Страница - 21

Внезапно войлочный полог на двери откинулся, на пороге встал Абай. Он успел увидеть, как упала Нурганым, а обезу­мевший от злобы Кунанбай повернулся к лежавшему непод­вижно Амиру, собираясь вновь кинуться на него и схватить за горло.

- Стой! - грянул тут голос Абая, и он одним прыжком пере­скочил через всю свободную часть юрты, пал на колени и, обеими руками схватив руки отца со скрюченными пальцами, отбросил их от Амира.

– Он нечистый! – неистово возопил Кунанбай.

– Не дам его убить! – столь же неистово крикнул Абай.

Стоя на коленях, лицом к лицу, они прожигали друг друга взглядами, полными ярости и взаимной ненависти. Абай не отвел своих глаз, в нем уже не осталось никаких сыновних чувств к отцу. И слова, которые он произнес, были жестокими, как удары кинжала.

– С Аллахом на устах, вы снова хотите убивать? Снова кровь? Она уже у вас на руках! Когда-то именем шариата вы пролили невинную кровь!

Казнь Кодара, увиденная им и засевшая как пуля в сердце, когда Абаю было всего тринадцать лет, ясно предстала сейчас перед Абаем, словно только что совершенное преступление Кунанбая.

– Шариат запрещает убийство, а вы снова хотите убить! Вы лежите здесь, словно суфий, отгородившийся от мира, и замышляете убийство! Обет молчания, который вы давали, и ваши молитвы – разве не в покаяние вашей души? Вы лжете перед Богом и людьми! За молитвами прячете свой звериный нрав!

К Кунанбаю, наконец, вернулся дар речи.

– Вон отсюда! Прочь с глаз моих, кафир!

– Я не уйду!

– Ты совратитель! Все от тебя! Ты всех сбиваешь с пути истинного!

– Пусть так и будет! Все от меня! Но вы-то – почему не можете умереть спокойно? Ваше время отошло, теперь наше время, зачем вы мешаете нам жить?

– Е-е, вот ты как заговорил! И ты смеешь?! – почти шепотом заговорил Кунанбай. И вдруг замолк.

Он вытянул перед собой руки, ладони выставил на Абая и едва пришедшего в себя Амира, словно отталкивая их, и при­ступил к своему страшному замыслу.

Увидев это, Изгутты и пришедшая в себя Нурганым одно­временно вскрикнули:

– Кудай, не прими его проклятия!

– Кудай, он хочет проклясть своих детей! Горе! Не внемли ему, Создатель!

Кунанбай не замечал их. Он не видел никого. Опустившись на колени, он внятно и громко произносил слова проклятия, указывая рукой то на Абая, то на лежавшего Амира:

– На заре утренней, в час багрового рассвета… Изрекаю слова отцовского проклятия. Эти двое – мое злосчастное семя,

моя испоганенная кровь… О, Создатель! Всемогущий Аллах, Творец мира сущего! Ты не дал мне умертвить моими руками этого выродка, так прими теперь единственную мольбу раба твоего верного! Возьми этих двоих! Наведи на них неизбежную смерть! Пусть сгинут они, проклятые, пока не отравили других своим ядом! Пусть умрет их зло вместе с ними! - Так прозву­чали страшные слова отцовского проклятия. И, произнеся их, старик провел по лицу руками, но не молитвенно, ладонями по щекам, а тыльными сторонами рук.

Проведя так несколько раз по лицу, сообразно обряду про­клятия, он клокочущим от ярости голосом прохрипел:

– Теперь прочь! Прочь с глаз моих! Если течет в ваших жилах моя кровь, она сгнила, жертвую этой кровью! Обоих в жертву отдаю! Идите и погибните скорее! Прочь!

Абай поднялся на ноги и с негодованием смотрел на отца. Он не содрогнулся от страшных слов проклятия, лишь коротко произнес в ответ:

– Уйду. Пусть будет по-вашему. Уйду навсегда.

Кунанбай резким движением руки задернул занавеску, скрылся за ней. Прилег на подушки, стал перебирать четки, шевеля губами. После слов проклятия он перешел к покаянной молитве.

