Страница - 24

Наконец все решили, что надо попробовать ехать так, как советовал Баймагамбет: чтобы ветер дул не в лоб, а чуть сбо­ку. Если он прав, то отряд охотников ушел далеко в сторону от Карасу Есболата. И они могли оказаться возле самого дальнего джайлау тобыктинцев – Улкен Карасенгир. А возможно, они ушли намного южнее и проникли на земли рода Керей, которые уходили в беспредельные безлюдные степи. Пугающею была мысль: если все оказалось так, то на какое же расстояние они ушли в сторону от цели и сколько времени и сил понадобится теперь, чтобы выправить путь и добраться, наконец, до Карасу Есболата? Измученный разум кочевников, оголодавших, осла­бевших, сосредоточен был только на этой мысли.

Теперь дальнейший путь определял Баймагамбет, он ехал впереди отряда.

Абай чувствовал, что он болен. Если быстрое движение, постоянная тряска в седле порой согревали его тело, то где-то глубоко внутри него засел леденящий колючий озноб. От него

расползалась по всему его существу нехорошая слабость. К вечеру, когда они вновь остановились передохнуть, Абай едва мог слезть с коня и, передав поводья Баймагамбету, тут же рухнул возле большого камня.

Его спутники тоже, спешившись, пристроились на земле, кто как мог. Никто ни с кем не разговаривал. Все были смертельно измучены. Каждый оставался со своими мыслями наедине.

Абая притягивала к себе земля. Одеревеневшее, бесчув­ственное тело раскинулось на ней, ощущая великий ее покой. Он подумал, что близится час его прощания с жизнью. Но на душе не было страха. Наоборот: какая-то облегчительная радость сопровождала его мысль о смерти. «Приди, забери и успокой», – почти с ликованием думал он. И вновь пришли вчерашние воспоминания: о бабушке Зере, о милой матери, о светлых днях его юности, о первой любви. Вчера эти воспоми­нания были грубо прерваны внезапно начавшимся бураном, а теперь они вернулись, и он лежит на земле, и, может быть, умирает, и прощается с милыми его душе людьми этого мира… Тогжан! Она тоже прощается с ним, оставаясь на земле. И ба­бушка Зере прощается с ним, давно покинувшая эту землю.

Абай сидел, прислонившись к холодному камню. И горькая скорбь, наконец, подкатила к его сердцу: «Неужели это мое прощание с теми, кого я любил на этой земле? Так ли уж близка моя смерть?»

Вдруг ему показалось, что он слышит слабый человеческий голос, чей-то далекий крик. Абай вздрогнул: наверное, он схо­дит с ума. Спутники его, каждый скорчившись по-своему, спали вокруг на снегу. И тут голос явственно послышался снова. Те­перь Абай уверился: это был настоящий живой человеческий голос!

Абай вскочил на ноги. Он вдруг почувствовал, что совер­шенно здоров. Выпрямившись во весь рост, он выгнул грудь и трижды громко, протяжно крикнул в ответ. Измученные, ле-

жавшие на земле кони подняли свои головы и навострили уши. Ербол и два молодых джигита испуганно вскочили с места, разбуженные внезапным криком Абая.

Ербол бросился к Абаю:

– Что случилось, Абай, почему ты кричишь? – спрашивал он, схватив за плечи и тревожно глядя на друга, полагая, что он застал его в бреду горячки.

Но Абай отстранил его и возбужденно ответил:

– Кричите! Все кричите! Я только что слышал человеческий голос! Кричите громче!

Буран свирепствовал с прежней силой. Все четверо закри­чали вместе, потом прислушались. Наконец им показалось, что с подветренней стороны движется среди снежных вихрей в их сторону какое-то темное пятно. Четверо снова закричали, за­махали руками. И в ответ донесся слабенький крик, относимый ветром. И вскоре из белой буранной круговерти, из дымящейся снежной мути вывалился и оказался совсем вблизи четверых путников всадник. Высокий джигит сидел на выбеленном снегом коне, сам весь обсыпанный с головы до ног снежными хлопьями. В поводу он вел за собой второго коня.

