Страница - 19

Тонкие, длинные, гибкие стебли седого ковыля беспокойно колышутся на слабом ветру, пробегающем над самой землей. Словно серебристые волны, сверкая бликами гребешков, дышит ковыльное поле, поднимаясь и опадая, чуть слышно шелестя, словно шепча, в беспредельной тишине поднебесной степи. Вдали она вся светится, переливается, меняя цвета, буд­то накрытая полосами блестящего шелка, играющего на ветру под солнцем. Ранний ковыль уже поседел в своих метелках, а степной курай, что выбрасывал весной синие кисточки цветов, теперь уже стал красновато-бурым. Все свидетельствует о ско­ротечности счастья в природе, когда цветение, предваряющее будущее созревание, только лишь вспыхнув изначально, уже несет в этой яркой вспышке своей торжествующей красоты отсвет бренности и увядания.

Вдали показалась затянутая в голубоватую дымку марева долина Шолактерек, лежавшая, будто свернувшись калачиком. А еще дальше, в неимоверной глубине пространства, видне­ются седые гряды хребтов Каскабулак, Шолпан. И весь этот открывшийся простор – пустынен, и нет никаких признаков присутствия человека. Абаю становится неуютно от чувства своей малости, одиночества и незначительности перед вели­чием и пространственной широтой вечной природы. И снова

пронзила его сердце любовь и жалость к своему маленькому аулу, который затерялся среди этих предгорных просторов, и захотелось Абаю немедленно увидеть и обнять своих детей и близких, свою Айгерим.

Именно на этом последнем переходе к аулу Абай глубоко задумался о судьбе своего народа, о том, что ему выпало на долю тысячелетиями жить-обитать на этих огромных про - сторах благодатных степей, кочуя со своими стадами вслед за солнцем, – и жить столь трудно, порой вовсе невыносимо. Как жили среди этих беспредельных пространств небольшими аулами в войлочных юртах, так и живут до сих пор. Где бы ни обитали казахи, всюду они живут одинаково, словно места их обитания совсем не отличаются друг от друга. И везде мало­людно, равномерно малолюдно, и нет городских поселений с ремесленным людом.

Народ, привязанный к своей скотине, полгода пребывает в степи, ходит за ней, а полгода пасет ее на джайлау, и степь на все это время пустеет, и редкие аулы остаются на степных становьях, словно разбросанная горсть баурсаков на дастар- хане скупой хозяйки.

В свой аул на Ойкудуке Абай приехал уже вечером, когда солнце коснулось края земли. Когда они подъезжали к край­ним юртам, навстречу им кинулся народ – шумные, радостные дети и взрослые, проходившие по подворьям и увидевшие всадников.

Среди тех, что стояли перед юртами, Абай сразу же из­дали заметил Айгерим. Но у нее было такое изменившееся, безрадостное лицо, что он, подъезжая, поглядывая вокруг на народ, все чаще с тревогой кидал взгляды в ее сторону. А когда Айгерим вышла навстречу и взяла его коня под уздцы, ему по­думалось, что она чем-то больна. Выглядела исхудавшей, была бледна, и обычно сиявший на ее лице розоватый отсвет, – свет ее молодости, радости, счастья, совершенно угас. Расцеловав бросившихся навстречу детей, Абиша и Гульбадан, подхватив

на руки Магаша, который крепко обнял его за шею, Абай напра­вился к дому Дильды, ведя за руку сынишку от Айгерим, очень похожего на нее красивого мальчика четырех лет, Тураша. И вся эта семейная группа, ведомая Абаем, зашла в юрту Диль­ды. Спокойно и приветливо глядя на нее, Абай расспрашивал о делах аульных, о родичах. И лишь после этого он, наконец, поздоровался с Айгерим.

Он не узнавал ее. Исчезло с ее лица то чудесное сияние любви и жизнерадостности, что так красило Айгерим и волно­вало Абая. После того как он поздоровался, согласно обычаю, сначала со старшей женой, а потом с токал, Айгерим села на торе, как и всегда, ниже Дильды и, сцепив на коленях руки, без­молвно замерла. Она ни разу не улыбнулась привычной для Абая приветливой, чарующей, загадочной улыбкой, которую он так любил. С замкнутым бледным лицом, вся натянутая, как струна, она казалась человеком, смертельно задетым чьим-то невыносимым оскорблением.

