же неодинаковы, как пять пальцев на руке, и что среди чиновников также есть разные люди… Он попытался эту мысль выразить Михайлову, но тот лишь улыбнулся.

– Вы наивный человек, Кунанбаев! – сказал он. – Чиновники одинаковы все – и большие, и маленькие, и молодые, и старые, и толстые, и худые…

Увидев, что Абай хоть и отмалчивается, но не согласен с ним, Михайлов тоже решил прибегнуть к сравнению.

– Они как семена чертополоха, брошенные в одну и ту же землю... Да и сеет их одна и та же рука, которой водит один и тот же царственный руководитель…

Михайлов не стал далее углубляться в свою мысль, раз­вивать свое сравнение. Но Абай понял его. Рука, сеющая одинаковые семена чертополоха, – это было понятно! Все больше нравился ему новый его знакомый. И уже вполне до­веряясь ему, он не мог не задать вопрос, который для самого Абая был вполне ясен:

– Евгений Петрович, ваши слова кажутся убедительными. Но ведь советник Лосовский есть! Разве не показал он себя справедливым в деле с Тентек-оязом?

Но и тут Михайлов повернул разговор таким образом, что Абай призадумался, озадаченный.

– Итак, Ибрагим Кунанбаевич, мы утверждаем, значит, что Кошкин плохой, а Лосовский хороший? Вы считаете, что все дела решались бы справедливо, если бы Кошкиных было по­меньше, а Лосовских больше, не так ли? Допустим, вы правы: Лосовский оказался лучше других чиновников. Не дай он свои показания, дело ваше обернулось бы для вас плохо. Вот вы и решили: это справедливый чиновник, такой, каким должен быть каждый чиновник, так ведь?

– Да, он показал себя справедливым. Вы же сами видели.

- Действительно, показал. Но это был всего лишь один слу­чай. Я не говорю, что для народа вашего и для вас этот случай был бесполезен. Нет. Надо использовать все такие случаи и всех подобных Лосовских, если таковые пойдут на пользу простым людям. Я говорю лишь о том, чтобы вы особенно не прельщались правдивостью чиновников.

– Какие могут быть сомнения? Он сказал честные слова.

– Ну и ладно. Но хотелось бы вам знать, почему он оказался способным на такую правдивость?

– Да.

- Потому что он среди чиновников как белая ворона. У рус­ских есть такое выражение. Говоря иносказательно – среди черных ворон иногда попадается белая, но это не означает, что она не ворона. Черная или белая, но ворона останется вороной и будет заниматься своим вороньим ремеслом.

- В нашем народе говорят: «Ворон ворону глаз не выклю­ет».

Михайлов снова рассмеялся, потом продолжал с серьезным видом:

– И у нас говорят так же. Вот и надо это понимать: раз ты ворона, оставайся вороной и не старайся казаться белым голубком. Ваш Лосовский для народа похуже, может быть, чем Кошкин. Уж лучше дело иметь с Кошкиным. Его мерзкая сущность, по крайней мере, ничем не прикрыта. А такие, как Лосовский, вводят вас в заблуждение и рождают несбыточные надежды: вам представляется, что государственное чиновниче­ство может стать «хорошим чиновничеством». И вам кажется, что причина зла не в царском строе, породившем чиновниче­ство, а в отдельных плохих чиновниках.

И вдруг Абай до конца понял мысль Михайлова. Она вся была проникнута беспредельной заботой о народе. Беспощад­но отбрасывала всякий обман – откровенный или скрытый.

Абай и удивлялся, и любовался мощной духовной силой этого человека, и был благодарен ему за его откровенность.

– Вы мне словно открыли дверь в незнакомый мир, Евгений Петрович, – признался Абай. – Эта беседа для меня – великий урок.

Михайлов дружески похлопал Абая по плечу, с мягкой улыб­кой заглянул ему в глаза.

