Страница - 23

Наутро Жиренше и Абылгазы выехали с охотой Абая. Зверь долго не попадался, и только заполдень джигиты-загонщики выгнали со склона, поросшего густым кустарником, матерого лисовина. Несмотря на то что беркут Абылгазы так и рвался с его руки, Жиренше не позволил ему пускать птицу, и в воздух поднялся один лишь Карашолак. Он быстро настигал зверя.

Абай, Жиренше и Абылгазы сидели на конях рядом, Абай залюбовался стремительным полетом своего беркута и с ли­кованием, насмешливо крикнул Жиренше:

– Смотри, как пошел! Что ты скажешь теперь, предсказатель Жиренше?

– Ладно, посмотрим! – отвечал ему Жиренше. – Лиса еще не приторочена к твоему седлу! Рано еще ликовать!

Лиса металась в кустах, беркут мощно и стремительно упал на нее с воздуха. От удара зверь был мгновенно придавлен к земле, распластан на ней, огромная птица сидела на его спине.

– Взял! Замял когтями! – вскричал Абай.

Он и Ербол во весь дух поскакали к кустам, где беркут тяжко трепетал крылами. Турганбай и Жиренше поскакали следом.

И вдруг лисица, отчаянно извернувшись, смогла вырваться из когтей беркута, сбросить его с себя, и нырнула под колючий куст. Это случилось, когда всадники были почти рядом. Поша­тываясь, она показалась с другой стороны кустов, мелькнула по прогалине и скрылась в густых неприступных зарослях колючки. Абай и Ербол осадили коней перед их стеной. С до­садой хлопая себя по бедрам ладонями, кружились на своих лошадях перед кустами. Лиса исчезла.

Подъехал Жиренше, ничего не стал говорить, лишь ухмыль­нулся, покачиваясь в седле и с откровенным издевательством поглядывая на Абая и его кусбеги Турганбая. А те принялись, как вчера Жабай, неудачу свою сваливать на колючие кусты.

Турганбай с угрюмым видом бормотал, сажая на руку лов­чего беркута:

– В Карашолаке течет кровь Жанбауыра… Идите вы все… Кто больше всех знал об этих птицах? Не Уали-тюре, разве? Конечно, он! И Уали-тюре говорил: «От когтей Жанбауыра ни­какой лисе не уйти. Но в колючих кустах он не начнет бой со зверем…»

Утешили ли эти слова самого кусбеги, было непонятно.

Охоту на этом пришлось закончить, лис больше не попада­лось. Вскоре обе группы вернулись к шалашам. Жиренше всю дорогу допекал Абая тем, что он еще и сам не знает, какой у него великолепный беркут.

В шалаше упрямый Турганбай опять кормил досыта ловчую птицу своим кровавым ойтамаком.

Абылгазы и в сегодняшний вечер тайком проверил, каков жир под крыльями Карашолака, и убедился, что жировые ко­мочки стали больше. И с большей уверенностью, чем вчера, высказал такое мнение:

– Завтра Карашолак даже не схватит лисицу. Мимо пролетит, не упадет на нее.

– Ну, ты говори да не заговаривайся! – рассердился на него Абай. – Шайтан, что ли, развязывает тебе язык? В Кыргыз-Шаты объявился новый шаман-бахсы! Тоже мне, прорицатель!

А Жиренше, как и вчера вечером, накрылся с головою шубой и вдоволь нахохотался под нею. Высунув бородатую голову из-под нее, добавил ко всему сказанному им:

- В таком случае, могу еще вам предсказать: за целую не­делю ваш беркут не возьмет ни одной лисы.

Следующим утром обе охоты вышли полевать раньше обыч­ного. Но и в этот день зверь не попадался. Лишь под самый вечер спугнули одну лисицу. И тут все убедились, что пред­сказание Жиренше верно: Карашолак стремительно полетел на добычу, настиг зверя, но не упал на него, пролетел мимо, самым нелепым образом сел на камень и смотрел, как лиса уходит в расщелину меж валунами.