Накоротко беседуя с соседями, с муллой Кишкене, Дарха- ном, Башеем и другими, Абай бросал на Айгерим тревожные взгляды. Лицо ее лишь на какие-то мгновения освещалось жи­вым чувством, мимолетной улыбкой, и тут же гасло. Большие глаза ее вдруг наполнялись слезами… она сжималась как от удара. Абай не выдержал и, не желая больше сдерживаться, тихо, встревоженно обратился к ней:

– Айгерим, посмотри на меня! Что с тобой?

Они еще ни слова не сказали до этого друг другу, но мгно­венно возникла между ними та прежняя душевная близость и взаимопонимание, что красили их супружество. Вспыхнув от радости, словно бы говоря: «Рада, что ты понял меня!» Айге- рим подняла потеплевшие глаза на мужа и обратилась к нему с улыбкой:

– Вы что-то сказали мне, Абай?

Но эта улыбка и выражение ее больших глаз вступили в какое-то противоречие, отчего и выкатились на ее щеки две

крупные, как жемчужины, слезы и скользнули вниз. Широко раскрыв глаза, Абай почти вскрикнул тревожно:

- Айгерим, айналайын, что с тобой? Уж не больна ли ты, голу­бушка? Лицо у тебя такое бледное… Жаным, что случилось?

Сидевшая между ними Дильда заговорила прежде Айгерим. Скрипучим, деревянным голосом Дильда ответила вместо нее:

- Чего тут спрашивать о болезни? В этих краях народ не бо­леет, слава Аллаху! Не болезни нас убивают, а тоска и горе. Ты еще успеешь узнать, Абай, что это за горе, и вникнешь, что ты сам являешься причиной. Не торопись, Абай! – Так язвительно и грубо, без обиняков, по своему обыкновению, прямо в лицо Абаю высказалась Дильда.

По угнетенному виду Айгерим Абай вначале предположил, что имеет место обычное соперничество между женами, что Айгерим обиделась на его выбор – по прибытии зайти и отдать салем сначала в дом Дильды, а не в ее очаг. Но неужели Ай- герим не поняла того, что Дильда для него больше ничего не значит? Однако по тому, как отреагировала Айгерим на грубое высказывание Дильды и, не взглянув на него, опустила голову, Абай вдруг начал понимать, что пресловутое соперничество жен тут ни при чем. Взглянув и на других сидевших вокруг жен­щин, по их ускользающим в сторону взглядам, он окончательно утвердился в понимании, что ревность жен тут вовсе не имеет места. И тогда, поразмыслив, больше не заглядывая в жен­ские лица, Абай догадался о том, что причиною является его долгое отсутствие и проживание в Семипалатинске. До сих пор между Абаем и его любимой женой не было ни единой ссоры, не произошло ни одной даже самой маленькой размолвки. И что за колючки впились в сердце его возлюбленной Айгерим, и сколько этих колючек, Абай еще не мог знать. Выяснять же об этом на людях было бы постыдно, Абай перевел разговор на обсуждение новостройки, и после принятия вечерней пищи, после того как детей уложили спать, он покинул дом Дильды и отправился к очагу Айгерим.

В эту ночь Абай и Айгерим не сомкнули глаз до самого утра. Провели мучительную ночь печали. Ужасную ночь.

Айгерим плакала от обиды и ревности. С той минуты, как остались наедине, она и стала плакать и, плача, открыто вы­сказала мужу о своем отчаянии и горе, к чему привел ее рассказ Манаса, вернувшегося из города. Плакала она горько и безу­тешно. Задыхаясь от слез, сквозь всхлипывания молвила:

– Абай… Вы предали. Вы изменили мне. Вы стали другим, таким, какого я вас еще не знала. Вы говорили, что этот дом строите для меня. Что это золотой дворец для нашей любви… Так вот, вы бросили меня в костер мучений, Абай. Спасения мне нет. Я сгораю. Отныне мой удел – лить слезы. Погас свет в вашем золотом дворце. И не найдете вы слов, что могли бы излечить мою душу. Не говорите ничего! Кончились дни мои в этой жизни!