Очнувшийся Амир поднялся с пола, присел, опираясь рукой на колено. Затем, помолчав, надел тымак на голову, подобрал камчу и произнес, глядя влажными от слез глазами на непод­вижно висевший занавес:

– Накликаешь на меня смерть, а мне не страшно! Кудай мне дал жизнь, он и заберет ее, а ты ему не прикажешь. Ни в чем не раскаюсь, – даже если будут жечь в огне, не раскаюсь! Не боюсь я тебя!

Абай помог ему встать на ноги и под руку вывел его из юрты. Он благодарил Бога, что не опоздал, что удалось спасти Ами­ра. Тревожная весть, что Изгутты увез его к Кунанбаю, дошла

до Абая на исходе ночи. Весть принес Мырзагул, друг Амира. Мырзагул и разбудил Абая, а он, зная бешеный нрав отца, не стал дожидаться, пока приведут и оседлают ему коня, а вско­чил на лошадь Мырзагула – и в последнюю минуту прискакал к дому отца.

2

К исходу осени кочевой народ, отгуливавший свой скот на осенних пастбищах, уже закончил стрижку овец. Близилось время откочевки на зимники. Однако стояли ясные дни пого­жей осени, на просторных пастбищах отава наросла богатая, и никто еще не собирался трогаться со своих стоянок. Вокруг Ойкудука расположилось довольно много аулов, и вблизи них угодья были до голой земли вытоптаны стадами. Но отгоняя их подальше в степь, можно было вволю насытить скотину на пушистом, как войлок, ковыле и отавной зелени. В серую и желтую осеннюю пору скот особенно жадно тянулся к зеленой траве. Избавившись, наконец, от удушливой жары и нещадного солнцепека, стада усердно паслись на тучных кормах и нагу­ливали вес. И случавшиеся осенние дожди и холодные ветра не особенно беспокоили кочевников.

Большие летние юрты были разобраны, народ жил в ма­леньких теплых времянках. В осенней тесной юрте Айгерим все было обустроено уютно, удобно, стены увешаны коврами, утеплены цветными войлочными кошмами. Вместо крова­ти постель занимала место за очагом, устланное многими слоями толстого корпе. Перед постелью пол был застелен выделанными овечьими и жеребячьими шкурками, там пили чай и садились за трапезу. Середину юрты занимал очаг с подвешенным казаном.

Место, где занимался Абай – читал книгу, держа ее в руке и опираясь спиной на подушки, – было застелено шкурой архара с густым длинным мехом. Обычно рядом с мужем

сидела Айгерим, с шитьем или вышивкой в руках. Она сшила себе легкий бешмет, с меховой подкладкой из лисьих лапок, по вороту обшитый куньим мехом, с застежками из кораллов и с накрученными серебряными пуговицами, изготовленными ювелирным мастером.

Абай был одет уже по-зимнему: в бешмет, теплые штаны, на ногах саптама из мягкого войлока, поверх бешмета обычно накидывал серый кафтан – купи, покрытый тонким сукном.

Мирные осенние будни. Айгерим что-то вышивает. Ербол и Баймагамбет играют в тогыз-кумалак, попивая кумыс. В казане уже сварилось мясо, пора обедать, огонь в очаге догорал, и поваливший едкий дым не уходил в тундук, а расползался по юрте, ел глаза и першил в горле. Хозяйка отложила вышивание и предложила всем помыть руки и садиться за трапезу. Абай закрыл книгу, которую читал с утра, и с неудовольствием по­смотрел вверх, на шанырак.

– Открыть бы пошире тундук, – молвил он.

Но выход для дыма нельзя было открыть шире, – струйки дождя проникали в юрту и через то малое отверстие, что оста­вили в шаныраке. Абай вздохнул.

– Уф, пай-пай! Что за погода! Вот жизнь… Откроешь тундук – дождем заливает, закроешь – от дыма задохнешься…

Со двора послышались чьи-то голоса, подъехали люди, стали спешиваться. Вскоре в юрту вошли двое: племянник Абая – Шаке, старший брат Амира, и охотник Башей. Шаке был чем-то сильно озабочен, и как только поели мяса, сразу же обратился к дяде:

- Абай-ага, надо посоветоваться. Хочу поговорить об Ами­ре.

И он умолк, собираясь с мыслями. Абай и Айгерим встре­воженно смотрели на него.