– Вы должны учиться не только у меня, друг мой. Есть множество русских мыслителей, гораздо более мудрых, об­разованных и умных, чем ваш покорный слуга. Учитесь у них. Я обещаю вам давать книги таких людей, а если хотите и даль­ше заниматься самообразованием, то, с вашего разрешения, охотно берусь помочь в этом деле. Я вижу, что у вас огромное влечение к знаниям, которые невозможно обрести без полу­чения системного образования, но в этом отношении, Ибрагим Кунанбаевич, вам помогут русские книги. Они станут для вас лучшими учителями и друзьями!

Для Абая, жаждущего знаний, ничего не могло быть дороже такого предложения. Он был бесконечно благодарен и рад Михайлову, как чудом обретенной родственной душе.

- Встреча с вами - это дар судьбы для меня. Ваше пред­ложение – огромная для меня честь.

В первую их встречу Михайлов посоветовал Абаю начать знакомство с произведениями классиков: Гоголя, Лермонтова, Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого. Некоторые соответствую­щие книги нашлись у него. Из своей же библиотеки Евгений Петрович выдал Абаю и толковый словарь наиболее трудных русских слов. На листе бумаги написал длинный список писа­телей и книг, рекомендуемых им для обязательного прочтения. О, это было именно то, чего жаждал Абай! И он решил про­читать все эти книги именно в нынешнее свое пребывание в Семипалатинске. Только под самый вечер Абай покинул дом Михайлова.

После этой встречи Абай через каждые три дня приходил к нему. Они много разговаривали о жизни кочевников, об их

ежедневных заботах и многовековых устоях. Как-то однажды Михайлов стал спрашивать в подробностях о событиях в Ера- лы, столь достопамятных Абаю. Расспрашивал про Оралбая, находившегося в бегах.

Абай все рассказал своему русскому другу. С грустью поведал историю любви двух молодых, прекрасных людей, Оралбая и Керимбалы, о вмешательстве и насилии над ними со стороны родовых кланов обеих сторон, о тяжких невзгодах и отчаянной борьбе молодых за свою любовь, об унижениях и насильственной разлуке, на которые в конце концов их обрекли. О смерти Керимбалы, насильно отвезенной в племя жениха, где она быстро зачахла от горя, безнадежности и тоски. Рас­сказал о том, как Оралбай, не имевший достояния, потому и не сумевший привлечь на свою сторону вождей своего рода, оказался предан ими, не пожелавшими дать выкуп за невесту, а предпочетших выдать джигита преследователям и вернуть невесту. И он, потеряв ее, возненавидев свой род и племя, бросил все и ушел куда глаза глядят. А ведь молодые влюблен­ные оба были необыкновенно одаренными певцами степи! По своим природным голосам, по искусству игры на домбре они были на голову выше других… Обо всем этом Абай с тяжелым чувством на сердце рассказал Михайлову.

– Сегодня имя Оралбая стало именем вора и разбойника с большой дороги. Но если для властей он только вор и раз­бойник, то для народа Оралбай – отважный джигит, ставший на тропу справедливой мести. Я знаю, что и у русских немало таких же джигитов, которые стали на разбойный путь, не подчи­нившись насилию и произволу властей. Скажу вам откровенно, моя душа на их стороне, и вообще, я стал бы их скорее защи­щать, чем преследовать и судить. А как вы, Евгений Петрович? – завершил Абай вопросом свой рассказ.

Михайлов, с огромным интересом выслушав Абая, неко­торое время оставался в молчании, с каким-то особенным вниманием вглядываясь в него. Затем ответил:

– Вы рассказали необыкновенную историю. Для писателя это целая книга. Но в подлинной жизни, особенно в жизни общественной, этот случай не должен быть примером для подражания. Ваша общественность еще молода, как этот ваш герой-джигит, поэтому вам кажется, что против насилия мож­но бороться только таким способом. Одинокий герой должен победить насилие. Но несправедливость властей к народу нельзя равнять с несправедливостью, допущенной к молодым влюбленным. Их бегство от общества, затем их озлобленность и обида, толкнувшие на разбой, – это не пример для борьбы народа против неправедных властей.

