Страница - 20

Казалось, еще одно мгновение и, воспламенившись стра­стью, юноша и девушка готовы будут слиться в бесконечном поцелуе, замереть навеки в первом своем и последнем неудер­жимом объятии.

Ербол внимательно следил за ними, сопровождая тревож­ным взглядом каждый их шаг. Абай также был встревожен поведением своих молодых друзей. Тяжелое чувство легло на его сердце, и Абай стал выбираться из толпы. Пока проходил к самым задним рядам, он наслышался достаточно много воз­гласов удивления и возмущения. Они были словно оплеухи, что сыпались именно на него, Абая.

– Ей, посмотри на Амира и Умитей! Ты видишь, как они идут? – говорила какая-то байбише своему пожилому супругу. – Как будто одни, и никого кругом нету!

– Астапыралла! Это что же – сегодня свадьба у Дутбая или у Амира? – возмущался некий карасакал с проседью в бороде.

- Точно встретились влюбленные голубки, после долгой раз­луки! – сочувственно молвил женский голос за спиною Абая.

Эти возгласы – осуждения ли, сочувствия – одинаково били Абая по ушам.

– Видать, не терпится им!

– Влюбишься, сам потеряешь терпение!

– Не успели, должно быть, угомонить свои страстишки!

– Ойбай, разве такой огонь можно скрыть? Видно же, как им не терпится! – шепчет кто-то в уши Абаю, нагнувшись к нему с коня. Словно открывает большую тайну.

Абаю было не по себе. Мучительно стыдно стало за пове­дение Амира и Умитей – перед людьми, и перед ее женихом, Дутбаем. Абай хорошо знал его и очень уважал этого достой­ного джигита. Если скверные слухи дойдут до него, то плохо придется и ему самому, и этим двоим.

Абай потерял всякое желание оставаться на свадебном тое. Не сказав никому, покинул веселье, оживленную толпу пеших и конных, кипевшую возле свадебных юрт, и выехал из аула.

Перед его глазами стояли лица Умитей и Амира, охваченные нежностью и безумием. Абай досадовал на влюбленных, и в то же время жалел их. Ибо воочию увидел перед собой пламя той волшебной страсти, которая сильнее всех законов и запретов, о чем он не раз читал в книгах.

Глаза невероятно красивой девушки-сэре и глаза юноши- сэре. Эти глаза ничего не видят вокруг, смотрят только друг на друга, и души их опьянены любовью… Глубоко задумавшись, Абай ехал по степи, сам не зная куда. И как всегда бывало в минуты сокрушенности души, откуда-то стали всплывать слова, складываясь в строки стихов. Они были столь же не-

исповедимы и самовольны, как страсть юных влюбленных. И одновременно со словами, вместе с ними, пришел напев новой песни. Так сложилась новая импровизация:

Речь влюбленных не знает слов.

У любви язык таков:

Дрогнет бровь, чуть вспыхнут глаза –

Вопрос иль ответ готов…

Эти прилетевшие откуда-то слова, вместе с мелодией, не­сущей их, уводили Абая все дальше в степь, в неизведанные дали. Он покачивался на тихо шагающем коне, бормоча и на­певая слова рождающейся новой песни.

Свадебный той лишь в продолжение первого дня проходил в беззаботном веселье и красочных играх. В последующие дни надвинулся и навалился на свадебное торжество темный морок, беспокойный предвестник несчастья. С той минуты, ког­да Умитей вошла в жениховскую юрту рука об руку с Амиром, свадебный праздник, казалось, превратился в его торжество. Слух об этом мгновенно, быстрее степного пожара в ветреный день, распространился по всей округе.