Жиренше цели своей достиг: Абай, Ербол и Турганбай со­всем пали духом и с унынием посматривали на своего про­славленного беркута. Хитроумный насмешник, Жиренше сел на коня, кликнул с собой своего джигита-загонщика и, даже не попрощавшись с Абаем, удалился мелкой рысцой восвояси, к своему прежнему охотничьему лагерю Жабая. Он звал с со­бой и Абылгазы, но тот, не желая больше принимать участия в охотничьих распрях против Абая, отпал от Жиренше и остался в лагере Абая. Беркутчи Турганбаю прямодушный Абылгазы нелицеприятно сказал:

– Ты оплошал с Карашолаком. Отдай его на три дня мне, и я выправлю его. Здесь не место обидам.

Теперь и Абай начал понимать, что кусбеги Турганбай в чем-то ошибается.

– Делай, как он сказал. Не настаивай на своем, оставь свое упрямство.

Пока птицу выправляли, приводили в боевое охотничье состояние, Абай не выезжал на охоту, оставался в лагере. Он понимал, что Жиренше хотел его выставить на смех и до­бился своего, но обиды на него не имел, осознав, насколько сам зашел далеко, увлекаемый охотничьим тщеславием и самомнением. Абай на три дня засел за книги, что прихватил с собой в коржуне. Приказав жарче развести огонь в шалаше, целыми днями жарил обильный куырдак из жирного архарьего мяса и печенки, насыщался телом и духом, читал, отдыхал, наслаждался жизнью на свободе.

Вскоре Абылгазы и Турганбай объявили, что беркут выпра­вился, и вновь начались охоты. Но несмотря на то что Карашо- лак работал с прежней неутомимостью и охотничьей страстью, добычи с полевания приносили мало. Зверь не попадался – за четыре дня загонщики выгнали на беркута всего двух лисиц.

Тогда, посовещавшись меж собой, охотники пришли к Абаю со своим решением. Зверя здесь, на Кыргыз-Шата, не осталось, лисы ушли по распадкам на высокогорный безлюдный участок Машан. Охоту надо перевести туда, и пока снег еще не глубок, перекочевать, не теряя времени. Меткий стрелок Башей при­соединился к мнению беркутчи: добыв немалое число архаров и оленей, он также объявил, что зверь ушел на высокогорный Машан и на Бугылы.

Машан не относился к Чингизской волости, и там, на по­граничье, проживали самые дальние из племен Тобыкты, с которыми Абай никогда еще не встречался. С ними соседство­вал род Каракесек. Абаю было неизвестно, остаются ли в тех местах на зиму люди, и ехать в такую даль, глядя на быстро надвигающиеся холода, ему вовсе не хотелось. Он начал чи­тать – и ему уже ничего другого не хотелось, охотничий пыл в нем угас. Если зверя уже не стало, то надо вернуться домой, полагал он. Однако вся охотничья ватага, включая и стрелков из фитильного ружья, желала продолжать охоту, и Абаю ничего не оставалось, как подчиниться общему решению. Иначе его

друзья, заядлые охотники, могли подумать, что он отказывает­ся от дальнейшей охоты по малодушию и лени. И Абай решил перекочевать вместе со всеми на Машан, а уже оттуда, через перевал Чингиза, миновав гору Кыдыр, вернуться в свой ро­довой аул Жидебай.

Расспрашивая более осведомленного Абылгазы об округе Машан, Абай составил себе общую картину: в предгорье, на­зываемом Карасу Есболата, можно устроить временный пере­валочный лагерь, откуда и отправиться объединенным охотам в нагорье Машан через отроги Бугылы. «Соберемся там, а наутро ущельями Бугылы проберемся на Машан, успеем поставить шалаши еще засветло» – рассуждал Абылгазы.