И всю ночь, сидя у ног Абая, Айгерим предавалась скорби и проливала слезы.

Абай, словно оцепенев, долго не мог найти слов в свое оправдание. Промучившись в тоске, он смог только сдавлен­но вымолвить: «Слова Манаса – это его предположения. Он сказал неправду». Но сколько бы он ни пытался потом лаской и поцелуями успокоить ее, осушить ее слезы, как ни прижимал ее нежно к груди, но так и не смог он утешить и успокоить свою любимую жену.

Он раньше не замечал, что Айгерим так обидчива. И с ужа­сом понял, что никакие его уверения и признания в любви не помогут ему. Вдруг почувствовал он, как зашаталась под ним земля, грозя разрушить выстраданное им долгими мучитель­ными годами утрат светлое счастье. И вслушиваясь в тяжкие удары своего сердца, он чувствовал, как все опрокидывается и летит в черную бездну – вся его жизнь. Прижав руку к груди, он просидел долго, не в силах даже шевельнуться.

Пришел мучительный рассвет, затрезвонили где-то над домом жаворонки, сыпля на раны оголенного сердца свою

безжалостную трель. Тьма победила сердце Айгерим, она вы­несла безжалостный приговор. Помилования не последовало. Не прервав своего бесконечного плача, она вдруг мучительно и тяжко простонала, словно в агонии: «У-у-х-х!» и сквозь всхли­пывание говорила что-то страшное:

- Прокляты дни пребывания женщины на этой земле! Про­клят и тот последний день, когда угаснет, наконец, свет жизни для нее! На что годна женщина, кроме того, чтобы только сидеть и плакать? Но я боюсь, Абай, что мои слезы, которые лью всю ночь, вымоют из моей души все сокровенные чувства, ничего не оставив для вас. И мне кажется, что не осталось в сердце моем ни капельки жалости ни к вам, ни к себе самой. Там пусто, все угасло, и стало как в заброшенном углу давно покинутого дома.

Так Абай узнал о своей жене то, чего раньше не замечал за ней: она была беззащитна перед темными силами зла и словно ходила по краю бездны, и в порыве отчаяния могла сама броситься туда. Абай в душе содрогнулся, испугавшись за свою любимую жену-красавицу, которую всегда привык видеть веселой, ласковой, приветливой, гордой и сдержанной. То, что она говорила, звучало как приговор над их любовью. А слезы ее были траурными слезами скорби, оплакивавшими светлые дни их прошлого счастья.

Абай в ужасе привстал с ложа и склонился над Айгерим. Вглядываясь в ее глаза, словно стараясь взглядом этим вер­нуть жену к жизни, Абай в отчаянии вскричал:

– Что ты сказала! Сейчас же отрекись от своих слов! Не думай так! Я безгрешен перед тобой, пожалей меня! В про­шлом все у нас было светло, так же светло должно быть в будущем! Айгерим, не губи нашего прошлого, не убивай наше счастье этими страшными словами! Отступись от них, сейчас же отступись!

В смутном голубоватом свете утра лицо Айгерим казалось серой маской. Ничего не ответила истинная женщина Арки на

мольбы мужа, так и не ожила. Словно приняла в душе непре­клонное решение – и эта душа ее отлетела. Поднялась жена с постели, на которой просидела всю ночь, не прилегла ни на минуту. Накинула на голову черный чапан и направилась к вы­ходу. Постояла в дверях, подставив лицо веющей навстречу утренней прохладе. И даже не оглянувшись, все так же на­крытая с головой черной одеждой, жена шагнула за порог и покинула белую юрту.

