Страница - 18

Абая поразили сила ее чувств, прямота, великое самооб­ладание. Эта одна из красивейших, знатных, видных девушек степи была необыкновенно умна. Он не посмел ничего сказать ей в ответ, боясь каким-нибудь единственным неосторожным словом разрушить тот высокий настрой сердец, что возник между ними. Иншалла, пусть навсегда останется между ними эта высота!

Она отошла к окну и долго вглядывалась в темноту насту­пившей ночи глазами, полными слез...

Приблизился день отъезда Абая в степь. Во все предыдущие дни он постоянно навещал Михайлова. Однажды, возвраща­ясь откуда-то домой, он завернул к нему, и тот встретил его у порога дома, держа в руке раскрытую книгу. Одет он был в просторную полотняную одежду, в распах которой открывалась могучая волосатая грудь. Поздоровавшись, Евгений Петрович тут же подхватил Абая под локоть и повел коридором к своей комнате, на ходу говоря ему:

– Кунанбаев, я приготовил для вас книги не только русских писателей, но и по разным направлениям знаний.

Он подвел его к столу, на котором лежали вороха книг.

– По каким направлениям, Евгений Петрович? – спросил Абай.

– По общей истории. По истории и географии Европы. Все это постарайтесь прочесть и переварить в течение года. Часть книг я нашел сам, а изрядную часть запишете на себя у Кузь­мича в библиотеке Гоголя. Я просил подобрать для вас нужные книги и передать вам для временного использования. Пойдите

к нему и возьмите их. – Так говорил Михайлов, довольный тем, как по-детски радуется Абай книгам. Улыбнувшись, Евгений Петрович добавил: – Вы же, как я понял из наших разговоров, не очень-то жаловали историю. А ведь она мать всех наук, Ибрагим Кунанбаевич!

На что Абай:

– Я читал историю ислама. Читал, что давали нам в медресе и что находил сам. Но скажу вам, Евгений Петрович: все, что я читал, думая, что это наука, – потеряло всякое значение после того, как я встретился с вами. Теперь я и не знаю, можно ли считать историей то, что я читал раньше? Все это улетучилось, как дым, после некоторых ваших книг, которые вы давали мне прочитать…

– Ну уж, как дым, скажете тоже! История ислама – это наука, и большая наука! Но следует знать, какая ее часть кем напи­сана… – И Михайлов изложил солидную лекцию по истории ислама, по Востоку, которая поразила Абая.

Он узнал, со слов Михайлова, что исламская культура, арабская мысль на протяжении многих веков оказывала свое влияние на всю мировую науку и культуру, на развитие обще­человеческого сознания… Что ученые и мыслители арабского Востока явились первыми толкователями гениев античного мира, Сократа, Платона, Аристотеля, благодаря чему совре­менный мир, через эпоху Возрождения, освоил их величайшее духовное достояние. Итак, для Абая все это стало настоящим откровением, о чем он не преминул сказать Михайлову.

– Евгений Петрович, честное слово, я признаюсь, что раньше думал о науке и мудрости Востока как о чем-то особенном, ни с чем не сравнимом и не имеющем своего продолжения и раз­вития. Вы же оказались способны увидеть разрозненные куски моих познаний и, владея общим мировым знанием, объединить мои расползающиеся отрывочные представления в целое. И вы научили меня на все происходящее смотреть и расценивать,

прежде всего думая о благе общества и о справедливости по отношению к народу. Справедливость, правда, совесть – не это ли конечная цель всех раздумий мудрецов мира?

Эта последняя перед отъездом беседа с Михайловым особенно была полезна Абаю, и он не стал скрывать этого от Евгения Петровича. Абай сам разговорился, широко разво­рачивая мысль на просторах своих новых знаний. Оказалось, что мудрецы всего мира, к какому народу бы они ни принад­лежали, стремились к знаниям, к истине, желая принести их во благо всего человечества. Люди очень далеко отстоящих друг от друга народов, мыслители разных эпох, творя для своего народа, в пределах своей эпохи, творили для всего человече­ского мира и на все грядущие века.

Не потому ли и они с Евгением Петровичем так быстро и легко поняли друг друга в самых главных своих устремлениях? Оба они думали о благе для людей, оба были гуманистами, и потому у обоих, разделенных культурами, уровнем образова­ния, возрастом, появилось в душе и с каждым днем все более крепло братственное чувство друг к другу.