Так и договорились. Абылгазы уехал к своим общим с Жи- ренше шалашам, чтобы, переночевав там, на следующий день дождаться охотничьего каравана Абая и затем отправиться общим караваном в Карасу Есболата.

Утром охотничий лагерь был разобран, добыча собрана в поклажи и погружена на вьючных лошадей. С ними к стоянке Абылгазы – Жиренше были отправлены Смагул, Турганбай и остальные охотники. Абай же решил выехать к Карасу отсюда напрямик, с ним остались только Ербол, Шаке и Баймагам- бет.

К полудню четверо путников, выбравшись из ущелья Кыргыз-Шата, спустились в долину Ботакана. И здесь снег лежал тонким слоем. Места были всем знакомы, сюда каждое лето прибывали кочевья аулов Иргизбая. Выстоянные, хорошо откормленные, надежно подкованные крепкие лошади шли ровным бодрым ходом, известным как булан куйрук – степной аллюр. Белый снег, выпавший в прозрачные студеные дни, ле­жал нетронутым, пушистым и чистым. Никакой помехи конскому ходу не было от него. Но, учитывая, что снежный покров был все же выше лошадиных бабок, всадники шли по бездорожию друг за другом вслед, гуськом.

Головным ехал Шаке, он был моложе всех, но слыл отмен­ным наездником, к тому же часто охотился в этих местах и хорошо знал их. Старшие, Абай и Ербол, охотно доверились его опыту и расторопности.

С утра день выдался туманным и мглистым. Позднее туман поднялся, явил взору путников дальние вершины Баканаса, Казбалы, но солнце не проглянуло. По серому небу побежали к северу быстрые тучи, похожие на горбы огромного стада верблюдов. Но в небе иногда появлялись недолгие белесовато­желтые просветы, словно бы обещавшие скорое вёдро. В воз­духе стоял бодрящий легкий морозец без ветра.

Абай, поручив племяннику быть ведущим, ни о чем не бес­покоился в пути и, не оглядываясь вокруг, весь ушел в думы и воспоминания. Они были сладки и печальны, светлы и пасмур­ны – ведь в этих местах, на Ботакане, прошли годы его детства и отрочества. В душе его проснулась благодарная любовь к умершей бабушке Зере, к матери Улжан. Проезжая краем долины Ботакана, по месту стоянки аулов, безошибочным взором детской любви узнал ложбинку, где много лет назад находилась их белая Большая юрта. Именно здесь, на этом месте, он ощутил свой человеческий разум и впервые понял, что уже способен на большие взрослые дела...

Был жаркий полдень, когда Абай и Ербол, еле живые от усталости, вернулись с поминального аса Божея. И мама Ул- жан положила их отдыхать в отдельной юрте, и они, почти не спавшие три дня и три ночи, рухнули на приготовленные для них постели и мгновенно уснули мертвым сном. А когда через двое суток проснулись, его милые матери закололи ягненка и преподнесли ему – на блюде, как взрослому джигиту – голову барана. Ему было тогда шестнадцать лет, и все это случилось здесь, в этой припорошенной белым снегом холодной долине Ботакана.

Здесь перед ним витает дух и образ старенькой бабушки Зере – ему представляется, что стоит только закрыть глаза и

протянуть руки, как они охватят сухонькую, легкую руку ветхой старушки. Ее негнущиеся, скрюченные от болезни и старости пальцы гладят его по голове... Он не заметил, как слезы навер­нулись на его глаза. Призвав священный аруах своей бабушки, Абай прочитал молитву из Корана и просил Бога благословить и упокоить ее душу. Помолившись, провел ладонями по лицу и просветленными глазами посмотрел вокруг.

Правоверные читали молитвы на могилах, за дастарханом или в установленные дни, такие, как айт, но Абай молился вся­кий раз, когда давно усопшая бабушка ясно представала перед его внутренним взором, вот как сейчас, и он начинал сильно тосковать по ней, ощущая с пронзительной болью утраты, что ее уже нет на земле. Обернувшись в седле, он долго смотрел назад, на предзимнюю заснеженную долину Карашокы, на убеленные горы Казбалы, с ясной мыслью: «Надо запомнить, как они выглядят зимой!»

