Страница - 25

Аул отнесся сочувственно к беде Абая и его спутников, им были оказаны достаточные внимание и забота, однако какими- то путями проникли к аулчанам некие темные слухи насчет прошлого их невестки Тогжан и гостя Абая. Мулла с рыжей бородкой и джигит Дуйсен эти слухи посчитали досужими и неуместными, так как видели трогательную встречу истоско­вавшейся Тогжан с родичами. И тогда стали интересоваться, в каком родстве находятся Абай и молодая келин их аула, и выяснилось, что они в близком родстве не состоят, являются лишь дальними сородичами. Возникло подозрение: «ночное их пребывание рядом и странная близость, забота и внимание друг к другу – неспроста». Один из работников бая Наймана,

скотник Садыр, обычно ночевавший в доме Тогжан, без утайки рассказал свекрови Тогжан, что она всю ночь просидела возле постели больного и наутро ушла, вся заплаканная.

После этого Тогжан больше не допустили ухаживать за Абаем, в дом стала приходить сама байбише Наймана.

– За сыном Кунеке я буду ухаживать сама. Кунанбай мне родич, ты мне тоже как сын, не чужая я тебе, могу своими ру­ками поправить подушку, принести попить. Иншалла, ты только поскорее выздоравливай! Пусть наши заботы пойдут тебе во благо. – Так говорила высокая, сухощавая, с суровым лицом старуха. Взявшись быть сиделкой для больного Абая, в помощь себе взяла рыжебородого муллу.

После этого наступило ухудшение, и Абай три дня находился в беспамятстве. Теперь Тогжан не могла быть подолгу возле Абая, разве что – заглянуть на минутку. И байбише сразу же выпроваживала ее, говоря: «Ты иди, ухаживай за свекром, айналайын, будь в Большом доме, не задерживайся здесь, голубушка!»

Спустя несколько дней вернулся молодой мырза Аккожа, муж Тогжан, сын бая Наймана.

Среди тобыктинцев люди рода Мотыш, к которому относился аул Аккожи, отличались крупным, плотным телосложением, были они светловолосые, с голубыми глазами. Муж Тогжан как раз и был таким: рыжеволосый, массивный, с дородным телом, с ярко-синими глазами. Вздернутый нос его словно был обрублен на кончике, но эта курносость не портила его вну­шительного вида. С тяжелой челюстью, со слегка обвислыми щеками, широким лбом, молодой Аккожа казался человеком суровым, необщительным. Он ни разу не заговорил с гостями своего дома, казалось, даже не обратил внимания на них.

Его поведение удивило Ербола, Абылгазы и юного Шаке. Так не водилось в степи среди кочевников. Тогжан больше в доме не появлялась.

Спустя неделю болезнь начала отступать, исхудавший, обессилевший Абай стал приходить в себя. К нему вернулся спокойный сон, он начал хорошо есть. И как только Абаю ста­ло легче, старая байбише начала заговаривать с молодыми Баймагамбетом и Шаке об отъезде гостей:

– Слава Аллаху, сын Кунанбая поправился, и вы больше не задерживайтесь здесь, дорогие мои! Аулы ваши уже на зимниках, совсем недалеко отсюда, будете переезжать от ро­дича к родичу – и быстро доберетесь до дома. Скорее везите Абая к его матери, небось, тревожится о нем, извелась вся… – Она ясно высказалась о том, что им надо уже покидать аул Аккожи.

Через три дня Абай решил уезжать. Накануне отъезда Тогжан пришла к нему ночью. Опустившись возле его постели на колени, она разбудила его. Проснувшись, Абай порывисто устремился к ней и обнял ее. Но она мягко, решительно вы­свободилась из его объятий.

- Абай, я пришла проститься с тобой, - сказала она, по­ложив руку ему на плечо. – Хочу сказать тебе все, что у меня на душе.

Но Абай не захотел ее слушать и снова попытался страстно обнять ее. И вновь она отстранилась.

– Айналайын, что с тобой? О чем ты хочешь сказать в такую минуту? Разве мы чужие друг другу? – сказал Абай.