С того дня прошло немало времени. Айгерим не изменилась. Ледяная обида в ее сердце не оттаяла. Абай не знал, чем можно избыть эту обиду. Невольно и с его стороны повеяло холодком в отношениях. Словно серые осенние тучи затянули прежде безоблачное небо их счастливого супружества. Абай не хотел и не мог найти никаких утешений в напавшем семейном горе. Опустошенной душе оставался только безутешный плач. Но он нашел спасение, – уединившись в комнате Айгерим, он днями и ночами напролет сидел над книгами, читал все, что привез с собой. Они стали для него в эти больные дни словно спасительный свежий воздух. Довольно быстро он прочитал все привезенное, потом еще два раза посылал в город Байма- гамбета, который доставлял полными коржунами обмененные в библиотеке книги.

Айгерим всегда была для Абая и возлюбленной нежной женой, и незаменимым задушевным другом, но вот между ними возникло отчуждение, которому не предвиделось конца. Ее страстной натуре, ее напряженной, сложной душе все это грозило зловещей бедой – какой-нибудь нервной болезнью или тяжкой незаживающей раной. Айгерим была одна из тех любящих женщин Арки, которые не в силах простить измены. Непримиримость ее искусно поддерживала и раздувала Диль­да, и об этом Абай знал. Она же и навела клевету на него. И только теперь со всей беспощадной ясностью предстала перед ним его собственная вина и непоправимая ошибка. Он должен был дать развод Дильде и отпустить ее, но он этого сделать

не смог. И женился на Айгерим. «Чем я лучше тех наших степ­ных джигитов, женолюбивых и любострастных, которые берут по много баб в жены? – казнился Абай. – Теперь отвечай за все. Терпи наказание. Пей яд, приготовленный собственными руками».

В его душевной угнетенности и сердечном несчастье Абаю нужен был, как спаситель, какой-нибудь умный друг- собеседник, рассудительный и внимательный. Этого друга заменяли книги.

Если в жизнь Абая тихо вкралась осень души его, то в окру­жающей природе настала ее серая, сумрачная, очередная вялотекущая осень. Над урочищами Ералы, Ойкудук небо затягивалось низкими войлочными тучами, истекало тяжело сочащимися дождями. Холодный ветер Арки по ночам прино­сил настоящий зимний холод и разукрашивал землю седым инеем. В эти дни многие аулы, спустившись с летних пастбищ Чингиза, прикочевывали в те места, где обосновался Абай, и гнали скот на осенние пастбища. Аулы Кунанбая быстро и рас­торопно, как и всегда, заняли места с обилием травы и воды, бьющей из родников и собирающейся в глубоких старинных колодцах. Через Ойкудук, Каскабулак и Акшокы протекало не­мало рек и речушек. В неуютную холодную осень кочевники охвачены лишь одной заботой – как можно лучше выгулять скот на осенней зрелой траве.

Очень скоро аул Абая, все лето одиноко стоявший на Ойку- дуке, оказался в окружении многочисленных вновь прибывших аулов. И повсюду начались взаимные угощения – ерулик, когда прибывшие раньше помогали вновь прибывшим обустроиться и приносили к ним еду.

Однако Абай и Айгерим в гости никуда не ходили. Они не выходили из дома. Словно некий книжник-суфий, Абай в уединении и тишине занимался за столом, не поднимая го­ловы. Неуютный холод, особенно чувствительный по утрам и вечерам, один напоминал ему, что на дворе осень. Он уже

привык к одиночеству в своем собственном доме, склонен был считать, что это и есть его истинный удел в оставшиеся дни жизни. Но иногда ему казалось, что такое одиночество – просто застарелая привычная болезнь. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он иногда в предночную пору садился на коня и один, без всякой цели, разъезжал по степи. Иногда объезжал пасу­щиеся стада, поздно ночью возвращался домой. И, подъезжая к темной юрте, невольно начинал думать, что его, может быть, кто-то ждет дома. Но кто? Может быть, Айгерим, чье сердце вновь затеплилось трепетным огоньком к нему? И она встретит его приветливой улыбкой, любящим лучистым взглядом? Но тут же он отбрасывал прочь эту надежду: нет, Айгерим умер­ла для него. Она не хочет вернуть ему свое сердце, и он уже привык, смирился с этим и, пожалуй, тоже ничего не хочет от нее. «Но тогда кого я жду? Кого мне хочется увидеть, войдя в дом?» – спрашивал у себя Абай, однажды ночью подъезжая к своему аулу.