Воспоминание о летнем дне в Ботакане пробудило в его памяти еще одно давнее, незабываемое, далекое…

В облачном небе воссиял лучезарный облик возлюбленной юности Абая – Тогжан. Вон там, на одном из невысоких холмов Ботакана, стоял он, и к нему прискакал друг Ербол, принес чудесную весть от Тогжан. Затем была поездка в Жанибек, и возвращение. Было свидание в зарослях прибрежного таль­ника, страстные поцелуи с любимой при луне, ночь шорохов листвы и трав, ночь шепотов из уст в уста, – все это в один миг проснулось и ожило в душе Абая. Воскресшие мгновения счастья, воссиявшие в памяти картины той лунной ночи в Жа- нибеке, – уйдя в эти томящие душу миражи прошлого, Абай не представлял, где он сейчас находится, куда едет по этой за­снеженной степи. Он словно впал в какое-то продолжительное беспамятство. Закрыв глаза, он словно читал книгу несбыв- шейся мечты, написанную кровью сердца. Тяжко вздохнув, он снова оплакивал в душе утрату своей Тогжан.

Непонятно было, сколько прошло времени в этом безумстве грез и мечтаний – и вдруг подлинная жизнь ворвалась в этот мир фантазий. Абай вздрогнул. Его словно пробудили от сна, где он находился в объятиях любимой. Он пришел в себя.

Конь его стоял. Рядом были спутники, лошади их также стояли на месте, сбившись в кучу. Дул сильный ветер, разно­сивший мелкий снег, белесая мгла закрыла дали. Всадники и кони старались встать спиной к ветру, вокруг них взвихривался, словно дымился, белый снег. Абай не заметил, как сильно из­менилась погода. Он встревоженно спросил у Шаке:

– Что это? Поземка? Или буран?

- Сам не пойму. Снег валит сверху, закидывает снизу. Кру­говерть какая-то.

- Только бы не заблудиться. Оу, парень, ты уверен? Пра­вильно мы едем? – спросил Ербол у юного Шаке.

Но у того уверенности не было. Поэтому он и остановился, чтобы посоветоваться со старшими.

– Для попавших в буран проводник – ветер. Надо было по ветру определить, как двигаться к Карасу Есболат. Но мы ехали по знакомым местам, и я не следил за ветром. Немного заду­мался – вы же знаете, степь водит. Когда долго едешь, всегда задумываешься. И даже не заметил я, откуда пришел ветер. Может, вы заметили, ага? – неуверенным голосом спрашивал Шаке у Абая.

Но Абай всех удивил, спрашивая:

– Е, а ветер-то когда начался? – он говорил, словно только что проснувшийся человек.

Синеглазый, с красным от холода лицом, Баймагамбет прыс­нул в кулак, глядя на Абая. Выяснилось, что только он один из четверых проследил, с какой стороны пришел ветер, и смог определить, какого направления надо держаться.

– Надо ехать так, чтобы ветер дул в лицо чуть справа. Тогда и не упремся в какое-нибудь ущелье.

Однако Шаке не согласился с ним.

– Тебе показалось, что ветер пришел справа. Он начал дуть прямо в лицо, нам теперь так и надо ехать. Чтобы ветер – прямо в лоб коню.

Заспорили. Тогда Шаке обратился к старшим:

- Если будем стоять здесь и разбираться, то совсем со­бьемся с дороги. Надо ехать. Или ведите сами, или дайте мне вести. Я уверен – ехать надо против ветра! Решайте скорее, стоять на месте нельзя!

Абай видел, что Шаке среди них – самый решительный, и он положил, что надо довериться ему. Абай больше не колебался. Он невольно залюбовался мужественным юношей.