– Уа, живы ли вы? Живы-здоровы, милые мои? – радостно прокричал он, спрыгивая с коня.

И Абай первым узнал его по голосу.

– Абылгазы, родной! – вскричал он. – Айналайын, да неужто ты, Абылгазы? – кинувшись к нему, он порывисто обнял его. Это действительно был Абылгазы.

– Откуда?

– Как откуда? Разыскиваю вас! Аллах милосердный, дай нам всегда такую удачу! Разве мог я надеяться, что найду вас в такую бурю! Я просто места себе не находил, не мог сидеть спокойно, решил искать вас, чтобы хоть самому успокоиться! Не обморозились? Обессилели, наверное! Как ваши кони? Еще держатся? Скорее садитесь в седла, дотемна разыщем жилье, там и отогреетесь!

Веселый, бодрый его голос словно влил силы в измученных путников, Шаке и Баймагамбет побежали за лошадьми и вскоре привели их, успевших изрядно отдохнуть. Все вскочили в седла и тронулись за Абылгазы.

Они оказались недалеко от горы Машан. Теперь впереди ска­кал Абылгазы, с заводной лошадью в поводу. Рядом поспевал, разговаривая с ним, Ербол. Абай, вновь ощутивший упадок сил, пустил своего саврасого, ничуть не потерявшего резвости за эти два тяжелых дня, вплотную за их лошадьми. После взрыва радости от встречи с Абылгазы Абай вроде почувствовал себя совсем здоровым, но теперь снова вернулись к нему слабость и дурнота. Все тело его ломило, будто избитое. Порою, когда он прикрывал глаза, ему казалось, что он стоит на месте, а горы и вся земля, тонущая в вихре степной метелицы, бегут мимо него. И выплывая из этого зыбкого состояния полубреда, Абай снова пытался разобраться в том, болен он или нет. «А может быть, меня одолел сон, и все это я вижу во сне? Или я на самом деле заболел?» – думал он. И тут же проваливался в какие-то зыбкие неспокойные грезы, изломанные половинчатые мысли. Изредка до его сознания доходили обрывки разговора Ербола и Абылгазы.

Ехавший влотную к Абылгазы, Ербол льнул к нему и все расспрашивал, жутко улыбаясь своим мохнатым от налипшего снега лицом:

– Нет, ты все же расскажи мне, как ты сумел разыскать нас? Тебе что – ведомо ясновидение? Разве обыкновенный человек отважится пойти один на поиски в такую погоду?

- Уж и не говори! Но сегодня можешь не называть меня че­ловеком! Сегодня, братишка, я серый волк из этой долины.

– Так ведь и волк не выходит на добычу в такую погоду! Он рвет то, что попадется поблизости от своего логова…

- Думаю, во мне совесть заговорила. Я все время хотел за­гладить свою вину перед Абаем за то, что помогал Жиренше разыгрывать его из-за беркута. А уже вчера около полудня

вдруг подумал, что вы можете заблудиться в метель. Утром я видел, как вы поднимались к Ботакану – смотрел с вершины Шакпака. И когда началась метель, вы остановились и стали совещаться. Если дальше вы не сбились бы с пути, то как раз мы встретились бы где-то за Жыланды. Но не встретились. И мне стало ясно, что вы сбились с дороги и заблудились. Не приметив, откуда подул ветер, направились на Коксенгир, в земли рода Керей, в степи без конца и края. А мы вовремя прибыли на Машан, в Карасу Есболата. Начался буран, стали кричать вам, голос подавать, чтобы вы знали, где мы нахо­димся. Утром отправил свое кочевье дальше, на Машан, а сам кинулся разыскивать вас.

– И где ты думал нас найти?

– Поехал наугад, полагаясь на свое чутье. Я знал, что если вы будете держаться одного направления, привязываясь к ветру, то рано или поздно поймете, что заблудились, и потом отыщете правильную дорогу. Все равно выйдете к склонам Бу- галы или Машана. Вот я и крутился целый день между горами. Перед вечером напал на ваши следы, но на открытых местах их уже замело. Тогда я взял направление наугад и поскакал, и все время подавал голос, всякий раз кричал через такое время, за которое успеет вскипеть чай.