Свадьба была богатая, были приглашены роды Иргизбай, Анет, Жигитек, Мамай, стоявшие на осенних станах в Ойкудуке и Ералы. Кроме этого, на свадьбу приехало много людей из рода Кокше, который сватал Умитей. Оттуда прибыли джигиты, чтобы поучаствовать на скачках и на кокпаре, силачи-палваны, чтобы померяться силами с местными борцами. Скверная мол­ва об Амире и Умитей обрушилась на все эти роды Тобыкты к всеобщему стыду и конфузу. «Амир бросил весь Иргизбай в позорную яму перед Кокше» – злорадно поговаривали те, что ненавидели род Иргизбай. Расползались темные слухи, что невеста сама пригласила Амира: «Проводи меня на свадьбе, проводи своей песней, будь до последнего рядом со мной».

Но что бы ни говорили, все три дня свадьбы Амир и Умитей были неразлучны. Все три ночи звучали в свадебных юртах песни, распеваемые ими вместе. Прощание невесты со сверст­ницами и сверстниками проходило в беспрерывных песнопе­ниях. Пели все сорок сэре и салов, прибывшие на свадьбу. Много и охотно пела Айгерим, как будто отпуская из души на волю все те песни, что были заперты в ней по жизни в аулах Кунанбая. Словно вырвавшийся из клетки соловей, Айгерим пела неустанно все три дня и три ночи.

Жених из Кокше, джигит Дутбай, был одним из самых ува­жаемых, серьезных и привлекательных молодых джигитов рода Кокше. Многими заметными добрыми делами он обрел известность не только в своем роду. И этот достойнейший юно­ша тяжело переживал в эти дни зло наветов и отвратительных сплетен, оказавшись перед ними совершенно беспомощным.

Вначале он никого не хотел слушать и пытался заткнуть рты своим дружкам и родичам, обратился, было, к самой Умитей с мягкими увещеваниями: «Может, хватит тебе водить за собой этих сэре? Может, нам лучше уединиться вдвоем?» Красавица невеста ему безумно нравилась, он весь трепетал, когда она приближалась к нему. Не мог нарадоваться, твердил без конца: «Взял в жены самую лучшую из всего Тобыкты! Чистую, словно белый марал!» Он боялся не то, чтобы в чем-то винить ее, но и воспользоваться правом жениха и поцеловать ее. И во все дни свадьбы горел страстным желанием оказаться с нею наедине, прильнуть губами к ее губам.

Однако Умитей смогла его призвать к сдержанности: «Я ведь гуляю со своими подругами и сверстниками последний раз! До­зволь мне попрощаться с отчим краем, с любимыми родичами, ведь я уеду отсюда уже навсегда! И хоть тебе будет тяжело, – я прошу тебя, айналайын, дать мне полную свободу на эти дни!» Просьба Умитей, вкрадчивая, настойчивая, возымела действие на Дутбая.

Несмотря на молодость, он хорошо разбирался в людях, был решительным, деятельным джигитом, и с присущим ему упорством и настойчивостью всегда добивался своего. В Кок- ше он был одним из самых близких молодых сподвижников премудрого Каратая, и за Дутбаем на родовых советах всегда оставалось веское слово. Ему очень не нравилось присутствие на свадьбе разнаряженных салов и сэре, но после просьбы Умитей он решил не обращать на них внимания. И все же по истечении трех дней терпение его истощилось. Свита и дружки жениха извели его насмешками, намеками и откровенными поддразниваниями. Наконец то, о чем ему со всех сторон го­ворили, предстало перед ним в самом недвусмысленном виде. О, это было в глухой час на исходе ночи, когда всех свалила усталость, и на дворе было безлюдно и пусто. Дутбай набрел между двумя темными юртами на юную парочку, стоявшую, крепко сплетясь в объятии, накрывшись с головою черным чапаном. Когда Дутбай бешеной рукой сдернул этот чапан, то увидел, что Умитей и Амир, словно умерев для этого мира, с мокрыми от слез лицами, слились в беспамятном поцелуе.