Тогжан печально заговорила, держа его за руки:

– Судьба не захотела соединить нас. Если бы ты приехал сюда за мною здоровым и благополучным, я пошла бы за тобой, чтобы вернуть себе то счастье и утешение, что было отнято у меня. Но, видно, не сбыться моей мечте – ты пришел больным, слабым, умирающим, и не до возвращения чувств любви нам было. И, наверное, не для того судьба позволила нам увидеться. Сердце, которое любит, не может утешиться радостью, полученной украдкой. Я поняла это и решила не тревожить чувств моего мужа. И еще я поняла за эти дни,

родной мой Абай, что пусть судьба и наложила запрет на наши чувства, но мы остались верны своей любви, мы пронесли ее через всю жизнь – и унесем с собой в могилу. Она уйдет с этой земли вместе с нами – чистая и незапятнанная.

Абай, опечаленный, воспринял ее слова всем сердцем.

– Ты сказала все – за себя и за меня. В твоих словах я слышу безутешную печаль – это и моя печаль. Ты во всем права, твое сердце знает истину, в нем царит чистота, иначе ты не была бы моя Тогжан. И не пристало мне домогаться иных чувств, чем те, которые исходят от этой чистоты. Спасибо тебе за ис­кренность! За честность истинной любви. – Так сказал Абай, прощаясь с Тогжан.

Он поцеловал ее в лоб и, склонив голову, закрыл ладонями свои глаза и так и оставался сидеть, пока Тогжан не вышла тихо из комнаты. Услышав шорох и тихий стук закрывшейся двери, отнял руки от лица и отчаянными глазами посмотрел на дверь. Он просидел на месте до утра, и до самого рассвета в темноте проливал бесшумные горькие слезы. Порой он едва слышно всхлипывал, дрожа всем телом, вздрагивая широкими плечами, покачиваясь, словно могучее дерево, заливаемое потоками сильного весеннего половодья...

По возвращении с охоты Абай поселился в своем новом зимнике Акшокы. Всю зиму он просидел над книгами. Баймагам- бет несколько раз съездил в город, привозя полные коржуны с книгами. Они теперь были для Абая единственным утешением для души. Айгерим больше не была возмутительницей покоя этой души.

После возвращения мужа с охоты она узнала, что целых десять дней он находился в ауле Тогжан. Ни словом она не обмолвилась мужу, что знает об этом, и глубоко затаила в своей скрытной душе ревность и обиду. Первый удар ее безмятежно­му счастью, нанесенный вестями о Салтанат, с прошлой весны охладил ее чувства к Абаю. Эта первая размолвка выявила их человеческое различие – даже не объяснившись достаточно,

они впали во взаимное отчуждение. Встреча же Абая с Тогжан совсем отбросила Айгерим от мужа.

Абай ясно понимал причины ее отчуждения и хотел говорить с женою о Тогжан, но что-то удерживало его от этого разго­вора. Оказалось, что он не может раскрыть свою душу перед Айгерим. Душа его сторонилась замкнутости и отчужденности Айгерим.

И теперь единственной утешительницей этой души, под­вергшей себя жестокому запрету касаться всех обольщений юных дней и всяких воспоминаний о былом счастье, – была для Абая книга. Только книга.

ПЕРЕВАЛ

1

Было начало апреля. Зима в этом году закончилась рано, обнажившаяся земля исподволь покрывалась дымчатой зеленью. Прошел весенний окот мелкого скота, и на пастбища тянулись из аула козы и овцы, попастись на прошло­годней траве и пощипать зеленой нови, а вслед за ними, уже к вечерку, на ближайшие пригорки выгоняли вереницы ягнят и козлят. Жители аула Акшокы еще оставались в зимниках, и только белая юрта Айгерим да рядом серый очаг Башея и Злихи стали на зеленой лужайке, недалеко от зимних домов.

С этой весны взялась у Абая ежедневная привычка - вы­ходить вместе с Баймагамбетом на холмик, что с тыльной стороны зимовья, и там просиживать, среди колышущихся на ветерке метелок прошлогоднего ковыля, часок-другой за спо­койными разговорами. Порой к ним присоединялись соседи по зимовью, присматривавшие ягнят-козлят на ближайшем к аулу вечернем пастбище. Вот и сегодня, подъехав на конях к холму, спешившись в виду недалекого стада, к ним поднялись Байторы, Байкадам, сели рядом, а вскоре ко всем присоеди­нился и мулла Кишкене. Пастухи знали, что Абай в эти часы ведет с Баймагамбетом интересные разговоры, и им хотелось их послушать, мулла же Кишкене и сам был непрочь принять участие в разговоре.