– А не думал ты, что сам можешь заблудиться?.. Я тебе скажу, Абылгазы, ты не простой человек! На худой конец – ты, наверное, ясновидец-бахсы. Открой свою тайну, Абеке!

Абылгазы всерьез воспринял шутку. Он был кочевник, тыся­челетние обычаи и верования народа были в его крови, он ве­рил в гадания на бобах: кумалакши, гадальщики на кумалаках, имелись среди его предков. Но что бы там ни было, Абылгазы мог, если это было необходимо, в безлунную ненастную ночь найти в открытой степи какой-нибудь маленький одинокий ку­стик тобылги, намеченный заранее. В кромешную метель, когда и ушей коня не видно, Абылгазы выезжал в дальний путь и мог безостановочно ехать хоть неделю, причем следовал по ров-

ному, словно пущенная стрела, пути и всегда выходил точно к тому месту, куда следовал… Эту свою природную способность кочевник не называл ясновидением или шаманством, ему она не представлялась сверхъестественной. Он ехал и буднично рассказывал Ерболу о том, как действовал, чтобы найти их.

– То, что я не плутаю в степи или горах, – это не бахсы во мне подсказывает. Тайны тут никакой нет. А просто я научился этому у одного очень умного старика, он был слепой, и его звали Токпай. В любую погоду этот слепой старик в одиночку осили­вал самый сложный перевал. Из аула в аул ходил всегда один, без поводырей. А ведь был совершенно слеп на оба глаза. О, Алла, он мог на расстоянии одного ягнячьего перехода найти дом в местности, на которой он никогда раньше не бывал! Когда я спрашивал: «Токе, как вы так можете ходить?», он отвечал: «Если ты ходишь, сообразуясь с приметами на дороге, я хожу, прислушиваясь к голосу ветра». И я в ночной дождь, в буран и снегопад хожу, как слепец Токпай. Я слушаю голос ветра. И это не ясновидение бахсы. А ветер бывает слышимый и не­слышимый. На неизвестном пути, в тяжелое ненастье, надо положиться на неслышимый ветер. Вот и вся моя тайна. – Так говорил Абылгазы Ерболу на этой буранной дороге.

Остановившись, прервав разговор, Абылгазы подождал остальных и предложил им:

– Вы, джигиты, я вижу, продрогли до смерти на морозе. Не будем искать наши охотничьи шалаши. Но в ущельях Машана издавна располагались зимники аулов из рода Жуантаяк и рода Мотыш. Я думаю, мы скоро наткнемся на какой-нибудь из них. Надо мне довести вас до теплого жилья, усадить вокруг казана, в котором будет вариться мясо, и поручить ваши души заботам хозяев.

- Веди! Веди! - только и могли воскликнуть иззябшие пут­ники. – Доведи до какого хочешь жилья! Теперь мы спасены!

И, благодаря Всевышнего, вверили свою судьбу Абылга- зы.

Они уже довольно долго ехали по ущелью, поросшему мелколесьем, когда вдруг донесся до них далекий лай собак. Неописуемая радость охватила измученных путников. Разда­лись истовые восклицания.

– О, Кудай милосердный! Слава тебе! Спасены!

– Жертвую тебе, Всевышний, белую овцу!

– Спаслись от неминуемой смерти!

Когда путники объехали березовую рощицу, заваленную сугробами, и выбрались на широкий простор горной долины, их встретил дружный лай множества аульных псов, гулким эхом от­дававшийся в скалах ущелья… Абылгазы подстегнул лошадь, вырвался вперед и затем остановился, повернув коня боком к подъезжавшим. Абай и Ербол подскакали и стали рядом на каменном выступе. Внизу, на дне горного распадка, краснели огоньки в освещенных зимниках.

- Люди! Оу, люди! - вскричал Ербол, привскакивая на стре­менах и призывно взмахивая рукой отставшим Шаке и Байма- гамбету. – Славный аул! Благословенный аул! Не спит еще!