Бросив чапан на землю, Дутбай вбежал в гостевую юрту, раз­будил дружек и свою свиту, велел быстро собираться и седлать лошадей, немедленно изловив их на пастбище. Он даже стал приказывать своему главному свату и аксакалам: «Пусть сейчас же садятся на лошадей и уезжают, глотка воды не выпив!» И приказы его были настолько решительными, что никто не стал ему возражать. С восходом солнца жених из Кокше и вся его свита покинули аул Ескожи, ни с кем не простившись.

Это было тяжким, неслыханным позором не только для девушки, от которой отказывался жених, объявляя талак, отбрасывая невесту назад родне, но и для всего аула, из ко­торого была девушка. Ескожа спешно собрал всех стариков и почтенных людей аула и вместе с ними погнался за главным сватом. Догнав его в степи, преградил ему дорогу конем и на­сел на него:

– Е, не надо нас убивать! Не говорите ничего такого, когда приедете домой, а говорите, что выехали немного раньше не­весты! Неужели так и разъедемся – в ссоре? Не дело это! Вот что я скажу: мы сейчас вернемся, тут же разберем очаг невесты, а потом сами, родители и родственники, привезем невесту к вам! Вот это – дело!

И как было сказано, после отъезда сватов из Кокше к по­лудню была разобрана юрта Умитей, отправлена вместе с нею вслед за женихом. Амир молча стоял в стороне и смотрел на сборы каравана темными, потухшими глазами. Не утирая слез, повернулся и удалился прочь, не оглядываясь.

Айгерим вернулась домой этим же вечером. Абай и приехав­ший к нему накануне Ербол встретили ее у юрты. Вид Айгерим поразил друзей: лицо у нее было радостное, счастливое, оси­янное прежней красотой. Сойдя с повозки и сбросив на руки Злихи верхний камзол, Айгерим подошла к Абаю и Ерболу, стоявшим рядом, и веселым, оживленным голосом спросила, все ли благополучно в ауле. Абай смотрел на нее широко рас­крытыми глазами.

– Взгляни-ка на нее, друг Ербол! Ты узнаешь ее? Да она вся расцвела! Что могли сделать ее любимые песни!

– Твоя правда! – отвечал ему Ербол. – Она как та красная лисица, которая повалялась на первом снегу!

Айгерим по-доброму улыбнулась.

– А что же вы не захотели послушать эти песни? – шутливо упрекала она. – Оставили меня одну с моими песнями, уехали с праздника без меня! А теперь смеетесь надо мной!

Абай и на самом деле весело засмеялся.

- Что ты, жаным, кто же над тобой смеется! Это мы любуем­ся тобой, айналайын! Ты похожа на ловчего ястреба, которого выпустили на охоту в ветреный день, и он вволю налетался в потоках ветра и вернулся назад, совершенно счастливый! А мы держали тебя в неволе! Но ты счастлива еще и потому, наверное, что там, на свободе, нашла себе достойных друзей,

с кем вместе распевала свои самые лучшие песни, которых мы еще не слышали! Не так ли, Айгерим?

Хотя все трое и смеялись этим шуткам, чувствовалось, что Айгерим смущена. Лицо ее слегка покраснело, и, не переставая улыбаться, она протестующе заговорила:

– Найдется ли у меня хоть одна песня, Абай, которую бы утаила от вас? Хоть что-нибудь я могла бы скрыть от своего супруга? Вы все шутите: то лисица я, то ловчая птица. Но если и птица – то свободная ли? Или держат на привязи, постоянно испытывают, не улетит ли? – И она, снова изменившись в лице, чуть нахмурилась и ушла в юрту.

С отъездом Умитей безрассудство Амира не прекратилось. Убитый отчаянием, уехал со своими друзьями-сэре из аула Ескожи по другой дороге. Едва аул скрылся из глаз за холмами, Амир упал на гриву коня лицом и разразился безумными рыда­ниями. Джигиты стали утешать его, и кто-то, разжалобившись, вдруг предложил повернуть коней назад, догнать свадебный караван и дать возможность влюбленным проститься в по­следний раз.

Амир тут же встрепенулся и выпрямился в седле.