Байторы в прошлом проживал «соседом» в ауле Кунанбая, всю жизнь работал на него, пока не заполучил сильнейший прострел в поясницу и перестал быть нужен старому хозяи-

ну. Абай переселил его с семьею к себе, вылечил, и дал ему, наконец, почувствовать себя человеком. Старого доильщика кобыл Буркитбая он тоже взял к себе, когда тот с пораженными болезнью руками был изгнан Такежаном из его аула. А старый батрак Байкадам, также больной и немощный, обошел многие аулы Кунанбая, но, наконец, сам попросился к Абаю, и Абай его принял. Верный нукер Абая Баймагамбет давно перешел жить к Абаю вместе со всеми многочисленными младшими братьями, терпевшими раньше большую нужду, - теперь Бай- магамбет был самый надежный сосед Абая, хозяин, крепко стоявший на ногах.

И непредвиденно получилось, что аул Абая стал оазисом милосердия, в котором нашли спокойное убежище престаре­лые бедняки, промыкавшие жизнь «соседями» у баев. Здесь нашли они не только приют и помощь на старости лет, но и сердечное внимание и доброе отношение к себе со стороны Абая. Он всегда с большой искренностью общался с этими мудрыми, старыми людьми, прожившими истинно большую трудовую жизнь, охотно слушал их непридуманные поучитель­ные рассказы из жизни. И всегда предпочитал больше слушать, чем говорить самому.

На этот раз повел беседу Баймагамбет. Сидя напротив Абая, он с невозмутимым видом говорил пастухам:

– Вот, послушайте. В стране Недерлан, в городе Лейден, был суд, который назывался ынквызыц...

В минувшую зиму, когда по вечерам Абай рассказывал Ер- болу, своим детям и мулле Кишкене о прочитанных им книгах, Баймагамбет всегда был рядом и внимательно прислушивал­ся. С одного раза он запоминал любой роман с множеством запутанных действий и со всеми действующими лицами, не забывая ни про кого, а потом с увлечением часами пересказы­вал многочисленным слушателям – пастухам, дояркам овец, скотникам, домашним прислужницам, их чадам и домочадцам. Слава о замечательном рассказчике Баймагамбете облетела

не только аулы Акшокы и Корык, но и окрестности, от Чингиза до Семипалатинска. Сейчас он начал пересказ одного боль­шого романа, в котором повествовалось о зловещих событиях, происшедших во времена средневековья в европейской стране «Недерлан».

Близился закат солнца. На холм пришли, вслед за муллой Кишкене, дети Абая, – Акылбай, не поехавший к Нурганым в аул Корык, мальчик уже большой, почти юноша, и Абиш, учивший­ся в домашней школе Абая, и Магаш, общий любимец, очень способный, умный ребенок. И дети, и взрослые, слушавшие рассказ Баймагамбета, были словно зачарованы этим стран­ным повествованием о чужедальней старине, звучавшем в час багрового заката, под шелест прохладного ветра, пробегающе­го по метелкам прошлогоднего ковыля. Обратившись в слух, глядя на уста рассказчика, слушатели не заметили, как к их холму на полном скаку приближался какой-то всадник.

Когда вестник, спрыгнув с коня, поднялся на холмик, Абай узнал в нем Асылбая, табунщика из большого аула в Жиде- бае. Его гнедая лошадь была вся темной от пота. Оказалось, он возвращается из Семипалатинска в аул байбише Улжан. После взаимных приветствий Абай спросил, какие новости, хабар, везет с собою Асылбай. И тот сразу же всех чрезвычайно удивил, сказав:

– Вы что, ничего еще не знаете? В город пришла страшная весть: умер белый царь, который правил нами. И не просто умер – его убили, говорят! Из ружья застрелили, вот как!

Кишкене-мулла прикрыл глаза, зашевелил губами, потом провел ладонями по лицу и бороде. Глядя на него, старик Байторы тоже поднял руки и прикрыл глаза, хотя и не знал, какую молитву надо читать по такому случаю. Абай приступил с вопросами к посыльному:

– Откуда хабар? Где ты слышал? Кто убил царя? Когда?

– Оу, наверное, с месяц назад. Теперь об этом говорит весь Семипалатинск. Русские уже давно отслужили в церкви,

в мечети тоже прошел поминальный намаз. На трон сел сын царя, убийцу, говорят, поймали. А в Семипалатинске поднялся большой переполох, всех заставили присягу принимать. Это весь хабар, больше ничего не знаю.