– Окошек светится много! Большое зимовье! Большой аул, богатый, наверное! Уж повезло нам, джигиты! - басовито вос­кликнул Абылгазы.

И, опять опередив других, он доскакал до первой зимовки, спрыгнул с коня и принялся стучать в ворота.

Абай уже не помнил, как остановился, слез с коня. Поводья у него перехватил Баймагамбет, Шаке взял его под руку. Кони, люди, дома, дальние горы – все кружилось в глазах Абая, в ушах стоял звон, и он еле мог услышать отдельные слова из разговора своих людей с двумя джигитами, что вышли настречу к ним. «Мотыш… Догал… Найман… Аккож…»

Шаке и Баймагамбет ввели под руки Абая в просторную гостиную в два окна. Мгновенно гостей обдало живительным духом теплого жилья, запахом вареной конины, сладким дым­ком овечьего кизяка, горевшего желтым пламенем в очаге. Го­стей встретила пожилая прислужница, у очага стоял мужчина,

варивший в казане мясо. Какой-то из встречавших джигитов от­крыл дверь в соседнюю комнату. Хорошо освещенная, уютная, она от противоположной стены до самого порога была устлана расшитыми кошмами, полосатыми дорожками, на стенах были развешаны яркие узорчатые алаша. Первыми вошли Абылгазы, Ербол, шедшие впереди. Поздоровались с хозяйкой, что стояла справа, возле высокой костяной кровати, и прошли к тору.

С трудом перешагнув через порог, вошел Абай. Чуть сзади, поддерживая его, шел юный Шаке. Вначале, подняв глаза, Абай увидел лишь ярко-красный занавес справа, отгораживавший кровать. Краем глаза он приметил пышную перину, белоснеж­ную подушку на костяной кровати. Высокая стопка сложенных одеял лежала рядом с подушкой. Медленно переведя непо­слушные глаза в сторону, вглядевшись сквозь болезненную пелену, он увидел перед собой хозяйку.

– Ах, душа моя! Ты? Это ты?! – вскрикнул Абай и пошатнулся, стал падать. Его подхватили.

Между изножием кровати и прямоугольной беленой печью стояла молодая женщина. Одетая в светлое платье, в черном камзоле, в платке, надетом в виде кимешек для замужней женщины, она метнулась вперед, звеня тяжелыми шолпы, вплетенными в ее волосы.

- О, Создатель! Создатель! Неужели это Абай?! Боже все­милостивый! Ты дал нам увидеться снова! О, Абай, жаным, родной мой! – Так вскрикнула женщина и, бросившись к Абаю, упала в его объятия.

Оба замерли. Абай стоял, закрыв глаза, теряя сознание, и он исступленно хотел слышать эти звуки, еще и еще, – как звенят знакомые шолпы. Но звоны шолпы смолкли. Не в силах стоять, Абай тяжело навалился спиной на косяк. Женщина, обняв его за шею, плакала на его груди. Он тоже хотел ее обнять, при­жать к себе, но не было сил даже поднять рук. И он ласкал ее нежным взглядом. Горло его перекрыло горячим комом, он

начал задыхаться и, закрыв глаза, стал медленно оседать на пол возле двери.

Ербол и Абылгазы, уже садившиеся на тор, быстро под­скочили к нему и подхватили под руки. Подвели к почетному месту, усадили, прислонив спиною к стене. Шаке и Баймагам- бет развязали ему пояс, сняли с него шубу, распахнули чапан на груди.

– Он замерзал… Измучился, – говорили его товарищи.

– Кажется, он заболел… Видно, у него бред начался…

– Оу, Кудай, Кудай! Что вы говорите? Неужели заболел? – порывисто произнесла женщина и, быстро сняв с кровати подушки, заложила их за спину Абая. Расстегнув ему ворот бешмета, присела с ним рядом и рукой, с нанизанными на нее браслетами, стала трогать его распаренный лоб, растирать ему грудь. Абай медленно открыл влажные от слез глаза, взял ее руку со своей груди и прижал к глазам. Затем поднес руку к губам и стал целовать ее. И на теплую ладонь женщины за­капали тяжелые, частые слезы джигита. Он едва слышно за­говорил, и это были не слова, а шепот души:

– Моя Тогжан… Мне нечего больше желать… Я хочу умереть возле тебя. – Так было сказано Абаем в то мгновение, когда душа его готова была расстаться с телом.