– Айналайын, Шаке, полагаемся на тебя. Трогай коня, мы за тобой!

– Тогда надвиньте поглубже тымаки, и вперед! Укутайтесь хорошенько! Надвигается большой буран!

Шаке поставил своего темно-серого навстречу ветру и, хлестнув коня камчой, с места взял крупной рысью.

За ним последовал Абай, надвинув тымак на самые брови и плотно запахнув на груди шубу. Круп темно-серого жеребца Шаке раскачивался впереди, округлый, словно перевернутая чаша для кумыса, Абай не отрывал взгляда от него, вплотную следуя за конем передового – след в след. Снежные махи бурана накрыли всадников с головой, и они ринулись в белую клокочущую мглу степи.

Шаке не снижал рыси своего скакуна, хотя тому было нелег­ко пробиваться сквозь снежную колючую муть. Мягкие хлопья снега, с утра падавшие с неба, сменились теперь ледяной крупой, которая хлестала в лицо всаднику и в лоб коню. Ехать против ветра становилось все труднее.

Жеребец под Шаке начал все чаще изгибать шею и коситься назад, ему хотелось самому следовать за другими лошадьми, пряча морду за их широкими крупами. Сильные порывы ветра относили его темную длинную челку назад, словно стремясь вырвать ее по волоску ледяными пальцами. Шаке видел, что

его коню все труднее бороться с ветром, и хозяин все чаще пускал в ход плетку, чего раньше он никогда не позволял себе делать.

Саврасый скакун Абая шел за передовым, словно прилипнув лбом к его крупу: конь сам догадался, что так ему легче проби­ваться через ледяной ветер. Но самого Абая передний всадник ничуть не спасал от хлестких ударов ветра в лицо, и скоро усы, борода, брови и ресницы всадника покрылись снежной седи­ной. Он низко склонился к луке седла, пытаясь укрыться под козырьком тымака, но все было напрасно. Ветер безжалостно проникал под тымак ледяным лезвием и колол, резал виски и щеки, бросал в шею, за шиворот пригоршни снега.

Холод начинал одолевать Абая. Опасаясь обморозить лицо, он пытался растирать его рукой, но очень быстро паль­цы его онемели и стали как ледяные култышки, было трудно удерживать поводья и камчу. Непроизвольно тело его начало раскачиваться в седле, клонясь то на одну сторону, то на другую, то, припадая, на гриву коня. Абай выбивался из сил. Ветер, свободно гулявший под просторной шапкой, невыносимо холодил виски, в голове началась ломота. Руки окончательно задубели, Абай не мог запахнуть полы шубы, ветер разносил их в стороны, колени обмерзли до бесчувствия.

Он долго крепился, стараясь не показывать другим своего состояния, но вскоре окончательно изнемог и вынужден был попросить отдыха. Крикнул Шаке, и тот остановил коня, который тотчас повернулся хвостом на ветер. Другие кони тоже встали, отвернувшись от ветра и низко опустив головы.

Путники спрыгнули с лошадей и, укрываясь за ними, сойдясь вместе, сблизили головы и стали разговаривать в крик.

– Апырмай! Мороз-то как крепчает! – заметил Ербол. – Буран усиливается!

- Только бы не затянулся! А то беда! - крикнул Абай. - Про­тив ветра идти невозможно – голову не поднимешь! И ничего

не видно! - Он почти с тоской заозирался на сплошную, за- вихревшую, воющую белую мглу.

Воспользовавшись передышкой, все вытащили платки и обвязали головы, поверх натянули тымаки.

Шаке, молодой джигит, закаленный на охотах, с красным от мороза лицом, выглядел лучше других. Он с решительным видом сказал:

– Надо ехать! Если мы неверно применились к ветру, то уже ничего не поделаешь. А если верно, то даже таким ходом будем к вечеру в Карасу Есболата. Быстрее идти не сможем, буран мешает. Торопиться не будем – если сбились с пути, то зачем спешить! А ехать потихоньку, осматривая местность, тоже не можем - мороз крепчает, да и не видно ничего. Абай-ага, крепи­тесь, нам предстоит еще один длинный переход без остановок. – Так закончил Шаке и, подойдя к своему темно-серому, крепче подтянул подпруги, проворно вскочил в седло.