Михайлов, развивая свою мысль о влиянии Востока на ми­ровую историю и культуру, начал рассказывать собственно об истории казахов и приводил такие сведения, которых не знал сам Абай и которые совершенно поразили его. Михайлов ска­зал, что многое из истории и культуры казахов еще не известно мировой науке, что эти богатства неисчислимы и хранятся они в надежной кладези народной памяти, как золото самородное хранится в земле.

Расставаясь с Михайловым, Абай ощутил к нему родствен­ное чувство особенного свойства - это было ощущение духов­ного братства, сильнее и слаще для сердца, чем даже чувство кровного родства. И в минуту прощания Абай сказал:

- Евгений Петрович, сегодня я хочу благодарить вас с осо­бенным, глубоким чувством уважения! Вы мне раньше пред-

ставлялись разумом и устами только своей русской культуры, своего русского народа. А себя я считал поющим казахом, пришедшим к вам из глубины степей, чтобы спеть вам свои не очень понятные для вас песни. Но вы сотворили со мной чудо. Вы словно взяли меня за руку и вознесли на какую-то неимоверную вершину. И оттуда показали мне широчайший, бескрайний мир человеческого обитания. Открыли мне глаза на то, как этот мир выглядел в разные времена и эпохи. И по - казали мне, пусть издали, земное дитя человечества! Оказы­вается, оно – от одного, единого племени! И теперь я понимаю, Евгений Петрович, что нет на свете народа, который не нес бы в себе частичку мирового знания! И чувствую себя не только казахом, но и сыном человечества! Это самая большая моя радость, которую я знаю на сегодняшний день.

Михайлов по-доброму улыбнулся и, обняв Абая за плечи, притянул к себе.

– Будем надеяться, Кунанбаев, что наша дружба принесет много хорошего нам обоим! Только дайте мне обещание – не забывать в вашем далеком ауле о библиотеке и о Кузьмиче! – Так сердечно распрощался Михайлов с Абаем.

Перед отъездом Лосовского в степь на выборы Михайлов встретился с ним в доме адвоката Андреева. Михайлов с вос­торгом заговорил об удивительном степняке:

– У Кунанбаева огромная тяга к знаниям. По нему видно, как этот народ кочевников с жадностью тянется к свету со­временной науки.

Но Лосовский смотрел на это несколько по-другому.

– Один Кунанбаев – еще не весь народ, Евгений Петрович. А народ-то его – еще ох как далек от понимания, что им нужна русская наука и культура. Этот народ еще находится в глубокой вековой спячке. А что касается самого Кунанбаева, - это про­сто свойство молодости, когда хочется не быть хуже других, и научиться тому, чего еще сам не умеешь…

Михайлов спорить с Лосовским не стал. Заговорив с ним об Абае, он только хотел вызвать в советнике еще больший интерес к личности Кунанбаева.

– Есть у него одна любопытная черта, – начал Михайлов. – Много разговаривая с ним по-русски, а он говорит уже неплохо, я заметил, что Кунанбаев любит употреблять в разговоре та­кие понятия и слова, как «справедливость», «народ», «честно служить народу». Эти понятия у него не случайны, они прочно утвердились в его сознании. А ведь они близки и русскому сознанию! Далеко за примером не ходить, – посмотрим на самих себя. Но среди степняков, потомственных кочевников, мне такие люди еще не попадались… Вы киргизскую жизнь знаете, конечно, лучше моего, характер их взаимоотношений представляете намного лучше меня, вот и объясните мне, по­жалуйста, - откуда у этого натурального степняка столь высо­кие гуманистические идеалы? Хотелось бы себе представить, как сложится у него жизнь с такими взглядами?

Михайлов не говорил, конечно, ничего этого самому Абаю, но сейчас при разговоре со своими, русскими, пытался характери­зовать его остраненно. Ему был очень интересен этот человек, и Евгений Петрович не скрывал этого. К нему присоединился и адвокат Андреев, обратился к Лосовскому с такими словами:

– Вот вы всегда утверждаете, что киргизские выборные управители почти всегда тупые неучи, люди низкие, нечистые на руку. Так пусть Кунанбаев и укажет вам приличных людей из среды своих степняков. Найдутся, наверное, такие. Во всяком случае, почему бы вам не попробовать? Проведите его людей на выборах, а там и проверите их на деле.