Михайлов старался углубить мысль Абая, направить ее в общественное русло. В понимании житейских сторон степного бытия Абай мог бы посчитать себя не менее сведущим, чем даже Кунанбай. Такие люди, как адвокат Акбас, были зна­чительно образованнее и начитаннее Кунанбая, но в делах человеческих, повседневных, в подоплеке многосложных местных событий они были одного с ним уровня. В Михайлове же Абай увидел человека, гораздо большего размаха, пред­ставляющего себе общественные закономерости в отношении всей жизни. И Абаю захотелось узнать мнение нового друга о своем собственном поведении во время событий в Ералы. Он признался, что на деле-то взял руководство возмущенным народом в свои руки, и попросил Михайлова высказаться по этому поводу, дать оценку.

Михайлов ответил незамедлительно:

– Вы хорошо проучили Кошкина. Здесь вам помогло то, что вы хотели того же, чего хотел народ... И в народе обнаружи­лось большое единодушие. Просто замечательное! Ведь ваше дело будет куда как серьезнее дела о разбоях Оралбая. Не окажись на вашей стороне столько оправдательных мотивов, связанных с произволом Кошкина по отношению к народу, ваше дело легко можно было бы перевести в разряд политических. Но все доводы ваши в свою защиту были убедительными, вы очень хорошо выстроили ее и выиграли.

Михайлов в тот раз сообщил Абаю новости, ставшие из­вестными в уездном и областном управлениях: Кошкина с должности начальника Семипалатинского уезда перевели в Усть-Каменогорск на точно такую же должность, а на его место получил назначение советник Лосовский. Областное управ­ление поручило ему выехать в степь и повторно провести вы­боры на должности волостных старшин в Чингизской волости и прилегающих к ней Коныр-Кокчинской и Кызылмолинской волостях.

Михайлов, изложив эти новости, вдруг стал убеждать Абая, что ему следовало бы выехать на выборы вместе с Лосовским, чтобы помочь новому начальнику поставить на должности во­лостных действительно достойных людей. Вероятно, Лосов- скому это будет приятно и полезно, ибо он благорасположенно настроен к Абаю. Совет свой Михайлов дал Абаю, исходя из самых дружеских чувств.

Подумав, Абай согласился. Через Андреева об этом было сообщено Лосовскому. Тот воспринял предложение весьма положительно и уже лично сам пригласил Абая к поездке на выборы.

Узнав о новой задержке Абая и понимая всю важность при­чины, ее вызвавшей, спутники Абая, Ербол и Баймагамбет, перестали докучать ему с просьбами скорее вернуться в аул. Они томились от скуки и городской духоты, Абая почти не виде­ли, ибо он целыми днями напролет пропадал в библиотеке или засиживался у своих русских друзей. После освобождения Абая друзья ждали возвращения в аул уже на протяжении месяца, и вот опять задержка… Абай весь этот месяц ненасытно читал книги, сидя в библиотеке или забившись у себя в комнате, в доме татарина Карима.

Абай читал, размышлял о прочитанном помногу часов в уединении. Лишь изредка Ерболу удавалось вытащить его на прогулку, с выездом за город, или на другой берег Иртыша в дом Тыныбека.

Салтанат с младшей матерью все еще оставалась в этом доме, и однажды, по приезде туда Абая, им снова удалось по­говорить наедине в комнате Макиш. Опять Макиш и младшей матери Салтанат не было дома, ушли в гости к соседям. Вышло ли это случайно или Ербол заранее все узнал и устроил, но он очень старался дать им возможность поговорить друг с другом без помех, вертелся в передних комнатах и, со свойственным ему умением, вместе с Баймагамбетом, отвлекал и развлекал прислугу Тыныбекова дома. Друг Ербол от всей души желал Абаю встреч с этой прекрасной девушкой.