– Его, проклятого своим предком, который стоит на пороге смерти, осудил весь аул и вся округа. Все сородичи стали сто­рониться его. И он сам всех сторонится. Зайдет в дом – молчит,

и домашние не решаются заговорить с ним. Стал он словно дух с того света, которому все живые сородичи не нужны. Ойбай, к чему это может привести? Упрямо пошел против всех, или гордыня его заела, кто знает? А тут еще в эту ненастную пору – снова вроде бы взялся за старое! Вчера вызвал к себе всех своих друзей, салов и сэре, опять напялили на себя пестрые тряпки и, похоже, затевают что-то. А утром я слышал, что они зачем-то собираются поехать в Кокше! Уж не затевают ли от­крытую вражду объявить? Что скажет на это старый хаджи, если узнает? Ведь он и так проклял его. А эти кокше! Так и ждут случая, чтобы отомстить Амиру за нанесенное им оскорбление! Пойдут на любое зло! Не знаю, что и думать, Абай-ага! Дайте совет.

Абай молча выслушал все, неотрывно глядя на Шаке. Ай- герим тоже слушала молча, и в глазах ее было такое же вы­ражение боли и сочувствия, как у мужа.

– Здоров ли он? – спросила она. – Не заболел ли чем братик мой младшенький? Уа, стал он чужим среди своих, бедный! Не тоскует он? Выглядит ли таким же беззаботным, как раньше?

Ответ Шаке прозвучал не очень уверенно.

– Что у него внутри, не показывает. Болезни какой-нибудь вроде бы нет. Просто молчит, всюду ходит один. Но по всему видно, что тоскует. От этой тоски и худеет, и чахнет. Уединяется с домброй, и только ей одной изливает свою душу. Однажды я стоял снаружи и слушал, как он играет на домбре, сидя в своей юрте. Он за последнее время стал отменным домбристом. По­жалуй, во всей округе не найти такого. Я просто заслушался!

– Нет, нам нельзя его оставлять одного в беде. Такое горе может довести его до гибели, – говорил Абай. – Что-то надо делать с парнем.

И он опять замолчал, призадумавшись. Затем удивил всех неожиданным решением.

– Отец не отступится от своего проклятия. Но жертвовать жизнью юного Амира, чтобы свершилось проклятие, этого Бог

не допустит. Если бы такой джигит жил в другое время, то была бы ему и судьба другая. В кругу людей будущего, потомков проклявшего его хаджи, он сидел бы среди самых славных и одаренных. Но подумайте только, какое наказание для юноши – проклятие из уст одного человека и осуждение со стороны многих. Амиру можно только посочувствовать, друзья. Ведь его как будто камчой хлестнули по глазам – бедняга завертелся на месте от боли! Так пусть хоть не скажет потом, что его гна­ли все – и конный и пеший, пусть почувствует, что не все его осуждают. Шаке, не надо препятствовать ему! Хочет братишка ехать в Кокше – пусть едет! Отец все равно не захочет снять с него проклятия, а Кокше уже давно успокоились, я думаю. Не мешай ему – пусть хоть в песнях успокоится его душа, боль утишится. И снова добрая молва о нем пройдет в народе.

Ербол и Шаке, подумав, молча согласились с ним. Но не поддержала Айгерим.

– Какой прок от сладких речей и восхвалений родичей, если они не станут на защиту человека, когда он будет нуждаться в ней? Какое же тут утешение обиженной душе? – сказала она с посуровевшим лицом и отвернулась лицом к двери.

С того времени, как Абай возвратился из Семипалатинска, он испытывал гнетущее, горькое чувство, что потерял прежнюю Айгерим. Она и раньше не часто вмешивалась в разговоры Абая с друзьями, но она сама была ему друг, и все, что позво­ляла себе говорить, было в дополнение мыслей Абая или в созвучие его словам. Теперь Айгерим была другая, и прежнего ласкового, дружелюбного, улыбчивого согласия с ним не про­являла. В словах ее теперь больше отзывались внутренняя холодность и тихое, упорное несогласие.

Абай сильно тревожился за своего любимого братишку- племянника Амира, в домашней жизни он чувствовал свою беспомощность пред охлаждением любви и доверия Айгерим. Солнечная, радостная, безоблачная семейная жизнь вдруг внезапно, в одночасье исчезла и сменилась буднями обычного

безрадостного супружества. В светлом очаге их любви посе­лилась тоска. И настала серая преждевременная осень жизни с ее холодом, с бессмысленными мелочными обидами, упре­ками, размолвками. И причиной всему этому была Салтанат, ни в чем не повинная Салтанат!