Лосовский, в соображение общего дела, не возражал на это, но у него были устойчивые сомнения.

– Старейшины киргизских родов мало понятны не только для нас, их русского начальства, но, я думаю, и для самого Кунанбаева. Я не думаю, что его люди будут сильно отличаться от остальных. Вряд ли надо ожидать от них другого ведения

дела. Киргизская степь велика и загадочна, господа, я давно знаю ее, и могу сказать с уверенностью: что-нибудь изменить в жизни и в привычках кочевников – дело почти невозможное. А попытаться – почему же не попытаться, провести новый опыт всегда интересно, – иронически усмехнулся Лосовский. – Итак, пожелаем себе удачи, господа, и годика через два посмотрим вместе с нашим Кунанбаевым, что из этого получится. – Так завершил Лосовский, и в его речи перед товарищами уже скво­зила некая снисходительная начальственная нотка.

Спустя несколько дней Лосовский выехал с большой экс­педицией на выборы в степь. Абай сопровождал его. Первая выборная сходка должна была пройти в Кызылмоле. Ербола и Баймагамбета Абай отправил с новостями в Чингиз, на джай- лау, куда перекочевали аулы.

Лосовский выполнил свое обещание, данное в доме Анд­реева. На выборах в Кызылмолинской, Коныркокшинской, Чингизской волостях новый начальник уезда держал Абая при себе, всюду подчеркивал свое уважение к нему. Их везде принимали с большим почетом, ставили белые юрты, резали скот, выставляли обильное угощение. И все выборщики, при­езжавшие на сход, постоянно видя Абая рядом с новым оязом, начинали понимать, что Абай вернулся из города, обретя боль­шое доверие нового начальства. Народ считал его советником уездного начальника.

На выборах ни в одной из волостей не возникло затруднений в том, кого поставить волостным управителем, кому быть его заместителем, кого выбрать родовым бием. Абай предвари­тельно советовался с самыми уважаемыми людьми родов и только после этого предлагал Лосовскому того или иного че­ловека на должность. И ни разу не было, чтобы предложения Абая не проходили.

Постоянно недоверчиво относясь к степнякам-кочевникам, Лосовский все эти дни внимательно присматривался и к само­му Абаю. Но тот вызывал у чиновника только уважительные

чувства и за месяц совместной поездки по выборным местам убедил в своем глубоком уме и лучших человеческих качествах. Однажды Лосовский дружески пошутил над Абаем:

- А что, Ибрагим Кунанбаевич! Вот я безоговорочно прини­маю все ваши предложения и утверждаю в должности ваших кандидатов, но вдруг они окажутся такими же взяточниками, вымогателями, будут составлять ложные приговоры, разжигать междоусобные распри? Как вы тогда посмотрите в глаза вашим друзьям, Михайлову и Акбасу Андреевичу?

Абай вполне понимал, и без этих шуточных намеков, всю огромную ответственность, которую брал на себя не только перед русскими друзьями, но, главное, перед своим народом. Он добился избрания на должности волостных старшин моло­дых джигитов, которые до этого сами и не думали о власти, и которых никто даже не предполагал увидеть волостными.

В Чингизской волости Абай выдвинул старшиной Асылбека, старшего брата Тогжан, которого знал с юных лет как человека разумного, честного, характером мягкого и доброжелательного к людям. Таким образом, эта должность, которую, после Та- кежана, не желал отдавать другим род Иргизбай, ушла в род Бокенши.

В Коныркокше Абай прокатил на выборах рвавшегося к вла­сти богача, молодого хищного бая Абена, который пытался на выборщиков воздействовать взятками, потратив на это немало скота. Вместо него он рекомендовал Лосовскому спокойного и разумного джигита Шымырбая.

Волостным старшиной в Кызылмоле стараниями Абая был избран его младший брат Исхак. Абай знал его как своего преданного сторонника. Исхак был сыном Кунанбая от Улжан, но Кунанбай с малолетнего возраста его растил в доме Кунке вместе с Кудайберды. Долгое время Исхак подвергался влия­нию Такежана, но в последние годы сблизился с Абаем, увидев в нем доброго, умного брата, отличного от властного и грубого Такежана. Абай хотел обрести в нем надежную опору.