– Е-е, слушайте меня! – вскричал он. – С этими кокше Умитей связывает сватовство, а меня с нею связал сам Кудай! И воля Всевышнего главнее сватовства. Не думайте, что я говорю как зеленый юнец. Все решено, друзья! Сама судьба бросила меня в этот огонь, я пойду до конца, пусть даже и сгорю! Без Умитей мне все равно жизни нет! Поворачивайте коней в сторону Кок- ше! Догоним караван Умитей! – И Амир, выкрикнув это, первым развернул коня и поскакал назад по дороге. Друзья кинулись за ним. Среди них был молодой джигит, но уже известный в округе сэре и акын, по имени Мухамеджан. Он среди других горячее всех принял к сердцу разлуку влюбленных Амира и Умитей, он и бросил первым клич – повернуться и догнать караван невесты. И теперь, когда Амир так быстро принял решение, Мухамеджан не мог скрыть своего восхищения:

– Уай, вот это дело! Джигиты, не оставим Амира! – крикнул он. – Друзья, чуть помедленнее коней, я хочу спеть песнь этой славной минуты!

И когда яркая кавалькада сэре попридержала лошадей и пошла по дороге быстрым шагом, Мухамеджан запел своим высоким, чистым голосом – песню от имени Амира, рожденную сиюминутным вдохновением степного творца:

Очнулась душа, рассеялся мрак, Готов я неслыханный сделать шаг.

В погоню!.. Увозят свет жизни моей!..

Гоните, друзья, белогрудых коней!

Амир и его друзья подхватили повтором последние две строки, новая песня грянула на всю степь. Затем пустили вскачь своих коней и понеслись по ровной дороге. Вся ватага сэре, разодетая в яркие, пестрые одежды, ехала на специально по­добранных к празднику одинаковых светло-серых конях. Только один Амир был на саврасом, с черной гривой. Их скачка была красивой, буйной, стремительной.

Караван Умитей двигался посреди плоской желтоватой равнины. Это был разнаряженный свадебный караван, пере­возивший богатый очаг невесты на десяти верблюдах, разукра­шенных лентами и увешанных бубенцами. Караван окружали верховые на конях, множество мужчин и женщин. Джигиты во главе с Амиром мчались вдогон свадебной кочевки.

Ничто не могло вразумить Умитей, даже внезапный отъезд жениха. Прощаясь в ауле с Амиром, рыдая в его объятиях, и далее в пути, беспрерывно плача в седле, она и не думала скрывать от людей своего отчаяния. Горестно ссутулившись, она утирала слезы рукой и поминутно оглядывалась назад, туда, где остался ее возлюбленный. Вдруг заметила она ватагу стремительно скачущих всадников в ярких одеждах, нагоняю­щих караван. Сердце ее забилось сильно, радостно.

Аксакалы, ехавшие впереди каравана, тоже увидели наго­нявших джигитов. Ескожа переглянулся с Изгутты.

– Е, что за скачка!

– Откуда этих вынесло?

Опередив остальных на расстояние полета стрелы, на сав­расом коне, припав головой к его черной гриве, летел Амир. Подскакав к Умитей, он осадил коня и, нагнувшись к ней с седла, крепко обнял ее, задыхаясь от сдерживаемых рыда­ний. Стал целовать ее лицо, глаза, мокрые от слез. Джигиты Амира подскакали к ним и, окружив замершую посреди дороги парочку, создали для них живой очаг из своих светло-серых коней. Молодые сэре хором запели «Козы кош», песню, со­чиненную славным акыном Биржаном в минуту расставания с друзьями.

Прощайте, юные друзья!..

Здесь с вами юным был и я, Уйду в далекие края – Уйдет и молодость моя…

Исполненная хором, с неожиданным повтором двух строк припева, песня вдруг обрела новый смысл, печальный и тор­жественный. Амир и Умитей замерли в объятии, прижавшись друг к другу заплаканными лицами, закрыв глаза и никого не видя вокруг себя. Их лошади смирно стояли рядом.