Сидя рядом на высоком сундуке, застеленном ковром, они беседовали в час поздних сумерек, когда на улице уже было темно. Свет они не стали зажигать, и на фоне темного окна их фигуры были почти не видны. И проходящие по улице не видели их в комнате. Едва заметно колыхались занавески на открытых окнах. Абай поднял их свисающие концы и забросил на спинку кровати, стоявшей рядом с сундуком. Бледный отсвет далекой невидимой луны проник в комнату и явил бледное, взволнованное лицо девушки. Абай близко видел это лицо, с высокими дугами узких бровей, с широко раскрытыми глазами лани, с гладким сияющим матовым лбом.

Салтанат встретила Абая как старого друга и начала непри­нужденный разговор. Она расспрашивала о его семье, ждущей его в ауле, и мягко попеняла ему, что он так надолго оставил своих близких, заставляя их тосковать и скучать по себе.

Абай не скрыл того, что сам сильно тоскует по детям, за­говорив о них, рассказал и о своей второй женитьбе на Айге- рим, которая была встречена родными довольно прохладно, если даже и не враждебно. В свою очередь, Абай дружески спрашивал Салтанат о ее жизни, о ее сокровенных надеждах на будущее.

В этот раз у девушки не было прежней напряженности и замк­нутости. Без усмешек и неясных умолканий, ровным красивым голосом рассказывала Салтанат о себе, гибкими пальцами

сплетая и расплетая на свисавшей с плеча большой темной косе кисточки серебряных подвесок… Взгляд ее удлиненных оленьих глаз был устремлен куда-то внутрь таинственных про­странств ее души... Абай вовсе не представлялся ей как обыч­ные джигиты из аулов, она действительно впервые почувство­вала в мужчине надежного душевного друга и могла говорить с ним на полном доверии, делясь с ним самыми сокровенными мыслями, горечь которых была в ней неизбывна.

– Меня балуют, я свободна, но моя свобода ничего не стоит. На самом деле я та же пленница, но только без цепей, однако этого никто не видит. Многие удивляются и завидуют, какая мне дана свобода, а ведь я похожа на сокола или ястреба, ко­торых готовят к охоте и обучают, пуская летать на веревочке. Вот и моя свобода такая же. Осенью ко мне приедет жених, я превращусь в его собственность. Не знаю, может быть, есть в этом человеке и что-нибудь хорошее. Но мне все равно, раз­ве вы не знаете, сколько у нас несчастных девушек, которым страшно быть отданными в руки нелюбимого человека? Два раза посылала я и свою родную мать, и младшую мать к отцу, прося передать: «Не люблю его, потому и не отдавайте меня. За любого другого согласна выйти, но только не за него». Но отец не хочет слушать. Я единственная любимая дочь, меня и на­звали – Салтанат, я для родителей бесценное сокровище, мне в доме моем все разрешено, ни в чем не отказано. Но отцовский очаг, родное гнездо – наш дом стал для меня клеткой… Стоит только подумать о будущем, мне уже не хочется жить, и тогда я плачу и прошу у Бога: «О, Кудай, забрал бы Ты меня, пока на голову мою не накинули позорную узду! Не хочу сожалеть, не стану плакать, Ты только забери меня поскорее!»

Пригорюнившись, она утерла глаза платочком. Абай молчал, испытывая неимоверную тяжесть на сердце. Салтанат подняла голову, взглянула на Абая и продолжала слабеющим голосом, стараясь удержаться:

- Абай, вы должны понимать молодое сердце. Есть девуш­ки, которые, оказываясь на моем месте, рассуждают так: «Что меня ждет - еще посмотрим, а пока что буду жить в свое удо­вольствие. Зачем же обделять себя радостью!» И назло судьбе идут на легкомысленные поступки. Вы же знаете, у нас часто такое происходит... Но я на такое не способна. Мой страх и от­чаяние перед моим будущим так велики, что душой уже сегодня я никакие радости не способна принимать. Порой мне вдруг померещится счастье, сердце вспыхнет, но тут же погаснет, остынет, увянет, и я отворачиваюсь от призрака счастья. За­чем? Ведь все равно меня поглотит бездонный, как пропасть, темный зиндан, куда меня бросит беспощадная судьба. И я кажусь сама себе маленькой птахой, которая присела на край зиндана и со страхом заглядывает в черную бездну.