Абай и остальные молча сели на коней и привычно после­довали за молодым джигитом Шаке.

В буран непонятен был ход времени - то ли много его про­шло, то ли остановилось на месте. Лошади безостановочно шли быстрой рысью. Ветер, ровно и уныло свистевший в уши, временами вдруг принимался выть, визжать, словно впадая в неистовство. И устанавливался постоянный унылый свист, от которого, казалось, глохли уши – ничего другого не было слышно. От холода немело и ослабевало измученное тело. И вдруг вдали возникали странные звуки: то ли принимались выть волки, алчущие свежей крови, или чей-то нечеловеческий голос как будто принимался читать утреннюю молитву.

О, это была родная степь, великая Арка, вмиг превратившая­ся из доброй матери в злую мачеху. Вот в этих самых местах, где сейчас принимает мучения Абай, на весенних джайлау про­шло детство его, здесь была золотая его колыбель! Теперь от холодного дыхания степи веяло смертью. Она словно готовила ему ледяную могилу.

Говорят: мир показался с ладошку. Это когда все исчезает, остается одно страдание. Нет больше ни степи, ни гор, ни вы­сокого неба. Только одна вихрящаяся снежная пелена, волчий вой ветра и четыре коня… Мир сжался в комочек, его можно зажать в ладони. Название тому, что открылось сейчас Абаю, он прочитал в русских книгах: х а о с, с т и х и я. Он запомнил: в начале был хаос. Как игра кипящей воды. Как обрушиваю­щаяся морская волна, перемешивающая водовороты, пену, прибрежный песок. Истинно – всякому человеку, видящему хаос в преддверии своей погибели, мир может показаться с ладошку.

И вдруг ветер сразу стих, будто оборвался.

Абай воспрянул, в нем пробудилась надежда. «Апырмай! Неужели спасен?.. Услышаны мои недавние мольбы… похожие на безнадежный, сиротский зов».

Шаке натянул поводья, остановил коня. Другие всадники тоже остановились, сгрудились вокруг него, оживленно за­говорили.

– Кажется, утихло! Неужели погода сама захотела помочь нам? - воскликнул молодой Шаке. - Но где мы? Давайте по­советуемся.

Снег продолжал идти, но больше не сек лицо ледянистыми крупинками, а плавно падал сверху легкими хлопьями. Ветер улегся совсем, однако вдруг нагнало сплошного густого зим­него туману. Снег валил все гуще. Путники пообтряхивались, разминали ноги и бодрыми голосами начали совет. Но к этому времени короткий зимний день уже закатывался, подступила ночь. И к тому, что надвинулась темнота, добавилась густая непроницаемая мгла зимнего тумана, сквозь которую ничего нельзя было различить.

Напряженно всматривающиеся во мглу глаза что-то на­чинают видеть – однако, что там чернеет впереди? Неужели зимовье? Или вдруг возникают перед глазами какие-то тем­ные комочки, похожие на овец в бегущем стаде. Каждый из

путников видел что-нибудь подобное, но, боясь ошибиться, никак не обозначал своих зыбких видений. Лишь слышались настороженные восклицания.

– Ей, что там виднеется?

– Что-то чернеет!

– Сзади, посмотри, мы проскочили! Уж не зимник ли чей?

Четверо стояли на снегу, указывая в разные стороны ту­манной мглы, но все оказывалось напрасным. Темные крыши зимника оборачивались каменными выступами на крутосклоне близкого холма, стадо овец превращалось в верхушки кустов тавологи, пригнетенных снежной шапкой.