И тут на полном скаку к ним подлетели Изгутты и Ескожа. Проскочив сквозь живое кольцо светло-серых лошадей, над­винулись на плачущих влюбленных, схватили их коней под уздцы.

– Довольно! Негодник, добился своего? Отступись сейчас же! – кричал Ескожа.

- Амир, угомонись! Жа! Попрощался - и ступай себе! - на­седал Изгутты.

В его голосе клокотала злоба. С силой рванул на себя по­вод коня Умитей. Рыжий иноходец от неожиданности прянул

скачком с места, и Умитей была вырвана из объятий Амира. Она протяжно, отчаянно закричала:

– Амир! Не уходи! Проводи, жаным, до самого костра! Меня мои родичи бросают в огонь! Не покидай, карагым, свою Уми- тей! И вы, милые друзья, не оставляйте меня, – проводите до самого огня! Все поезжайте за мной!

Она перестала плакать, слезы мгновенно высохли в ее глазах. Глядя сурово, почти гневно, на своих друзей, салов и сэре, она крикнула:

– Посмотрим, на что он горазд! – она имела в виду жениха. - Пусть только попробует встать поперек! Едем все! Прово­дите до конца!

Она схватила под уздцы коня Амира и повела за собой. Амир наклонился с седла и обнял ее тонкий стан, и целовал ее в лицо.

– Айналайын, луноликая моя! Пусть дыхание мое прервется, но не погаснет свет твой на моих небесах! Если суждено мне умереть – да приму смерть на твоих глазах, любовь моя! Еду с тобой!

Амир привстал на стременах и обернулся к своим дру­зьям:

– Едем все! – крикнул он.

Джигиты придвинулись и оттеснили Изгутты с Ескожой, тес­ным кольцом окружили Умитей и двинулись вперед по дороге, в направлении урочища Шолактерек... Свадебный караван при­строился к ним сзади. Аксакалы и сваты выдвинулись вперед и поехали в некотором отдалении, не в силах помешать тому, что свершалось на их глазах.

В ауле жениха большая восьмистворчатая юрта невесты была уже поставлена и ждала ее. Молодая келин вошла в юрту, поддерживаемая под руку ее друзьями, Амиром и Байтасом. Перед нею заносили в дом растянутый шелковый полог для новобрачных – сэре на этот раз точно соблюдали обычай.

Несмотря на это, жители аула Шолактерек встретили их без радостных возгласов, молчаливо и настороженно.

Однако за порогом Молодой юрты невесту встретили женге, сверстники и сверстницы радушными восклицаниями, пожела­ниями добра и счастья, осыпая ее голову дождем всевозмож­ных угощений – шашу. И никто будто не замечал присутствия рядом с невестой Амира.

Этот добрый прием невесты и забота о сохранении ее чести исходили от жениха, от самого Дутбая. Он сделал это, не испра­шивая совета ни у старейшин рода Кокше, ни у своего родного отца Алатая. Набравшись мужества и терпения, Дутбай решил скрыть позор. Однако в тот же вечер, поручив гостей вниманию своей матери, умной и энергичной байбише Алатая, Дутбай спешно отправился в аул Каратая. Он был самое главное лицо в роду Кокше и всеми уважаемый мудрый аксакал.

И только наедине с агаем Дутбай изложил ему все о своих страшных унижениях, испытанных от невесты и Амира. Обычно сдержанный, доброжелательный Каратай на этот раз словно окаменел от гнева.

– Поезжайте к Кунанбаю и расскажите из своих уст ему обо всех пакостях, которые творят его волчата. Пусть он сам по­давит и смоет этот позор. Иначе он может считать, что между Иргизбаем и Кокше все испортилось, нарушилось, – и настанет неслыханный раздор между нашими родами. – Так говорил Дутбай, и старик слушал его, не перебивая.