Салтанат снова надолго замолкла. В темной комнате на­стала полная тишина. Абай не первый раз слышал печальные жалобы несчастной молодости, сам прошел через нее, но ни­когда еще не слышал признаний, высказанных с такой силой боли, с такой исступленностью, страстностью. Лишь в какой-то русской книге он прочел о чем-то похожем на эти признания: излив в исповеди всю сердечную тоску и все свое отчаяние, молодое чистое существо угасает. Видно, слова такой ис­поведи, слова книги души должны прозвучать не в присутствии многих людей, а на смертном одре, перед любимым человеком, который склонился над умирающим.

Абай повернулся к девушке и осторожно взял в свои ладони ее нежные, горячие, чуть влажные руки. Он поднес эти руки к лицу и поцеловал кончики пальцев. Девушка тихо, легким движением высвободила свои руки. Сердце Абая было пере­полнено болью сострадания.

– Салтанат, айналайын, послушайте меня. Жаным, дорогая моя, первый раз в жизни мне так искренне рассказывают о сво­ей печали, и на такую искренность можно ответить только такой же искренностью. Салтанат! Я совершил бы тяжкий грех, если

после этого сказал бы хоть одно слово неправды… Выслушайте же и вы мою исповедь, узнайте про мое горе, убивающее меня всю мою жизнь…

Салтанат одним лишь легким порывистым движением, чуть переместившись в его сторону, дала знать, что она готова внимательно выслушать его. Абай заговорил:

– Вас мучает и гнетет мысль о нелюбимом, который придет к вам. Меня мучает тоска о любимой, печаль по далеким дням первой молодости, которых мне не забыть до могилы. Это было утро моей жизни. И никакие годы не смогут погасить свет того утра... Были совсем короткие минуты счастья, Салтанат, со­всем крошечные – и ушли навсегда, безвозвратно. Счастье мое ушло, как закатившийся месяц. Оно было не предназначено мне судьбой. Имя счастья – Тогжан, она моя истинная неумирающая любовь. Ее у меня отняли, но, сколько бы ни прошло времени, я храню в моей памяти каждую ее мимолетную улыбку. Каждый наш разговор, короткий, длинный, радостный, печальный – я помню, помню, Салтанат! И память живет во мне, как та песня, что написана моей кровью. Макиш говорила мне, что вам по­нравилась эта песня…

Салтанат молча кивнула. Потом, накрыв опущенными рес­ницами глаза, стала тихо покачивать головой, словно про себя напевала эту песню. И золотые сережки в ее ушах стали пере­ливаться яркими искорками сквозных узоров, словно радостно восклицая: «Мы знаем, мы слышим, мы свидетели…»

Абай продолжал:

– Судьба и меня соединила с нелюбимым человеком, я стал отцом милых детей, которые дали мне утешение. Но тоска в душе моей не угасает, тайная печаль не становится меньше. Как-то однажды я увидел во сне Тогжан, она пела. Проснулся и в полудреме продолжал слышать ее пение. Мне почудилось, что это живая Тогжан разбудила меня своим пением. Но это оказалась девушка, необыкновенно похожая на Тогжан, и со дня нашей встречи этот человек стал для меня и ожившей мечтой,

и красотой, и музыкой, и опорой души моей в этой жизни, и всем моим земным достоянием. Сейчас, когда я задерживаюсь в го­роде, по непонятным для многих людей причинам, никто из них не догадывается, как сильно я тоскую по своей жене Айгерим, которая пришла ко мне, заменив утраченную Тогжан...

Сказав это, Абай погрузился в долгое, выразительное мол­чание.