Возражение Айгерим больно задело Абая, и прежде всего не словом, а тем тоном явного отчуждения, с каким оно было произнесено. Защита? Разве не в защиту несчастного Амира осмелился Абай впервые схватить за руку отца? Он вспом­нил, с каким лютым изуверством проклял его отец, и горестно усмехнулся. С одной стороны, проклятье Кунанбая, который призывает Бога, чтобы он наслал смерть на сына, а с другой стороны – ледяное отчуждение Айгерим, что была ему самым верным, близким другом на этой земле. И откуда это отчуж­дение? Разве он стал другим или совершил какое-нибудь зло по отношению к своей любимой? Или хоть на миг предпочел Салтанат своей жене Айгерим? Нет же, не было этого! Не было! Ничего такого не было, что думает и предполагает Айгерим.

Конечно, Абай часто возвращался к воспоминаниям о Салтанат, но он думал о ней с чувством глубокого уважения и восхищения перед чистотой и благородством этой девушки. Тшательно просматривая свое поведение и вспоминая их разговоры с Салтанат, Абай ни в чем не мог упрекнуть себя, и даже чувствовал некоторую гордость за свою мужскую честь и пристойность. Он думал, что если бы снова встретилась ему женщина, подобная Салтанат, он отнесся бы к ней точно так же. Это качество души, что открыл он в себе, было дорого ему как нечто новое, высокое, совершенно не свойственное обычному степному джигиту. Проявлению такого достоинства он был обязан знакомству с русскими книгами. Это нарождающееся новое качество молодежи Арки новых времен, получающей ис­тинное образование. И русская книга здесь лучший воспитатель человечности и чистых отношений между людьми.

Да, он сейчас одинок, но душа его наполнена глубоким удо­влетворением. «Это значит, что я получаю не только знания. Я получаю еще и воспитание чувств, - думал Абай. - И дока­зательство этому – мои отношения с Салтанат!»

Но Айгерим этого не поняла. Она и не предполагала того, что между девушкой и джигитом могут возникнуть чисто дру­жеские отношения, исполненные возвышенных чувств. Ей это неведомо, привычной к сокровенности природных отношений мужчины и женщины. Чтобы возвыситься до этого понимания, надо пройти через большое внутреннее воспитание чувств, обрести новое знание об отношениях между людьми. И в этом Айгерим далеко отстоит от Абая. Он не нашел путей, которыми смог бы привести любимую к новому пониманию вещей.

Он не нашел снадобья, которое волшебно преобразило бы нравственное лицо Айгерим. Неоднократно он пытался рассказать ей о своих отношениях с Салтанат, но, мгновенно замыкаясь в себе, Айгерим плохо слушала его. И тогда Абай видел, что они находятся на двух разных берегах реки, не зная брода. Сейчас, выслушав едкий упрек Айгерим, он ощутил то же самое: да, они на разных берегах.

Айгерим же ясно поняла, что ее слова больно задели мужа, и, повернувшись к нему, чуть ли не насмешливо посмотрела на него. Абай ответил ей пристальным, опечаленным взглядом, затем вздохнул и обратился к Ерболу:

– Эх, друг Ербол! Что-то жить стало скучновато… Придумай, карагым, куда бы нам отправиться, чтобы развеять тоску. Мо­жет, в степь широкую отправимся, поедем, куда глаза глядят, встряхнемся?

Ербол, как всегда, нашел подходящее решение. Посове- товашись с Шаке, Баймагамбетом и метким стрелком Баше- ем, предложил Абаю выехать на салбурын, осеннюю охоту с ловчими птицами. Шаке как раз собирался отправиться на дальний джайлау в горы, по ту сторону Чингиза. В эту пору,

перед откочевкой с осенних пастбищ на зимники, и начинались у джигитов большие охоты.

Абаю раньше не приходилось выезжать на салбурын, но вместе с друзьями и близкими он отправился бы с большим желанием.

Дней двадцать спустя Абай с участниками салбурын был на зверовой охоте. Три охотничьих шалаша были поставле­ны в ущелье, в горах Баканаса. Вокруг громоздились крутые островерхие утесы гряды Кыргыз, поросшие лесами по крутым склонам. Шалаши стояли под горой Киши-аулие – Младший святой, название которой было дано из-за глубокой пещеры, подходящей для отшельника, черневшей на одном плече горы, у самой вершины. В горах Чингиза была еще одна пещера, которая носила название Коныр-аулие – коричневый святой, а так как пещера на гряде Кыргыз-Шата из них двух была по­меньше размером, ее и назвали Киши-аулие.