Старый, мудрый Каратай не помнил, чтобы в малочислен­ном и не очень богатом Кокше был такой вот молодой джигит, который со спокойной твердостью и мужеством выказывает готовность к борьбе и вражде с самим Кунанбаем, всесиль­ным владетелем и в прошлом самым сильным властителем во всем Тобыкты. И Каратай с открытым любованием взирал на рослого, статного молодого джигита с широким открытым лбом, смелыми и решительными глазами, в которых, как у ястреба, вспыхивали глубинные золотистые искорки. Старый

Каратай говорил про себя: «Наверное, ты и станешь тем до­стойным сыном рода Кокше, который поведет за собой народ после меня!»

Выслушав мучительный рассказ Дутбая до конца, Каратай поднял на него немигающие глаза и коротко сказал:

- Вели седлать мне коня. Найди провожатых. Поеду не­медленно.

Дутбай попросил сопровождать Каратая своего отца Алатая и одного из почтенных старейшин рода – Бозамбая.

Маленький аул Кунанбая стоял на отшибе у реки Корык, ста­рый хаджи отделился от всего остального Иргизбая, стоявшего сейчас на Ойкудуке. Не прощая обиды, нанесенной Оспаном, токал Кунанбая, Нурганым, настояла на том, чтобы хаджи по­строил себе отдельный небольшой зимник. Ей хотелось пожить вдали от старших соперниц, от их взрослых неприветливых и надменных сыновей. Ее просьба совпала с желанием само­го Кунанбая, искавшего покой и уединение. Летом он раньше других оставил джайлау и, перекочевав на Корык, призвал туда многих своих джигитов, которые и поставили ему небольшой зимник – только для него лишь и Нурганым. Сейчас старый хаджи жил в этом доме, в тишине и покое, похожем на загроб­ный покой смерти.

Каратай со спутниками прибыл на Корык в преддверии ночи. Почти весь аул уже улегся спать, и только в домике Кунанбая еще горел свет. Услышав лай собак и топот лошадиных копыт, Нурганым решила, что заехали какие-то чужие люди, ибо свои, родичи и близкие, объезжали аул Кунанбая, словно место, зараженное черной болезнью. Старик-хаджи не выходил из- за занавески, если гости заезжали в его дом даже среди дня. А по ночам никому из близлежащих аулов не пришло бы в голо­ву навестить этот унылый дом в маленьком одиноком ауле.

Когда вошли люди Кокше, Нурганым, сидевшая у ног Ку- нанбая, отклонилась в сторону и выглянула из-за наполовину

сдвинутой занавески. Повернувшись затем в другую сторону, сообщила спокойным голосом:

– Приехал Каратай.

Кунанбай сидел на кровати, обложенный подушками, пере­бирал костлявыми пальцами четки, опустив голову. Услышав голос жены, быстро поднял голову, и с его лица мгновенно ис­чезло выражение смиренной отрешенности. Не успели гости пройти до тора, как он резким движением, одним рывком, до конца раздвинул занавес, обычно висевший задернутым с са­мого утра. Старик даже не ответил на приветствие прибывших. Зловеще сверкнув своим желтым единственным глазом, он столь яростно уставился на Каратая, что тот весь сжался, как пред внезапно надвинувшейся опасностью. Каратая поразило злое, исполненное звериной жестокости лицо старого хаджи: таким его ночной гость не видел, наверное, уже лет десять. Старому Каратаю стало не по себе: словно он, оступившись, провалился в логово спящего хищника, свалился прямо ему на голову и разбудил его.

Кунанбай уже знал причину появления Каратая. Накануне заезжала Айгыз, ехавшая домой со свадьбы из аула Ескожи. Она была глубоко возмущена, что свадьба превратилась в позор и посмешище для всего рода, – перед тем как покинуть ее, об этом прямо высказала в лицо хозяину аула, который приходился ей близким родственником. И во всем были вино­ваты эти нечестивые сэре и салы, которых она так невзлюбила. Но Ескожа в ответ сам стал жаловаться на них и просил род­ственницу рассказать Кунанбаю обо всем, чтобы он призвал к порядку своего внука. «Если бы не Амир привел в мой дом этих проклятых сэре, с их пестрыми тряпками и песнями, всех погнал бы прочь!» – говорил Ескожа.