И ответ пришел быстро:

- Ербол! - воскликнул он. - Ах, если бы приехал Ербол! На­вестил бы меня в эти печальные мои дни!

В эту хмурую осеннюю ночь Абай понял, как ему дорог и близок его верный друг юности, с кем вместе они прошли че­рез столько жизненных дорог, месяцами были рядом, терпели вместе и жару, и холод, вместе росли и мужали, и ни разу их дружба не омрачилась ни обидой, ни размолвкой. От моло­дых лет и до зрелости жизнь у них была общей, пройден был единый путь на двоих, только в последние несколько лет они стали разлучаться надолго – их разводили то зима, то лето на кочевых путях-дорогах.

Когда Абай женился на Айгерим, Ербол тоже справил свадь­бу со своей Дамели, и у него родился сын Смагул в один год с Турашем. Абай проявлял заботу о доме Ербола не меньше его самого. Когда-то очаг Ербола был самым последним в богатом ауле Суюндика, порой даже не имел и одного коня под седло,

и все надежды свои связывал с тем, чтобы брать на откорм и выдойку рогатый скот у своих богатых сородичей. Теперь же Ербол имел свое хорошее стадо, и уже мог не тащиться вслед за аулом Суюндика, и на кочевье выходил со своим аулом, в котором были собраны семь хозяйств его бедных родичей. И теперь светло-серая шестистворчатая юрта Ербола располага­лась посреди маленького аула, разбивавшего свой стан вдали от Большого аула Суюндика. После своих долгих поездок с Абаем, длившихся иногда месяцами, Ербол всегда возвра­щался домой не с пустыми руками: пригонял то небольшое стадо овец, то коров, то лошадей, чем существенно увеличи­вал свое достояние... В эти дни Ербол, по ком истосковался его друг, не последовал за кочевыми караванами и остался в горах, на своем зимовье в Карашокы, чтобы скосить и уложить в стога сено, готовясь к зиме. Абай знал о его хозяйственных заботах и, несмотря на свое желание увидеть друга, проявлял терпение и ждал его попозже, когда корма повсеместно будут заготовлены. О, тогда Ербол непременно примчится к другу, не задерживаясь ни на один день!

Но, находясь на далеком склоне Чингиза, Ербол словно по­чувствовал, как часто в последние дни думает о нем Абай и как скучает без него. И однажды вечером, когда уже в привычном молчании и гнетущей тишине разладившегося очага зажгли масляную лампу, и Абай только что склонился над книгой, начиная вечернюю работу, вдруг вскинулся край войлочного полога на двери и в юрту ввалился с шумным приветствием:

– Асалаумагалейкум! – сам Ербол!

Абай не помнил, как вскочил с места, перелетел через всю юрту к двери и, счастливо смеясь, заключил друга в объятия. И, не выпуская его из рук, радуясь, как ребенок, повел его к тору.

– Ну, как же так! Идем, идем скорее, раздевайся, садись! Я тут без тебя как без воздуха. Задыхаюсь! Одичал совсем! Эй, Айгерим! Постели корпе!

Глядя на Абая, не в меру разволновавшегося по поводу не­ожиданного приезда Ербола, Айгерим не выдержала и тихонько прыснула в ладонь. За долгое время это был первый ее смех. Она снова увидела в муже того прежнего Абая, который был мил и дорог для нее. И порывистый шквал каких-то счастливых воспоминаний прежних дней за один миг пролетел в ее памяти. Вспомнила, что стоило друзьям дня не видеться, как потом при встрече кидались друг к другу с объятиями, лобызались, как телята. И представив светлые радости тех дней, сгинувших на­всегда, Айгерим испытала саднящую грусть в душе. И еще она почувствовала к Ерболу что-то вроде болезненной ревности, сходной с ее ревностью к Абаю.