Путники снова начали терять надежду. Самым тревожным было то, что, несмотря на утихший буран, было неясно, куда же направиться в этом бескрайнем белом безмолвии ночи. Бай- магамбет, с самого начала не соглашавшийся с Шаке, теперь винил его в том, что вел их неправильно: при такой быстрой езде, сплошь на рысях, они давно уже могли бы вступить в Карасу Есболата. И он повторял, когда они проезжали мимо какого-нибудь приметного места: оврага ли, ложбинки или одинокого холма:

– Да не похоже это на окрестности Карасу! Я их хорошо знаю! Там все ковыльные холмы идут, каменные сопки, начинаются отроги хребта, а здесь, посмотрите! Одна луговая низина, да речки малые, да озера с камышами. Мы далеко уклонились в сторону! – уверял Баймагамбет.

Маленькая ватага всадников двинулась вперед в сомнениях и тревогах. Солнце село, сразу стало темно, как глухой ночью. Путники ехали в неизвестность. Чтобы дать хоть какую-то пере­дышку коням, остановились у неизвестного родника, пустили их попастись на подножном корму. Абай с трудом сполз с седла и мешком рухнул там, где его ноги коснулись земли. Поговорил с Ерболом о выборе дальнейшего пути, но и тот не мог сказать ничего утешительного. Он тоже был на исходе сил. Однако,

даже несмотря на крайнее утомление и тревогу, не преминул бросить шутку:

– Мы с тобой всегда были выносливы при езде по ровной столбовой дороге. Мы преодолевали бесконечно долгие пути, про которые можно было сказать: «Кудай велит идти, ну и ша­гай себе!» Да-а, у нас с тобой еще не было случая, чтобы мы заблудились, даже в безлунные осенние ночи, – помнишь? А сейчас совсем другой оборот, Абайжан. Оказалось, что мы с тобой ни на что больше не годны, дружище. И не нам с тобой дано отыскать в этой огромной степи маленький охотничий шалашик! Да еще и в неразберихе такого бурана, да еще но­чью по бездорожью! Воистину так: легче найти иголку в стоге сена, чем в ночи этот шалаш, размером с клубок ниток! Так что помалкивай, дружище, пусть лучше Шаке справляется! Или ты, может быть, владеешь особенным искусством совершать чудеса?

Абай никаким таким искусством не владел, он только через силу усмехнулся. Шутка Ербола ввергла его в печаль. Тревож­ные сомнения не оставляли Абая.

Когда после короткого отдыха вновь сели на коней и тро­нулись в путь, как и прежде, под предводительством Шаке, в мутном, темном пространстве ночи вдруг раздался грозный шум.

Этот свистящий, воющий, надвигающийся шум означал грозное предвестие нового урагана, еще более страшного, чем утренний. Буран утром ревел и выл, словно голодная смерть, а этот ночной – завыл как бездомная великая сука окаянной ночи. Мороз теперь навалился намного свирепее, чем днем. За считанные мгновения путники степи вновь потеряли всю свою уверенность и надежду.

Заохали, неуклюже по-мужски запричитали.

– Апырмай! Опять буран налетает!

– Как нам быть, о милосердный Кудай!

– Беда! Большая беда надвигается!

- Идти дальше, не видя ни зги? Или остановиться и пере­ночевать, укрывшись где-нибудь?

– Шаке, ветер переменился! Что будем делать? – этот вопрос задал Ербол, когда остальные высказали свое и умолкли.

Шаке ответил, что не надо прекращать движения, но и не нужно продвигаться быстро. Надо избрать медленный путь. А заночевать можно только в человеческом жилье, иначе – смерть от холода.

И снова путники потянулись за юным Шаке. И опять был бесконечно долгий, мучительный переход. На этот раз к пыткам холодом и голодом присоединилось мучительство сна. С утра люди не ели ничего, намерзлись, но испытание голодом было менее опасным, чем соблазн сна на морозе. Всадники еле держались на седлах. И вдруг раздался возглас Абая:

- У меня ноги закоченели! Я не чувствую своих ног! Никог­да не знал, что у человека ноги мерзнут на коне! А у тебя как, Баймагамбет?