Айгыз не только передала Кунанбаю его слова, но еще многое добавила от себя.

- Не боятся ничего! Разве на них нет управы? Что они дума­ют о себе? – побледнев от злости, твердила Айгыз. – Пока ты

ездил в Мекку, они и наш аул опозорили, пели, плясали у нас на головах! Твой прощальный взгляд еще стоял перед нашими глазами, мы еще пребывали в грусти по твоем отъезде, а эти устроили гнездовье шайтанов в нашем ауле!

Айгыз всю свою давнюю нелюбовь к тем, кто беспечен, мо­лод и беззаботно весел, выплеснула на колени Кунанбаю, и уехала от него лишь после того, как увидела, что в глазу старого мужа загорелся его прежний хищный огонь.

У ложа Кунанбая горела свеча. Трепетала тревожным жел­тым пламенем, который отражался в зрачке старого хаджи – тот же дьявольский, хищный пламень. И снова он готов был, как и всю свою прежнюю жизнь до хаджа, – или к яростной защите, или к свирепому нападению. Горящий глаз его бегал по лицам людей, сидевших перед ним, оглядывая одного за другим. Впился сначала в Каратая, потом перешел на отца жениха, Алатая, метнулся к богачу из Кокше – Бозамбаю, стал сверлить его взглядом. До остальных, простых джигитов из байских ну­керов, Кунанбаю и дела не было, он их не замечал.

Баи приехали от имени всего рода Кокше. В эту темную глухую пору ночное собрание напряженных, с хмурыми лица­ми, неприязненно глядящих на Кунанбая людей снова могло предвещать новую распрю и кровавое столкновение в Тобыкты. Сжав в руке конец отдернутого занавеса, Кунанбай первым нарушил затянувшееся молчание.

– Какая буря пригнала тебя сюда, Каратай? Что за недобрую весть принес ты в мой дом? Рассказывай, – глухим голосом произнес Кунанбай.

Распираемый досадой и возмущением Каратай молча смо­трел на одноглазого хаджи. Он так давно знал его. Из всех со­временных им друзей-товарищей, с кем вместе они и пировали, и враждовали, уже никого не осталось в живых – и только они двое, словно старые полуразрушенные башни, стояли посре­ди всего родового пространства. Оба старика понимали друг друга по одному движению бровей, по единственному взгляду,

по легкому мановению руки. Обычно Каратай дружелюбно спускал Кунанбаю многое, сочувствуя его угрюмому и тяжкому одиночеству, на которое суровый хаджи обрек себя во имя Аллаха. Но в эту ночь намерения его и приготовленные слова не содержали в себе ни капли жалости или снисхождения. И глядя на холодное, каменно напряженное лицо Каратая, старый Кунанбай подумал: «Нет, не с таким лицом приходит тот, кто ищет не мести, но примирения».

Каратай также угадал мысли Кунанбая, и больше сдер - живаться не стал, дал волю своему возмущению и гневу. Он говорил об Амире, Умитей и Дутбае, ничего не скрывая из того, что знал. Говорил, что Амир привел с собой «развратников, шайтанов, джиннов, которые именуют себя салами и сэре» и которые несут с собой распутство и греховность последних дней мира. Позор и стыд пали на весь род Тобыкты. Разврат пришел, называя себя искусством, песней, высоким мастер­ством, выставляя себя самым завидным, желанным в жизни. Молодежь в этот разврат втянута. Вырядились в красное и зе­леное тряпье, нацепили на шапки вороньи перья, насмехаются над всем пристойным и добродетельным!