Только теперь Ербол, сидевший рядом с Абаем, узнал Тог- жан.

– Милая моя, жаным, душа моя! Что он сказал, о Боже? Неужели ты Тогжан? – радостно вскричал Ербол и бросился к ней. – Я ведь твой Ербол, золотая моя, айналайын! Ербол я!

Голос его прерывался, он плакал, всхлипывая, как ребенок. Тогжан тоже плакала, подняв к нему лицо, залитое слезами. Она крепко прижала к себе голову Ербола и рыдала, отчаянными глазами глядя на Абая.

Двое джигитов, сопроводивших гостей в дом, давно уже были в недоумении, наблюдая встречу Абая и Тогжан. Но теперь, когда они увидели, как Тогжан с такой же радостью

встретилась и с Ерболом, сразу же успокоились, решив, что гости - близкие родственники их невестки аула. Эти двое джи­гитов не были из семьи мужа Тогжан. Один из них был мулла, человек скромный, учтивый, с рыжими усами и бородой, дру­гой – родственник из аула, разноглазый, с лукавым лицом, с оттопыренной губой, под который был заложен насыбай. Одет он был небогато, звали его Дуйсен. Этому джигиту обычно поручалось встречать гостей и ухаживать за ними. Разводя руками от удивления, они говорили юному Шаке:

- Апырмай! Так это что выходит? Вы, значит, родичи Тог- жан?

– Мы-то гадаем, кого это Аллах послал нам в гости в такую страшную непогоду – а это ее родня!

– Ты только погляди, как она обрадовалась! Ойбай, до чего соскучилась по родному аулу! Разревелась, точно верблюжо­нок по матери! На то они и родные края, золотая колыбель!

– Уа, как она все это держала в душе!

Абай и Тогжан, не сводя друг с друга глаз, сидели, держась за руки. Но поговорить им не удалось. К Тогжан поминутно под­ходили то старая прислужница, то молоденькая келин, тихим голосом спрашивая ее распоряжений. Два молодых джигита внесли круглый раскладной стол и, поставив его посреди ком­наты, перенесли на него масляную лампу.

Абай полулежал на подложенных подушках. Сняв сапоги- саптама, он остался в мягких ичигах, на нем был серый бешмет ногайского фасона, со стоячим воротником, сшитый из дорогого сукна. Из нагрудного кармашка черной жилетки, надетой поверх белой рубашки, свисала золотая цепочка от часов. На голове – черная тюбетейка с прямым околышем, пользующаяся большим спросом. Большой, широкий лоб Абая, обычно спрятанный от солнца и ветра под тымаком, отличался бледностью и холеностью от остального лица, обветренного и обмороженного. Глаза были опухшими и покраснели. Дышал он порывисто, в груди хрипело, щеки горели лихорадочным

румянцем. Он был в жару, но, казалось, забыл о своей болезни и не сводил восторженных глаз с Тогжан.

Тогжан теперь была еще красивее и привлекательнее, чем в те далекие годы. Черты ее лица обрели полную завершен­ность особенной красоты. Это была торжествующая красота зрелой степной женщины. Точеный носик с легкой горбинкой утратил былую нежную расплывчатость и теперь смотрелся безупречно. Но взгляд удлиненных, ярких глаз ее под ровны­ми дугами бровей стал строже, холоднее, и от юного трепета и шаловливого веселья, которое так очаровывало когда-то Абая, мало что осталось. И ему с болью подумалось, что тоска несбывшихся надежд оставила на этом прекрасном лице свой печальный след.

Дом наполнился гомоном оживленных голосов, но больной Абай и Тогжан, оба в потрясении от встречи, не слышали, не вникали в происходящие разговоры, и только смотрели друг на друга.