Салтанат сидела, смиренно опустив голову, словно застыв перед ним в благодарственном поклоне. Они обменялись со­кровенными душевными тайнами. Больше ничего говорить было не нужно. У девушки не много будет счастья, когда выйдет замуж за нелюбимого, чуждого человека, но именно поэтому Абай не хотел легкомысленно воспользоваться ее чувствами, как это сделал бы какой-нибудь беспечный аульный джигит. Не хотелось ему и хоть в чем-то быть небезупречным перед Айге- рим. Открыв перед ним двери тюрьмы, совершив решительные действия, не свойственные в степи женщинам, Салтанат воз­высилась в глазах Абая, и он решительно отмел все те лукавые поползновения, всякую двусмысленность в душе своей, что явились бы не безупречными и в отношении Салтанат.

Она с глубоким, тихим вздохом восприняла все, что он не высказал вслух. В руке у нее появилась домбра, Салтанат протянула ее Абаю со словами:

- Прошу вас, спойте своими устами ту песню, которая нра­вится мне.

Абай не заставил себя ждать, он спел песню, посвященную Тогжан: «Сияют в небе солнце и луна…» и затем, не меняя напева, продолжил песню другими словами, теми, что встре­пенулись и взлетели в его душе в минуту сложного, высокого волнения.

Это была песня-рассказ об их чудесной, странной, словно пронизанной светом лунной ночи, необыкновенной встрече. Она не забудется для каждого до конца их дней. Печальная повесть об одиночестве молодости не забывается. Их повесть

навсегда останется тайной только двух сердец, и никто из них не отречется от своих чистых чувств и высоких откровений. Драгоценный жемчуг их дружбы будет сиять в их жизни, храни­мый в потаенном уголке души каждого. Песня звучала долго, словно никак не желая умолкнуть.

Ербол, находившийся в передней комнате, словно страж покоя двух молодых людей, услышал голос поющего Абая и решил, что пора зажечь лампу и внести к ним в комнату. Ербол велел Баймагамбету сходить за лампой, и когда тот принес ее, вошел в женскую половину дома, где и находились Абай и Салтанат. Они сидели на том же сундуке, на прежних своих местах, как оставил их Ербол, только теперь Абай в руках дер­жал домбру, играл на ней. Он заканчивал свое пение, когда в комнату вошел Ербол с лампой. Бросив внимательный взгляд на поющего друга и девушку Салтанат, Ербол не заметил на их лицах того, что должно быть на лицах у влюбленных, оставлен­ных на долгое время наедине, – лица у обоих были слишком спокойны и безмятежны…

С появлением света в доме все в нем оживилось и пришло в движение. Забегал по комнатам к прихожей и назад о чем- то хлопочущий Баймагамбет. Появилась женская прислуга, подготавливая дастархан к чаю. И как раз вскоре вернулась Макиш, с нею и остальные.

Вечер продолжился пением Абая и Ербола, они пели по оче­реди и вместе, пели по просьбе байбише Тыныбека и остальных женщин. Салтанат в общий разговор не вступала, сидела со сдержанным видом, отрешенным даже, и только оживилась, когда запели джигиты. Она заинтересовалась тобыктинской манерой исполнения песен и кюев. И уже поздним вечером, когда в комнате Макиш народу заметно поредело, а потом вдруг на какую-то минуту Абай и Салтанат остались снова одни, девушка сказала ему:

– Как быстро прошел вечер! Словно одно мгновение. Но я так много получила от вас. Ваши дружеские чувства, ваш

благородный ум, ваше открытое сердце и чистота ваших мыслей – все для меня необычно и все не так, как с нашими джигитами из аула. Я благодарна вам за вашу искренность. И ничего, кроме благодарности, никакой обиды или досады, я не чувствую к вам. Вы не такой, как другие, у вас другая жизнь. Будьте счастливы в этой жизни – всегда, во все свои дни! Будьте счастливы! Иншалла!