Итак, завершился вспыхнувший этой весной в Ералы вели­кий раздор между властями уезда и Абаем. Завершился по­бедой и полным торжеством Абая. Голова его возвысилась в глазах народа, имя Абая получило еще большую известность в степи.

ПРЕГРАДЫ

1

Е-е-й, Абай! Абай! Пусть не будет тебе удачи! Бро­сил нас одних в голой степи, обрек на мучения! Ни родных, ни близких рядом... ни тебя самого! Дом остался без хозяина, жена без мужа, дети без отца! Что мы тебе сделали, за что мучаешь нас? Жара несносная пришла в степь, мухи зеленые облепили наши глаза! Разве здесь место для стоянки аула? Пекло такое, словно небо рухнуло на наши головы! И это все ты, Абай! Не видать тебе никакого счастья! Не будет удачи тебе на всех твоих дорогах! За какие грехи ты караешь меня, Абай? - Так кричала Дильда своим резким, тягучим го­лосом, проходя по аулу, ругала мужа, который давно уже был в отъезде.

Не переставая браниться, Дильда вошла в юрту Айгерим. Прошла на тор и села выше токал, которая в одиночестве си­дела дома. При появлении старшей жены, младшая вежливо привстала.

К этому времени Дильда, родившая уже нескольких детей, выглядела постаревшей, лицо и шею ее избороздили морщи­ны, резко выступили скулы. И смолоду сухощавая, угловатая, сейчас Дильда выглядела костлявой, жилистой байбише. Уже давно и привычно было для Айгерим слышать крики и ругань Дильды, но никогда еще надменная старшая жена не опуска­лась до того, чтобы ругать мужа в присутствии младшей жены, которую она ненавидела и презирала. Однако сегодняшний случай был особенным, и Дильду привело в дом соперницы

желание ударить ее по сердцу как можно больнее – благо, случай к тому представился. Ночью к ней в дом заехал Манас, возвращавшийся из города, отдохнул до утра и ближе к полудню отправился далее в сторону джайлау.

Здоровенный Манас, хороший боец с соилом в руках, был человек немудрствующий и, застав Абая наедине с дочерью Алдеке в полутемной комнате, рассудил по этому поводу впол­не однозначно и прямолинейно:

– Тревожась по нем, потеряв сон и покой, старая Улжан послала меня с далекого джайлау в путь, которого ни одной собаке не осилить. Умоляла меня байбише: «Мой сын мучается в тюрьме, вестей не подает. Съезди, узнай, живой ли он!» И я несся в город несколько дней и ночей без отдыха, без оста­новок, все переживал: «Уа, и вправду мучается, наверное, бедняга!» А он, оказывается, уже не в тюрьме сидел, а жил в городе на свободе – и в полное свое удовольствие! – Высказав это, Манас еще и кое-что прибавил от себя.

Но жалея Дильду, думая, что она с ума сойдет от ревности, он говорил туманно, неуклюже пытаясь смягчить свой рассказ разными намеками. Однако Дильда восприняла рассказ Манаса без особых переживаний, только чуть воспламенилась легкой злостью и стала допытываться подробностей, словно любопыт­ствующая молодая келин. Все подзадоривала Манаса: «Ну-ка, дорогой кайнага, не стесняйся, выкладывай, что знаешь, что видел! Все говори, ничего не утаи, не то тебя Кудай накажет!» Так, шутя и зловеще посмеиваясь, Дильда заставила Манаса рассказать о том, что он видел и чего не видел и видеть не мог, однако выдал все это за вполне достоверное.

Манас свою речь по изобличению Абая держал перед Диль- дой и еще несколькими женщинами, соседками и работницами по дому, были в юрте зашедшие послушать новость пастухи. Манас не считал суть важным всякую суету-маету между жен­щинами и джигитами, и поэтому, исходя из своего собственного понимания, доложил в самых простых и грубых словах про то

обстоятельство, что он застал в темной комнате с зарешечен­ными окнами Абая и красивую девушку:

- Уа, как я здорово разозлился на Абая! Не стерпел - и да­вай ругать его, прямо при девушке. Ты, келин, не сомневайся, я тебя не дал в обиду! Все ему высказал прямо в лицо! А то как же иначе? Даже собаки из одной своры не боятся гавкнуть друг на друга, а тут я, родной ему человек, – неужели не должен был поругать его? Мол, ты здесь разлеживаешься в объятиях дочери Альдеке, а дома жена-дети ночами не могут спать, скучая по тебе, и кусок им в горло не лезет! Ох, и расердился я! – рассказывал Манас.