Ербол, Шаке и Баймагамбет наперебой рассказывали мул­ле и Дуйсену о своих двухдневных блужданиях в буране, в результате чего оказались в этих местах. Призвав послушать и Тогжан, поведали о невероятной сметливости Абылгазы, благодаря которому остались живы.

Принесли чай, Тогжан подсела к столу и сама подавала гостям пиалы с густым чаем, начав с Абая. Он с трудом при­поднялся с подушек, но от сильного головокружения вынужден был низко склониться вперед, опираясь на руки. Лихорадка бросила его тело в дрожь. Словно издалека донесся до него голос Тогжан: «Выпейте чаю, вам станет легче». Через силу он сделал несколько глотков, и не почувствовал вкуса чая. Он от­дал назад пиалу и сидел, опустив голову на грудь, сжимая паль­цами виски. Было ясно, что он тяжело заболел. Тогжан сильно встревожилась. Ербол обеспокоенно смотрел на друга.

- У тебя лицо горит, глаза слезятся. Абай, ты сильно про­студился, тебе надо закутаться и лечь, – решил Ербол. – Выпей

горячего чаю, надень шапку и ложись. Тебе, брат, необходимо хорошенько пропотеть.

Тогжан тотчас привстала, надела на Абая тымак, накрыла его колени шубой и велела вновь налить ему чаю. Положила в горячий чай ложку коровьего масла, поставила перед ним чашечку с сахаром. Абай через силу выпил пиалу чая.

– Не пойму, что это со мной… Голова болит, разламывается, все кости ноют, во рту вкуса не чувствую… У меня сильный жар. – Сказав это, Абай снова сжал пальцами виски.

Подступила тошнота. Больше не мог сделать ни глотка. И, словно опасаясь, что может потерять сознание, торопливо прошептал:

– Боже милосердный… за что такие мучения… Это кара твоя, Кудай… Оказаться больным в такой час… Ведь я всю жизнь только этого и ждал…

Горе мучило его больше болезни, страдания души были намного сильнее телесной боли. Тогжан это поняла, и горькие слезы пролились из ее глаз. Абай в изнеможении упал навзничь на подушки. Стало понятным, с какими невероятными усилия­ми он до сих пор превозмогал себя. Тогжан укрыла его поверх шубы стеганым одеялом, аккуратно подоткнула края.

- Душенька моя... Драгоценная. Моя единственная, - про­шептал он и, закрыв глаза, впал в забытье.

Всем показалось, что он уснул, решив отдохнуть до при­готовления мяса. А его мозг в это время изнемогал от нескон­чаемых перемен горячечных видений и бредовых наваждений. Вдруг видел он суровое лицо Айгерим, склонившейся над ним. И тут же тройка саврасых уносила его в повозке по улице Семипалатинска. Держа на руке беркута, спускался на коне с отвесной скалы в ущелье Киши-аулие, внизу зияла бездонная черная пропасть. Конь срывается с крутизны, а он, слетев с седла, вместе с беркутом падает в эту бездну. Вздрогнув и очнувшись на миг, приподнимает голову – и тут же роняет ее назад на подушку.

Улетая в новый бред, видит какой-то беспредельный крас­ный мир, полыхающий в пламени, пустынное, красное огнен­ное пространство. Он летит над ним. Внезапно оказывается среди бушующих стремительных волн, над которыми реют, трепыхаются отвратительные чудища, бесноватые твари. Они словно хотят убить его видом своего безобразия. Кружат над ним, беспомощно увлекаемым волнами, и зазывают его на разные голоса: «С нами полетим! Будь одним из нас!» В изне­можении, он готов соединиться с тварями, но тут появляется Тогжан, схватывает его за руку: «Не оставляй больше меня! Я с тобой!» И она прижимается своим лицом к его лицу. Омывает его слезами. И он бормочет сквозь бред:

– Нет, не оставлю тебя, родная! Буду всегда рядом с тобой! – и тут приходит в себя.

На него тревожными глазами смотрит Ербол:

– Апырмай! Заболел он, мечется в горячке! – говорит он. – Легкое ли дело – два дня и целую ночь блуждать по метели! Видно, прохватил его мороз. Застудил он грудь.