Она подумала о том, что в завязавшихся ненавистных для нее отношениях Абая с городской девушкой Салтанат не по­следнее значение имела, наверное, помощь и соучастие Ер- бола. Так ведь было всегда: Ербол – самый верный помощник во всех делах Абая.

И в безудержном завихрении нового порыва ревности, Ай- герим решила, что такая неистовая радость Абая при встрече с другом связана, должно быть, с ожиданием новостей от Сал­танат, которые принес Ербол. У них общие тайны, и поэтому они с полуслова понимают друг друга.

Выпив чашку кумыса у Айгерим, Ербол с беззлобной шутли­востью изобразил свою крайнюю озабоченность, говоря:

– Айгерим, ты приготовь, айналайын, угощение для меня, как это положено: мясо давай, чай поставь. Ведь кроме глотка чая, выпитого в Карашокы ранним утром, у меня во рту ничего не было! А сейчас я быстро сбегаю в дом Дильды, быстро по­кажусь ей, понюхаю лобики ее детей – и затем быстро вернусь обратно. Если я этого не сделаю, завтра дочь Алшинбая при­бежит сюда ни свет ни заря и раскричится, вся разобиженная! Схожу, поздороваюсь с нею! А ты, давай, не очень-то задавайся, келин, помни, кто я для тебя! – И этим рассмешив Айгерим и Абая, Ербол поспешно удалился.

Обойдя все юрты в ауле Абая, словно в своем родном ауле, он вскоре вернулся обратно.

Усевшись поудобнее, он принялся за еду и сообщил боль­шую новость: в ауле Ескожи завтра предстоит свадебный той, будут выдавать любимицу и баловницу аула, красавицу и щеголиху Умитей. Жених уже не раз приезжал к ее родите­лям, звали его Дутбай, был он сыном Алатая из рода Кокше, близкого родственника премудрого бая Каратая. И вот пришла пора играть свадьбу этой самой знатной во всем роду Олжай невесте, златоголосой певице, знаменитой девушке-сэре. Весть, доставленная Ерболом, порадовала всех в ауле Абая.

В эту же ночь аул через гонца получил приглашение на сва­дебный той. Наутро женщины во главе с Айгерим несколькими группами верхом на лошадях отправились в сторону аула Еско- жи. Абай, Ербол и Баймагамбет прибыли туда к полудню.

На улице кипело несусветное оживление. У дверей сва­дебных юрт толпилась, крутилась молодежь. Всюду бегала, шумела детвора. Пожилые женщины в жаулыках и карасакалы в надвинутых на глаза тымаках стояли поодаль и увлеченно следили за свадьбой со стороны. Слышны были шумные воз­гласы, громкие переклики.

– Уа, вон идут салы!

– Э, что они так вырядились?

– Ничего себе! Что это за одежда на них?

– О, Алла, не разберешь, мужчины то или женщины!

– А вон тот, видать, самый главный у них! В руках домбра, украшена перьями!

– Смотри, у других такие же домбры.

– Идут-то, посмотри, как! Вышагивают-то!

– А эти баловни так и должны ходить! Все эти салы, сэре! Ты что, не знал, что ли? Одеты должны быть не так, как другие!

Детвора, народ бесцеремонный, оглашала воздух звонкими криками:

- Глянь-глянь! Шапки-то как саукеле^[13] у девушек!

– А штаны-то, штаны какие широченные!

– Не-ет, не штаны это, а юбки бабские! Подолы волочатся по земле!

– А вон у того, глянь, что-то тащится за ним, – как послед у отелившейся коровы! Ха!

– Собак напустить на них! В клочья разнесли бы их штаны! Ха-ха!

Среди гостей, сидевших в доме Ескожи, находился Изгут- ты. Выглянув в открытую дверь и увидев зеленую молодежь, прибывшую на свадьбу как почетные салы и сэре, он остался недоволен этим и выразил вслух свое недовольство:

– Откуда такие взялись? Кто звал?