И вот теперь, отправив его в дальнейший путь, Дильда при­шла к Айгерим, чтобы выложить перед нею все, что принес Манас из далекого города. Айгерим слушала ее и поначалу никак не могла понять того, о чем ей толкуют. Ее разум от­казывался воспринимать это. А Дильда между тем говорила, не останавливаясь, захлебываясь словами, иногда злобно вскрикивая, а то и заливаясь смехом... И слова Дильды посте­пенно стали доходить до сознания Айгерим, ее душа начала впитывать ядовитую отраву. Убийственную сплетню привез из города Манас, Дильда добавила в нее своего яду.

Когда этот яд начал действовать на Айгерим, сначала ее пробил жаркий пот, потом лицо смертельно побледнело, и морозный озноб охватил все ее тело. Жгучая боль стегнула по сердцу, будто плетью. Ледяными пальцами вцепившись в руку Дильды, дрожащим, еле слышным голосом спросила:

– Это... о чем вы говорите? Про кого?..

Айгерим вся подалась в сторону Дильды, в глазах Айгерим показались слезы, но они не излились, они застыли в уголках глаз, как сверкающие камешки алмазов. После нескольких во­прошающих слов вначале, Айгерим больше не произнесла ни слова, она молча смотрела на Дильду расширенными, непод­вижными глазами. Айгерим была близка к обмороку.

Но Дильда продолжала обрушиваться на нее своим муже­подобным, надтреснутым голосом, произносившим страшные

для Айгерим слова, Дильда в упор смотрела на нее, не отводя своего яростного взгляда. И, упираясь своим коленом в колено Айгерим, пригибаясь, кривя шею и заглядывая в лицо, терзала ее все яростнее и злее:

– Айгерим, это еще не все, ты только послушай! Это ужасно! Городская девка эта, гулящая, распутная, разъезжающая в по­исках мужей на тройке гнедых, эта самая плутовка Салтанат и говорит Абаю: «Теперь ты должен взять меня в жены! Вытаски­вая тебя из тюрьмы, я потеряла в глазах людей свое девичье достоинство. От меня отказался мой нареченный жених. А я не тот человек, которого можно бросить на полдороге, чтобы он от тоски и обиды залез на вершину холма и завыл на луну, как волк. Нет, я не такая! И ты должен взять меня в жены!» На что Абай ей отвечает: «У меня жена, дети в ауле». А она: «Я не боюсь ее. Для меня не соперница какая-то степная девушка в пестром камзоле. Она передо мною будет на цыпочках ходить, шепотом разговаривать. Настоящая твоя токал – это я. К тебе я пришла по земле, не к лицу мне улетать от тебя по воздуху, словно боязливой птице! Возьмешь меня – и все разговоры! Наше супружество уже началось – лето проживем с тобой в городе, и ты дашь мне наслаждение, какого я хочу!» Вот как, Айгерим! Если хочешь знать, то я давно потеряла веру в мужа. Изменник Абай бросил нас с тобой в сухой степи, словно своих наемных жатаков, чтобы мы строили дом, а сам исчез от нас и не думает показываться. Не зря я заподозрила: неспроста он живет все лето в городе. Вот в чем оказалось дело! Наконец получили весточку о нем, теперь мы все знаем. Чтоб ему пусто было! Не видать ему удачи ни в чем! – закончила свои злые слова Дильда...