Охотничий стан был разбит у подножия, на одной из ровных площадок. Спереди по дну распадка, густо заросшего дере­вьями и кустарником, протекала небольшая речка. Позади шалашей поднимался отвесный утес.

В эти дни выпал первый снежок, еще мелкий и рассыпча­тый. По легкой пороше началась охота с собаками и беркутом – сонар. Охотники затемно выезжали по ночному звериному следу. За десять дней охоты с одним только беркутом и гончей- тазы добыли немало лисиц. Меткие стрелки, Шаке и Башей, уходя в горы с фитильными ружьями на сошках, настреляли немало крупного зверья и завалили лагерь мясом и шкурами архаров.

Охотники ложились спать с наступлением сумерек, вста­вали при первых проблесках утра. Жили в суровых условиях охотничьего быта. Нукеры с утра готовили чай, после горячего чая расходились по охотам, кто по распадкам за лисами, кто в горы за архарами.

Этот день охоты начался с необыкновенной удачи. В то утро Абай еще спал крепким сном, когда, толкая его в плечо, Ербол разбудил друга. Они разместились в довольно просторном шалаше, утепленном толстым войлоком. Абай поднял голову и увидел в полутьме Ербола, тормошившего его. Ербол тихо сказал ему:

– Ты только посмотри! Что он собирается делать? – и пово­ротом головы, поведя подбородком в сторону, указал в глубину шалаша.

Абай повернулся и увидел, как меткий стрелок Башей, стоя под дымоходом в кровле, целится куда-то в небо из ружья. Абай не успел еще ничего сообразить, как оглушительно грохнул выстрел из фитильного ружья. Все жилье заволокло кислым пороховым дымом, ничего не стало видно. И в этом дыму, еще невидимый, стрелок Башей закричал хриплым возбужденным голосом:

– Попал! Под лопатку попал! – и метнулся к выходу.

Ербол едва успел схватить полу его кафтана.

– В кого стрелял? – спросил Ербол.

– В архара! – крикнул Башей и выскочил из шалаша, и уже снаружи тревожно возопил. – Архар матерый! С юрту будет! Валится вниз! Прямо на нас падает! Е-ей, берегитесь все!

Никто еще и двинуться с места не успел, как снаружи рядом с шалашом ряздался тяжкий удар. Дрогнула земля под ногами. Выскочив из своих шалашей, закричали нукеры Баймагамбет и Масакбай, готовившие мясо:

– Кто стрелял?

– Откуда стреляли?

– Ойбай! Я думал, прямо на нас упадет! Прямо на шалаш!

Абай и Ербол, на ходу кутаясь в кафтаны-купи, выскочили наружу. И увидели на белом снежку очертания лежавшего на боку, откинув голову с круто загнутыми рогами, громадного серого архара. Тот еще тяжело, с присвистом, хрипло дышал,

поводя боком и перебирая, дергая ногами, загребавшими пу­шистый снег.

Башей, подскочив, прирезал его ножом.

– Ну и архар! Чисто бык! Разве такие бывают? Не больной ли он?

– Как его сюда занесло?

- Не слепой ли? Должно быть, одряхлел от старости, осто­рожность потерял. Сам вышел под выстрел, – предположил Абай.

Башей, только что прирезавший добычу, лишь криво улыб­нулся на эти слова. Он знал цену своему меткому выстрелу. Не сдержав себя от некоторой обиды, язвительно молвил:

– Если бы этот архар был слепым, то он пришел бы днем и встал перед вами, чтобы вы, Абай-ага, с вашим Ерболом могли сами его подстрелить. – Довольный, что удачно срезал Абая, Башей говорил дальше, самодовольно усмехаясь: – Нос свой даю на отсечение, если у этого архара подбрюшный жир не будет с палец толщиной! Скажите лучше, что вы просто за­видуете меткому ружью Башея. Оно у меня бьет без промаха, валит архаров днем и ночью!

Охотники сочли этот случай знаком большой удачи, ожи­дающей их. Зверь сам подошел к ним, стал их первой добычей дня. Да еще какой добычей! Как примета – это обещало им еще большую удачу.