Ескожа, видимо, тоже был смущен их появлением, но при­мирительным тоном молвил:

– Да свои вроде. Их Амир пригласил.

Абай и Ербол слышали, что несколько джигитов во главе с Амиром летом разъезжали по аулам, выступая как салы и сэре. Но еще никто не отзывался о них как об истинных музыкантах и песенниках, поэтому Абаю было любопытно посмотреть на то, что они умеют делать. Вместе с Ерболом он вышел из юрты – и был весьма удивлен увиденным.

Салы уже подошли к трем поставленным в ряд жениховским юртам, в середине находилась большая восьмистворчатая белая юрта, верхние кошмы которой были разукрашены приши­тыми узорами, вырезанными из зеленого бархата, и окаймлены полосами из красного сукна. У входа толпились разнаряженные девушки в куньих шапочках, увенчанных султанами из перьев филина, косы девичьи были украшены шолпами. Посреди девушек стояла Умитей, выделявшаяся особенно нарядной и богатой одеждой, в шапочке из черного соболя, надетой кокетливо, слегка набекрень. Воистину она в толпе подруг была как звезда Шолпан среди других звезд на небосклоне,

девушки стояли перед юртой и поджидали приближавшихся джигитов – салов и сэре. Когда те были уже недалеко, девушки рассыпались веером и во главе с Умитей двинулись навстречу им, с громким смехом и веселыми шутками.

В первых рядах причудливо и пестро разнаряженных сэре шли молодые женщины. Баймагамбет с удивленным лицом обернулся к Абаю и Ерболу.

– Уа, а среди них есть, оказывается, и бабы! Кто это?

Ербол знал кто, и с улыбкой заметил:

– Если и есть женщина-сэре, то это, я думаю, непременно наша Айгерим. А остальные – это келин из этого рода, которые вышли встречать гостей и встретили далеко от аула.

И на самом деле, совсем незадолго до своего появления в ауле певцы и музыканты прислали туда своих верховых гонцов, которые подняли веселый шум и потребовали, чтобы навстречу каравану музыкантов аул выслал отряд молодых и пригожих келин. Так и было сделано, – и теперь причудливо разнаряженные, с кинжалами за поясами, салы и сэре, сойдя с лошадей, шли длинной вереницей, каждый рука об руку с молодицей в белом платке.

С громкой хоровой песней, словно предупреждая издали: «Мы идем!», певцы и музыканты вели под руку или же обнимая за плечи молодых келин из аула. Впереди всех шел самый почетный сэре, его с двух сторон сопровождали молодки, ко­торые шагали, каждая положив свою руку на плечо певца. Это был самый старший из всех молодых музыкантов – высокий, статный темнобровый Байтас. И домбра у него была необычно большого размера, пышно украшенная пучком перьев филина и погремушками, окатанная жемчужным бисером. Казалось, даже его домбра говорила: «Смотрите! Я домбра славного сэре!» Во время игры на ходу Байтас иногда, прерывая ее, под­нимал домбру за гриф и покачивал ею из стороны в сторону. По этому знаку все остальные салы и сэре, поднимали обеими руками свои домбры над головами и дружно хором запевали

последующий куплет полюбившейся в Тобыкты песни акына Зилькара «Жиырма-бес».

Абай и Ербол удивлялись, что певцы пели слаженным хором: в степи поют обычно по одному голосу, а если и поют вместе, то не более двух голосов разом, если даже полна юрта певцами. Такое новшество, – должно быть, придумка Амира, – весьма понравилось Абаю.

Торопись веселиться – тебе двадцать пять, Эти годы к тебе не вернутся опять!..

Так говорилось в песне, и, видимо, этот припев стал главным мотивом у того поколения молодых людей, которые сейчас хо­ром распевали старую песню новыми молодыми голосами…

Девушки с невестой Умитей во главе шли навстречу гостям с той же песней «Жиырма-бес», распеваемой хором, и когда обе вереницы молодежи встретились, то мощным общим пением завершили припев, объединив свои голоса.