Между тем Абай, закончив выборную поездку с Лосовским, приехал на джайлау в Большой дом матери Улжан. И здесь его задержали больше двух недель: вся его родня, братья, старые матери, дядюшки и тетушки-женге - в ознаменование его выхо­да из тюрьмы устраивали праздник за праздником, радовались

за него со слезами на глазах. К тому же он был охвачен особен­ным благодарным вниманием своих друзей и сверстников, тех, кого в эту выборную кампанию провел во власть, воздействуя на Лосовского: стали волостными старшинами, помощниками волостных, биями, пятидесятниками. И в дни пребывания на джайлау Абай не расставался с Жиренше, Оразбаем – новым выбранным волостным, с Асылбеком, тоже волостным, и с его помощником Кунту, из рода Бокенши. Гостили по очередности в аулах Жигитек, Иргизбай, Бокенши, Котибак, ели мясо молодых барашков и приятно проводили время на прохладе горного джайлау. Долго пробывший в духоте города, наглотавшись пыли, измученный и исхудавший от тягот неволи, Абай только теперь оценил все райские прелести жизни на джайлау и с наслаждением отдался развлечениям и отдыху.

Домой собрался лишь тогда, когда на джайлау началась под­готовка кочевки на склоны Чингиза. На этот раз с ним поехал только Баймагамбет, Ербол остался на джайлау до откочевки аулов на осенние пастбища.

Выехали они под вечер, на ночь глядя, и до утра успели одолеть перевал, спуститься к подножию Чингизского хребта. Ехали дальше без перерыва, несмотря на жару и духоту, чем встретила их степь. И уже к полудню достигли урочища Акшо- кы, где строился новый зимник Абая. Когда он весной уезжал отсюда, здесь только возводились стены, а теперь на одном из невысоких холмов возвышался уже подведенный под крышу дом, окруженный хозяйственными постройками. Абай и Байма- гамбет подъехали к новому подворью, спешились у запертых ворот и вошли на широкий двор через открытую калитку.

Зимник полностью был отстроен, но еще ни одного челове­ка в нем не было. Абай с нукером направился к жилому дому. Оказавшись в большой, длинной прихожей, Байгамбет сразу же принялся расхваливать высоту стен и надежность крыши постройки. Абай молча, неторопливо обошел весь двор, осмо­трел сначала хозяйственные постройки, начав с двух складских

помещений для хранения продуктов и большой коптильни с вытяжной трубой, расположенных с правой стороны хозяй­ственного двора.

Постройку вели Оспан и Айгерим. Но план жилого дома и хозяйственных построек Абай начертил сам, и теперь проверял покомнатно, так ли все исполнено, как задумывалось. Рассма­тривая дверные и оконные проемы, он вспоминал свои чертежи. У Баймагамбета не хватило терпения следовать за Абаем, опередив его, нукер убежал вперед и быстро рассмотрел весь дом. Он привел Баймагамбета в полный восторг.

- Оу, Абай-ага, вы только посмотрите сюда - настоящий го­родской дом да и только! И потолок дощатый, и печь большая, с дымоходом!

Абай все так же неторопливо, любуясь и радуясь увиденно­му, проходил по комнатам. Ему тоже понравились комнаты, что расхваливал Баймагамбет. Лучшей комнатой в доме оказалась угловая, самая дальняя. Вход в нее был из длинной передней. За угловой, напротив нее, находилась небольшая комната, ею заканчивалось одно крыло дома, в котором должны были жить Дильда с детьми и мулла, их учитель.

Другая половина дома, с выходом в общую прихожую, пред­назначалась для него и Айгерим – так было по плану Абая. Но оказалось, что Айгерим изменила этот план, и у этой половины дома был отдельный вход, с противоположного угла дома, и к этому входу пристроена не предусмотренная Абаем про­сторная отдельная прихожая. Абай сразу понял: это сделано Айгерим для того, чтобы не сталкиваться с Дильдой.

Среди палящей степной жары в доме сохранялась благо­датная прохлада, и это несло облегчение разгоряченному телу. В комнате Айгерим, предусмотренной в плане Абая, он постоял дольше всего, с приятностью в душе представляя, как и где будут размещаться ее красивые сундуки, висеть ковры и войлочные тускиизы, где встанет супружеская кровать. Закрыв

глаза, он представлял колыхающийся разноцветный полог, от­гораживающий спальное место.