– Это к добру! Будет сегодня большая добыча!

– Ей, жди трех косяков по девяти голов!

– Приводите, седлайте коней, управляйтесь поскорее с чаем! – распорядился старшой по салбурын, беркутчи Турганбай.

Шаке, который уже возился со своим беркутом, разминал ему ноги, мышцы предплечья, готовил птицу к охоте на лис, тоже бодро покрикивал:

– Хорошенько подготовьте коней! Сегодня пускаем беркутов. Будет скачка по горам.

Абай и Ербол, хотя и называли себя охотниками, но им было не угнаться за настоящими беркутчи и зверовиками, искусными горными стрелками с фитильным ружьем. Несмотря на то, что Абай и его друг изо всех сил старались не отставать от других, слушать опытных полевиков и стрелков, они вечно тянулись в хвосте и последними оказывались в седле.

И в тот день зимнего салбурын, когда архар будто сам свалился к ним с неба, друзья молча переглядывались друг с другом, стоя рядом с охотником, разделывавшим непомерно большого горного козла, прекрасно понимая друг друга без слов. И Ербол, обращаясь к старшому, Турганбаю, показал на разделываемого архара и сказал:

– Чего ты всех торопишь? Пристаешь ко всем! Поели бы куырдака из свежины!

Но у салбурын были свои законы - здесь властвует и рас­поряжается самый опытный ловчий и содержатель лучшей ловчей птицы. Таковым являлся беркутчи Турганбай, и ему под­чинялась жизнь всех трех шалашей. Он во время охотничьей страды был непримирим, суров ко всякому полевому непри- лежанию и лености. Слова Ербола не понравились ему, в них он услышал проявление неуважения и легкомыслия к святому для него делу – охоте салбурын.

Довольно резко и сурово Турганбай выговорил Абаю с Ер- болом:

- Вы вечно застреваете на ровном месте. Других заставляе­те ждать. Вы что, охотиться приехали или спать да объедаться? Вас поднимать, посадить на коней и вывести в поле – стоит мне большего труда, чем поднять на ноги полудохлую клячу! Куырдак пускай жарится, вы, как хотите, лежите здесь, дожи­дайтесь. А мы обшарим склоны Аулие, проверим скалы с Шаке и вернемся назад. Все на коней!

И с беркутом на руке Турганбай направился к оседланному коню. Абай и Ербол, шутливо повздыхав, пошли к своим лоша­дям. Когда добрались до вершины Аулие, солнце уже окрасило

самые высокие заснеженные скалы гряды Кыргыз-Шат багро­вым сиянием. На одной из возвышенностей встал кусбеги Тур- ганбай со своим беркутом, на соседней вершине остановился Шаке, на третью площадку горной гряды поднялся Смагул, брат Абая по младшей матери, Айгыз. Каждый из них снял с головы своего беркута колпачок-томага, готовя его к броску.

Абай и Ербол держались возле старшого Турганбая. За­гонщиком был отправлен Баймагамбет на легкой и верткой лошади. На руке Турганбая сидел знаменитый беркут Карашо- лак, предмет зависти всех беркутчи края, выученный самим Тулаком. Птицу Абай купил прошлым летом у этого беркутчи, отдав за нее десять отборных коров.

Задумав завести себе орлиную охоту, Абай стал расспраши­вать у всех, где можно достать хорошего беркута. И Турганбай посоветовал ему ничего не пожалеть и приобрести лучшего из всех известных ему беркутов по кличке Карашегир. Ловчая птица принадлежала Жабаю, сыну Божея. Но Жабай прода­вать беркута решительно отказался. Тогда Турганбай и Шаке указали на беркута Карашолака, владельцем которого являлся беркутчи Тулак, из племени Тука, рода Сыбан: «Назло Жабаю надо приобрести эту птицу. Пусть даже запросят столько же, сколько за невесту». Турганбай обязался содержать беркута у себя, дожидаясь от него приплода, и все это время ухаживать за птицей. Что он и сделал.

Карашолак показал свою силу и могущество, достойные его славе. Места, где охотились Абай и другие, простирались до самого хребта Акшатау, в горных урочищах между грядами Кыргыз, Жанибек, Карашокы, Тезек, Казбала. Позади были гряды Байкошкар. И в продолжение десяти дней, по тонкой пороше, пока не начинались еще сильные снегопады, охот­ники вволю натешились на этих пространствах, отполевали его вдоль и поперек. Добытых только с помощью Карашолака лисиц было более двадцати. Без добычи не были ни дня. А в

иные дни беркут брал по две-три лисицы, причем никому из них не давал малейшей возможности для сопротивления. Он хватал и бил их с лета, поражая насмерть.