Тут молодые келин в белых платках, шедшие в первых рядах джигитов, быстро отступили назад. На их места встали девушки из свиты Умитей. И опять впереди был Байтас, и его с двух сторон вели под руки стройные прелестные девушки. А позади них, рядом с Умитей, оказался Амир.

Когда вся эта веселая пестрая толпа двинулась к свадеб­ным юртам, навстречу со свирепыми криками выскочила толпа джигитов, изображающая шабарманов от прибывших сэре и салов. Это они первыми прискакали в аул и погнали навстречу приближавшимся музыкантам молодух-келин в белых платках. Целый день они надоедали местному люду своими дерзкими шутками и розыгрышами. Теперь эти грозные на вид посыль­ные сэре и салов, числом около десяти, пошли впереди толпы молодежи и, разбившись на две группы, размахивая увесисты­ми, разукрашенными ленточками камчами, начали разгонять народ, взрослых и детей, расчищая путь перед процессией

музыкантов. В толпе любопытствующих, возле главной жени­ховской юрты, стоял и Абай со своими друзьями, находилась тут и свита жениха, и сваты, однако атшабары певцов ни с кем не считались и отбрасывали народ на две стороны. Тому, кто замешкался и не успел посторониться, доставалось плетью по ноге или спине, иногда очень даже чувствительно, но ни­кто не обижался на это, и потерпевший с хохотом отбегал в сторону.

– Тайт! Расступись!

– А ну-ка, в сторону!

– Пошел отюда!

Грозными криками, размахивая плетьми, эти посыльные от салов и сэре оттеснили гостей в две стороны и создали широ­кий проход для своих повелителей. На эту роль «шабарманов» были подобраны джигиты рослые, батыры с виду, – принимая угрожающий вид, страшно вращая глазами, эти добровольные актеры пугали и развлекали публику.

Шествие певцов привлекло внимание множества зрителей. Некоторые, прискакав на лошадях, теперь с седла обозревали процессию сэре и салов, прибывших на свадьбу в немалом количестве – около сорока человек. Их яркие, причудливые одежды и шапки, необычное поведение и красивыми голоса­ми распеваемые песни изумляли, возмущали и восхищали людей.

Впереди по-прежнему шагал Байтас, выставив вперед ры­жую бороду и большой горбатый нос, его с двух сторон обни­мали девушки. Сэре-агай шел с невозмутимым видом, словно никого не замечая вокруг себя. Приблизясь к юрте жениха, он снова в повелительном жесте поднял домбру над головой, и все, певшие «Жиырма-бес» негромко, словно заповедывая песню друг другу, вдруг разом усилили свои голоса и грянули песню могучим хором.

За Байтасом, обособившись от всех остальных, шли Умитей и Амир, тесно обнявшись, словно влюбленные, свидевшиеся

после долгой разлуки. Их голоса выделялись из всего хора, высоко взмывали над другими голосами. Они двое вели общее пение. Байтас лишь возглавлял шествие певцов, но запевалами в хоре салов и сэре являлись Умитей и Амир.

Необыкновенная красота и яркость этой пары привлекали к ним внимание так же, как и чудесные их голоса, и казалось, говоря изысканным слогом сэре и салов, что «их соединил промысел Божий».

Невеста на своей свадьбе выделялась среди всех девушек и красотой нарядов, и богатством драгоценностей на ней, и особенным, лучезарным светом счастья, который исходил от ее прекрасного лица. Но этот свет был направлен на того, кто был рядом с нею, кто нежно обнимал ее и шел, глядя только на нее одну, никого не замечая вокруг.

Амир также выделялся среди всех своей юной утонченной красотой, светлым ликом, черными бровями и усиками, ярким нарядом из темно-коричневого атласа, что ладно облегал его высокую стройную фигуру. Амир смотрел на Умитей счастливы­ми, сияющими глазами, и взгляд его был почти молитвенным. Пел он, казалось, только для нее одной. Девушка отвечала ему зачарованной улыбкой, раскрыв алые губы, блистая бело­снежными зубами. Не отрывая глаз друг от друга, они не шли по земле – плыли на волнах своего счастья.