Молодой нукер тоже сильно замерз и ослабел.

- Может быть, остановимся где-нибудь, отдохнем, попро­буем вздремнуть? – предложил он.

Остановились, снова стали совещаться. Опять мир для этих людей сузился до размеров пространства, куда едва помеща­лись четыре конские головы. Лошади тоже были измучены, буря, снег и холод изнурили животных не меньше, чем людей. Люди же выглядели совсем беспомощными, покорными. Степь поймала кочевников в свою западню.

– Если будем ложиться, то надо хоть валун какой-нибудь найти, с подветренней стороны лечь.

Еле державшийся в седле Ербол вскричал:

– Какой еще валун! Где ты найдешь его? Предадимся воле Аллаха, ляжем под брюхо лошадям!

Так и сделали. Поставили коней по кругу, сами легли, тесно прижавшись один к другому, прямо на снег на том месте, над которым склонились сдвинутые лошадиные головы.

Дикий ночной ветер завывал в темноте, казалось, метель решила за что-то мстить людям и довести свою месть до конца. Абай лежал, уперевшись головою в колени Ербола. Абаю пред­ставлялось, что все тело его кружится в холодном простран­стве, наполненном воем ветра, и вокруг него кружились тела его спутников и их лошадей, и сама земля уносится, кружась, словно шар перекати-поля под ударами вселенского урагана. И голова кружится, сама по себе, отделившись от тела и от всей остальной буранной круговерти. В ушах стоит несмолкаемый гул. От холода, глубоко проникшего внутрь тела, – тошнит. Мир внешний постепенно исчезает, мысли путаются, как в бреду. Абай впал в тяжелое забытье.

…Неизвестно, сколько времени спали. Первым пришел в себя Ербол.

- Ей, джигиты! Не хватало еще, чтобы сон убивал! Вста­вайте! На таком морозе сон – это смерть! Поднимайтесь, встряхнитесь, джигиты! – Так кричал Ербол, и спутники его тяжело просыпались, разгребали снег, засыпавший их тела, поднимались на ноги.

По-прежнему была глубокая черная ночь, и белесая муть пурги, и волчий вой ветра. Все четверо кочевников стряхи­вали с себя снег, энергично охлопываясь. Сильно замерзли и молодые джигиты, они стали счищать рукавами, плетками снег, запорошивший лошадей, и быстро согрелись. Абай же чувствовал, что от холода ему никак не отойти.

– О, Аллах праведный, не помню я, чтобы когда-нибудь так мерз! – пожаловался он. – Холод пробрал до костей.

Он стал расхаживать взад-вперед, охлопываясь крест- накрест под мышками, подтопывая ногами, стараясь разогнать кровь.

Вновь усевшись на коней, четверо двинулись в путь.

– Ясное дело, что заблудились, – говорил Абай перед тем, как выехать. - Теперь поедем хоть куда-нибудь. Только для на-

чала, чтобы коней разогреть, надо с часок проскакать быстрой рысью.

И действительно, от быстрой езды согрелись и лошади, и всадники. Так они ехали долго. Наконец в белесой мутной мгле ночи неясно обозначился рассвет дня. Где-то вверху, в небесной вышине, засияла тоненькая желтоватая полоска. Шаке, жалея лошадей, перевел их на мелкую рысь.

Время подвигалось к полудню. Солнечный свет едва про­бивался сквозь буранную пелену. Метель не прекращалась.

Шел второй мучительный день блужданий кочевников по буранной степи. Они ехали сквозь метель по бесконечному снежному пространству мимо незнакомых холмов, по глубоким ложбинам, оврагам. Не разговаривали. Каждый ушел в себя, мысль у всех была одна: когда-то ведь должен утихнуть буран. Он продолжался весь день. Стали через каждый час делать остановки, чтобы подкормить лошадей.