Когда сняли с головы колпачок-томага, Карашолак метнул свой острый, неистовый взгляд по всему пространству перед собой, словно примериваясь и раздумывая. И вдруг мгновенно сорвался с руки ловчего и бесшумно полетел вперед. Охотники же ничего не заметили. Одновременно со стремительным взле­том птицы, снизу послышался условный крик Баймагамбета: «Кеу!», что значило: есть лиса! Судя по знаку, прозвучавшему резко и сильно, было понятно, что лиса близко. Охотники на­пряженным взором следили за полетом беркута.

Обыденное состояние Карашолака беркутчи безошибочно определял по первым же взмахам крыльев орла, когда тот слетал с его руки. И если видел, что громадная птица летит, несоответственно часто взмахивая крыльями, самыми их кон­цами, а хвост у нее при этом как бы порывисто встряхивается и провисает в полете, то охотник улыбался в усы и радовался: Карашолак увидел добычу.

- Мой родной Жанбауыр^[14] нынче усерден! - говорил самому себе охотник.

Он знал, что такой неспокойный полет предвещает скорый бросок беркута вперед, затем падение вниз, – и можно не спешить, Карашолак до его прихода уже возьмет лису, убьет ее и будет ждать, крепко вкогтившись в зверя, распахнув по­лураскрытые крылья, раскрыв грозный каменный клюв. Вынув из-за голенища продолговатую желтую табакерку, зверолов неторопливо заложил в нос щепотку насыбая, тронул коня и направился по склону в ту сторону, куда полетел беркут. Ка- рашолака ловчий Турганбай считал потомком легендарного беркута Жанбауыра, воспетого в песне. Эту песенку сейчас он и замурлыкал под нос:

От Жанбауыра никто не уйдет!

Пот у коня с потника не сойдет, С сумки охотничьей кровь не сойдет! Если взлетает мой Жанбауыр, Знаю – спасения дичь не найдет!..

Но сегодня он не смог допеть песенку: Карашолак, летев­ший необычно для него низко, вдруг круто взмыл вверх, перед отвесным утесом.

– Е! Что это с ним? – воскликнул Турганбай, забыв о песенке, о насыбае.

Пришпорив лошадь, он доскакал до этого утеса и почти уперся храпом коня в него. Нигде не было видно лисы. Беркут уже взмыл, был далеко – и, плавно ложась на одно крыло, заворачивал назад. Турганбай повернул коня и поскакал в обратную сторону – и тут понял причину странного поведения его славного Жанбауыра.

Со склона горы вниз обвалом рушились вниз Абай и Ербол, спеша, видимо, увидеть, как упадет беркут на лису. С шумом и грохотом скатываясь вниз вместе с отчаянно оседавшими назад конями и мелко-каменной осыпью, Абай и Ербол, спу­скаясь навстречу лисице, спугнули ее, и она шмыгнула в сто­рону и скрылась в расселинах меж камнями. Беркут, летевший вдогонку лисе, которая бежала вверх по склону, должен был теперь круто взмыть вверх и набирать высоту для нового пре­следования и поиска.

По своей охотничьей неопытности, Абай и Ербол стали спускаться с горы не там, где надо, а навстречу лисе, которая должна была по тому же склону выбежать вверх на плоскую вершину. Там беркут бы и накрыл ее. Спугнув зверя, Абай с Ерболом напрочь испортили охоту. Турганбай в отчаянии заорал на них:

– Пустоголовые! Апырай, тысячу шайтанов на них! Откуда такие бестолковые берутся?! Одни только неудачи от них!

Беркут снизу вверх взлетел вдоль склона к плоской вершине и ждал там лису, медленно кружась в воздухе. Он потерял ее из виду, лиса затаилась в уступах отвесной скалы. Она оказа­лась опытной, матерой. Ее могли заметить люди, но из двух зол она выбрала менее страшное – ничего более страшного, чем падающее с неба чудовище с крючьями острых когтей, она не предвидела. И никакие отчаянные, громкие крики Турганбая не смогли выгнать ее из схоронки.