- Они не только на наши головы сели - они оскверняют мо­гилы предков, кривляются в непристойных плясках у мазаров. И нас с тобой, Кунанбай, старших в роду, перед смертью закидают черной грязью, чтобы мы предстали у белых чертогов Кудая нечистыми. Жалею тебя и не хочу говорить тебе такие слова, но что я могу поделать? Кому другому выскажу свою боль? На кого я могу положиться в это нечестивое время? Никогда не прибегал я к жалобам тебе, даже у твоих собак не просил снисхожения, чтоб они не кусались, но сейчас ты должен меня выслушать. Положи конец этому позору! Разбери по совести дело. Накинь узду на нечестивца!

Говорить больше было не о чем. Кунанбай велел Нурганым отвести гостей в отдельную юрту и подать им угощение. Затем приказал позвать, выбрав одного из многих в ауле, джигита Кенжекана, младшего брата Нурганым, и повелел ему:

– Бери двух коней, скачи в аул Алатая на Шолактерек. Найди Изгутты и передай ему: до восхода солнца доставить ко мне Амира! Если тот будет противиться – связать по рукам и ногам. Хоть избитого до полусмерти, но доставить сюда.

Кенжекан был джигит крутой и решительный, ни перед кем не отступавший. Он был очень похож на Нурганым, с юноше­ски круглым лицом, но с огромным полноватым телом борца- палвана. Внимательно выслушал приказ Кунанбая, словно впитывая в себя не только его содержание, но и всю ярость, клокотавшую в груди старого хаджи.

Кунанбай так и просидел на месте всю ночь - сжимая в кула­ке скомканный край занавески, не закрывая глаз и не шевелясь, словно степной каменный истукан. Стариковская злоба, неуто­ленный гнев и нетерпение мести исказили его лицо, набросив на него сеть глубоких страшных морщин.

Забрезжил смутный рассвет. Потом край степи засветился ярко – и вспыхнул алый огонь солнечного круга. Все кругом мигом залило неимоверно яркими багровыми и розовыми кра­сками. Юрты аула вспыхнули на свету утренней зари, словно загорелись. И в этот час, в этот миг в дом Кунанбая вошли Из- гутты и Амир. Красивое лицо джигита было мертвенно блед­ным. Глаза потухли, губы побелели.

Кунанбай давно не встречался с внуком. Тяжелым взглядом единственного глаза уставился на него. Вдруг молча, странно протянул вперед обе руки, как бы приглашая юношу подойти поближе и прийти в его объятия.

Амир поспешно отложил шапку и плеть, подошел к старику и, пригибаясь, хотел сесть перед ним на колени. В это мгновение, словно два удава метнулись навстречу ему, – и старые, но еще могучие руки Кунанбая сомкнулись на его шее. Старик притянул его к себе и, стискивая обнаженное горло костлявыми пальца­ми, начал трясти и встряхивать внука, не давая ему вздохнуть. Амир посинел и, теряя сознание, беспомощно откинул голову. Сомкнувшиеся на его горле пальцы, словно стальные клещи, не

выпускали его. Юноша захрипел и, весь обмякнув, упал на пол рядом с кроватью, Кунанбай навалился на него и продолжал душить. Казалось, еще миг, и все будет кончено.

– Опомнись! Пусть он хуже собаки, но он твое семя! – крикнул испуганный Изгутты и кинулся к ним.

Налитый кровью, единственный глаз Кунанбая уставился на названого брата и с такой силой лютости вонзился в него, что Изгутты невольно отшатнулся. Бросилась к мужу Нурганым, понимая, что он хочет умертвить юношу, вцепилась в руки обезумевшего старика.

- Хаджи, ради Аллаха, опомнитесь! Айналайын, свет мой яс­ный, простите его! – закричала она и, навалившись всем своим сильным телом, отторгла джигита от него. Кунанбай вынужден был разжать руки. Но, злобно ощерившись, он снизу вверх ударил ее коленом в грудь. Нурганым опрокинулась навзничь и, сильно ударившись головой об пол, потеряла сознание.