Абай стал срывать с себя одеяло, хриплым голосом бормо­ча: «Все горит! Всюду огонь! Убери, убери!»

Тогжан снова прикрыла его и, потрогав ладонью грудь, сказала:

– Тело у него горячее, руку жжет. О, Алла, сколько лет не видела его... и вот как встретились! Беспомощный, измучен­ный…

Она тихо запричитала над ним, склонившись к его лицу:

- Не ты один, несчастный мой, но и я тоже - всю жизнь му­чились одной и той же мукой. Не только твоя жизнь, но и моя без тебя оказалась ущербной. Одной мечтой жила: «Увидеть­ся хотя бы раз…» Вот и увиделись. Что же ты, мой любимый, неужели решил еще добавить мне горя, и так горемычной и несчастной?

Тогжан что-то произносила вслух, не заботясь о том, что ее могут услышать другие, что-то нашептывала в ухо Абаю, бес-

помощно лежавшему перед ней, и плакала, плакала, не утирая своих слез. Словно убаюкивала его своим плачем.

Принесли мясо, но Абай есть не смог. Уносимому горячеч­ным вихрем, ему было не до еды, он нуждался только в постели и покое. Ербол и Шаке раздели его до белья, вместе с Тогжан они стали переводить его на кровать, до которой Абай не смог дойти нескольких шагов: ноги его подломились в коленях. Его перенесли на руках и бережно уложили в постель.

Болезнь взялась круто, проходила остро, мучительно, тя­жело.

Ночью, укладываясь рядом с Абаем, Ербол поделился с Тогжан своими тревогами.

– Он расхворался еще вчера, потом сутки мы мотались на конях по бурану. И на снегу спали. Сюда он приехал уже совсем больным. Я это понял, когда он слез с коня и упал как подко­шенный. В степи он не замерз, но все равно – как бы беды не случилось. Что-то неспокойно у меня на душе.

Несмотря на смертельную усталость, как и у всех остальных спутников, Ербол всю ночь ухаживал за Абаем, почти не смы­кая глаз. Тогжан чуть прикрутила огонь в лампе и ушла в дом родителей мужа. После полуночи Абай заметался в сильном жару, начал бредить, задышал тяжко, шумно. Тогжан, находясь вдали, почувствовала его муки и словно услышала его тяжелое дыхание. Она вернулась в гостевой дом, тихо вошла в дверь и, ступая осторожно, зажав руками шолпы, чтобы не звенели, по­дошла к постели Абая, села в ногах. Она не сводила глаз с лица любимого. Больной задышал с хрипом, тяжело. Тогжан прило­жила руку к его пылающему лбу и бесшумно заплакала.

Абая же снова мучили видения. Он вновь претерпевал страдания буранной ночи. Бешеная круговерть метели буше­вала вокруг. Белый мир холода и снега хотел поглотить его. Но белизна эта не была чистой – страшным образом текла в этом мире мутным потоком белая грязь. Этот движущийся поток липкой грязи облепляет все тело, возносит его ввысь,

головокружительно раскачивает, а потом низвергает вниз, в бездну, и тащит куда-то с собой. Этот липкий, как клей, омер­зительный поток обволакивает все тело, всасывает в себя и не отпускает, вот-вот поглотит всего – и нет никакого спасения, никто не поможет. Руки и ноги склеены, не шевельнуть ими. В отчаянии он кричит: «Да помогите же! Спасите!» И тогда снова предстает перед ним Тогжан. Но она не протягивает ему руку помощи. Остановившись рядом, говорит: «Спой песню. Ту самую песню, которую ты сочинил для меня». Он согласен, он хочет спеть песню, но никак не может вспомнить стихи, кото­рые сам и сочинил. А Тогжан ждет, с нетерпением смотрит на него, требовательно взмахивает рукой. «Что же это была за песня? – растерянно бормочет он. – Какие были слова?..» – и вновь приходит в себя. И видит перед собой сидящую Тогжан, что-то спрашивающую у него с озабоченным видом. «Опять я в бреду!» – думает он и закрывает глаза. Но чувствует, что Тогжан ждет от него ответа. И оттого, вспомнит ли он слова песни, зависит самое главное: останется с ним Тогжан или на­всегда уйдет. И тогда черная смерть настигнет его. Но слова песни не вспоминаются. Стихи не приходят на ум. Он не может воссоздать ни единой строчки. И хриплым шепотом говорит прильнувшей к нему Тогжан: «Куда… они ушли? Теперь я… снова потеряю тебя». И непонятно, сколько времени прошло, пока Абай, беспокойно ворочаясь в объятиях болезни, томясь и досадуя, пытался найти слова своей песни.