Баймагамбет пробегал все это время по двору, все осмотрел и вернулся в хозяйский дом, веселый и довольный. Все ему очень понравилось, понравились и помещения для байских слуг и работников, для нукеров, таких же, как он, Баймагамбет. Слушая его, Абай двинулся дальше, неторопливо осматривая все помещения подряд. Усталое тело после целой ночи вер­ховой езды по горам, через перевал, сейчас отдыхало, ноги разминались, пока они медленно ходили по прохладным по­мещениям, переходя из одного в другое... Из внутреннего двора вели отдельные ворота на большой скотный двор, и там перед­ний загон был для верблюдов, дальше – для коров, к ним были пристроены две просторные овчарни со множеством подпорок, с низкой кровлей, в которых были устроены круглые отдушины. Далее тянулась длинная конюшня, с отдельным въездом. Это было высокое добротное помещение, очень вместительное, верховых коней предполагалось держать довольно много – и для себя, и под седло для многочисленных гостей. Конюшня на широком проходе была уже без всяких подпорок, чтобы не расшибались о них лошади. Лишь вдоль стен тянулись ясли для сена и были устроены станки для особенно дорогих по­родистых скакунов.

Напротив скотных дворов, выведенных за отдельную ограду, рядом с жилым домом стоял просторный амбар для хранения продуктов, с широкими въездными воротами, построенный из самана в виде юрты, с круглой шатровой крышей. За амбаром был выстроен каретный сарай для повозок и саней.

Солнце уже перевалило за полдень, когда они закончили осмотр новостройки зимника. Кони, которых они по приезде на­поили у колодца и, стреножив их и сняв с них седла, отпустили попастись, ушли довольно далеко, Баймагамбет отправился за ними.

Перед его уходом Абай сказал:

- Счастья, благополучия этому дому! Иншалла! Ты же зна­ешь, в каких трудах и заботах строился он, но мы с тобой не могли взять на себя эти труды, все взяла на себя славная Ай- герим! Она так постаралась, золотая моя, ты видишь, с какой работой справилась!

Баймагамбет долго ходил за конями, оказывается, путы наложил он на них слишком свободные, и они, стреноженные, ушли далеко. Абай ждал его с беспокойством и нетерпением, ему уже скорее хотелось попасть в аул Айгерим в урочище Ойкудук, недалеко от Ералы, куда аул откочевал. И, досадуя на нукера за его задержку, Абай одновременно непрерывно думал об Айгерим.

Его одинокий аул, отставший от всех других, что ушли за перевалы Чингиза на джайлау. Одинокий островок жизни среди степной пустыни, уже выжженной и пожелтевшей. Вокруг без­граничные просторы безлюдных степей, полыхающих зноем одинокого в небе солнца. Степь тоже одинока и безмолвна. Ее голубые миражи – это сны и видения вечной степи, сказочные видения наяву, появляющиеся и исчезающие в воздухе ярко­го знойного дня. Абай созерцает мираж и представляет себе свой крошечный аул, притулившийся где-то у подножий этих величественных, колоссальных башен и стен города-миража. Сказочен, прекрасен мираж, но обманчив. Голубые грандиоз­ные дворцы с башнями и куполами – призрачны. Они – суть порождения пустоты, и обещания сказочного счастья мира­жей – пусты. И видится Абаю, что от земли оторвалась более темная полоска какого-то воздушного сгустка и вознеслась в небо, и в этой полоске – о, диво! – можно ясно различить мирно пасущиеся стада овец и колышущийся на ветру караганник. И не аул ли на Ойкудуке вдруг возник в небесном мире, рядом с голубым исполинским городом? Мираж создает утешение из ничего. Мираж обманывает. Над далеким затуманенным гори­зонтом неисчислимый сонм призрачных образов зовет, манит к себе, и сама несбыточная мечта человека словно призывает его: «Иди сюда! Я здесь!»

«Надежда – это тоже одно лишь воображение, мираж. Ясно видимый глазами, причудливый и красивый переменчивый образ», – думает Абай. И он представляет себе, как человек, оставшийся один в бескрайней пустынной степи, обманчиво утешает себя какой-нибудь призрачной мечтой, несбыточными надеждами, чтобы не пропасть от чувства великого одиноче­ства. Однако среди этих великих миражей и бескрайних без­людных степей есть крошечный живой оазис – его маленький аул. И в этом ауле находятся его дети, о которых он вспоминает с тоской и любовью, которых жалеет, и ждет его там молодая, милая, бесконечно любимая нежная супруга, его истинная любовь.