Женщина чувствует, что беспокойство бредящего Абая имеет отношение к ней. Исходя к нему великой жалостью и любовью, она ласкает его, гладит ладонью пылающее в жару лицо, прижимает его голову к своей груди, плачет и тихонько смеется от счастья: все же она еще раз встретила его в этой жизни.

Вдруг в воспаленном мозгу Абая словно молния сверкнула – пришли, пришли слова!

Сияют в небе солнце и луна, Моя душа печальна и темна…

И далее все вспомнилось легко, ясно, радостно и дошло до последних заключительных слов четверостишия, которое пелось на мотив «Топайкок»:

Мне в жизни не найти другой любимой, Хоть лучшего, чем я, себе найдет она…

Все эти слова Абай пропел, прохрипел голосом задыхаю­щимся, как прощальный свет угасающего дня, произнося слова невнятно, на последнем вздохе.

Тогжан все услышала, все поняла. Она сидела в темноте, тихо поглаживая ладонью лицо Абая, и горько плакала. Взяла обеими руками его руку, поднесла к своим губам и целовала.

– Свет мой ясный! Это же не твои слова, а мои! – говорила она, утирая слезы платочком. – Ты этими словами мое сердце раскрыл. О, несчастная моя судьба! Мне бы лучше умереть там, на родине, перед тобой, чем быть увезенной на чужбину, лишившись тебя! Почему в те дни ты не забрал меня, любимый мой?! – Эти слова ее были горьки и мучительны для Абая, мучительнее, чем его болезнь.

Тогжан долго плакала – тяжело, горестно, безысходно.

«Пить!» – еле слышно попросил Абай. И, как будто спавший, отвернувшись к стене, Ербол быстро и бесшумно вскочил, при­нес воды из кувшина, стоявшего в углу у печки. Абай припал к ковшику, но выпить много не смог, сделал несколько глотков, смочил воспаленные губы. После этого бессильно упал на подушки.

– Что со мной делается, Ербол? Меня разламывает на куски, – ясным, свежим голосом произнес Абай и, вздохнув глубоко, вновь забылся.

Дыхание его вырывалось из груди с хрипом, там как будто что-то разрывалось, клокотало, вспенивалось.

Всю ночь Абай метался в мучительном жару, в бреду. Ербол и Тогжан до утра не сомкнули глаз. Когда совсем рассвело, пришли люди и сказали, что в Большом доме уже встали, только тогда она поднялась и тихо покинула комнату. Баймагамбет, проснувшись, поднял голову, взглянул на уходящую Тогжан и не узнал ее. В лице ее не было ни кровинки, веки покраснели и опухли, она сама выглядела больной, смертельно изнуренной. В глазах ее застыло горе, словно она только что пережила смерть близкого человека.

Десять дней пролежал Абай больным в этом ауле. Опасной была вся первая неделя, когда он метался в жару, бредил, никого не узнавал, и друзья его, и Тогжан, и жители аула опа­сались самого худшего. Старейшиной аула был бай по имени Найман, причину появления у них неожиданных гостей он узнал со стороны, от своих. Когда на другое утро все путники, кроме больного Абая, явились в Большой дом отдать салем баю Най­ману, то поведали, кто они и откуда и по какой беде оказались в их ауле. Найман и его байбише приходили в приютивший путников дом наведать больного Абая и пожелали ему «скорее найти снадобье от болезни».