Вместе с вестью «убили царя» Абаю сразу же вспомнился его друг Михайлов. И Абай понял, что выстрел в царя прозвучал и сотряс, наверное, всю Россию. Нашлись люди, способные на беспредельные дела и поступки, и это, должно быть, не про­стые люди. Задумавшись обо всем этом, Абай ушел в себя. Между тем старики Байторы, Дархан и вместе с ними мулла Кишкене убийство чужеродного царя восприняли как ужасное злодеяние. Каждый из них старался выразить свое возмущение по этому поводу.

- Оу, как же это получается? Обычно по велению царя убива­ют преступников, а тут, выходит, можно убить и самого царя?

– Астапыралла, у этого убийцы, видно, сердце как у льва? Кто же решился на такое дело?

– Нет, он не из простых, этот убийца! Я думаю, что если он не из царской семьи, то, по крайней мере, из тех, кто стоял близко к нему. Видимо, из тех, которые мечтают о могуществе и считают: «Чем я хуже царя?» А простому человеку – зачем противостоять царю? Что, других мало, с кем можно бы по­считаться?

- Е, я вам скажу, все равно это оказался бесстрашный ба­тыр!

По лицам сидевших на холме в багровом свете заката раз­говаривавших кочевников и не видно было, чтобы они сильно переживали смерть царя. Их больше интересовал тот, кто осмелился на такой беспримерный по смелости шаг, и то обстоятельство, что в этом мире можно, оказывается, убить и самого царя, словно зверя подстрелить. Мулла Кишкене по­качал головою, с накрученной чалмой, и молвил поучительным тоном:

– В шариате прописано, что всем народам надо заботиться и поклоняться тому, кто является султаном или ханом страны. Приверженцем какой бы веры ни был народ, но царь, постав­ленный над ним Всевышним, есть царь, и сказать тут больше нечего. То, что произошло, - это прискорбное событие. Не­доброе предзнаменование! Народ в царстве теряет всякие нравственные устои! А это придвигает к самым порогам наших очагов неминуемый конец света! - Так закончил свою назида­тельную речь рыжебородый мулла.

Абай, услышавший последние слова Кишкене-муллы, лишь усмехнулся в сторону и молча поднялся на ноги.

– Там, где большое насилие, всегда возникает и большое злодеяние, дорогой молдеке, – сказал Абай. – Что вы можете предполагать здесь, сидя на горке? Какая сила, какой гнев мог­ли водить рукой человека, который решился стрелять в самого царя? – сказав это, он неторопливо зашагал в сторону аула.

По дороге он сказал Баймагамбету:

– Баке, ты завтра отправляйся в Семипалатинск. Не хочу оставаться в неведении по поводу такой новости. Свезешь мое письмо в город, привезешь ответ, и сам тоже постарайся узнать как можно больше об этом событии.

Письмо Абая было к Михайлову. Из города через три дня Баймагамбет снова привез коржун книг и ответ от Михайлова, а также газету «Областные ведомости», которую выпускала генерал-губернаторская администрация в Семипалатинске. В ответном письме Михайлов написал: «Излагаю события, ссы­лаясь на официальные сообщения. Первого марта в Петербур­ге между часом и двумя часами дня в царя, возвращавшегося с прогулки во дворец, стреляли люди, ожидавшие его в засаде. Доставленный в Зимний дворец, царь вскоре умер от получен­ных ран. Говорят, что некоторые из организаторов покушения схвачены. И это сообщение соответствует истине, ибо об этом своей телеграммой в тот же день – первого марта – сообщил всему народу министр внутренних дел генерал-адъютант

граф Лорис-Меликов. Вторым таким сообщением, письмом- циркуляром от министра иностранных дел статс-секретаря Гирца, были оповещены иностранные государства».

Евгений Петрович сообщил и другие, сугубо городские, новости: по приказу краевого генерал-губернатора городской голова Семипалатинска, собрав весь военный гарнизон горо­да, второго марта провел панихиду по умершему царю, затем привел к присяге новому царю Александру Третьему всех, начиная с солдат и младших должностных лиц. В письме Ев­гений Петрович также сообщал, что сам он уволен со службы без разъяснений, секретным распоряжением. «Вот какие у нас творятся дела, дорогой Ибрагим Кунанбаевич. А не мешало бы вам самому приехать в город и разузнать все на месте, а не через вашего Баймагамбета. Как ни хороша ваша жизнь в Акшокы, но и про город не забывайте!»

Ни одна семипалатинская газета не смогла бы так хорошо осведомить Абая об этих событиях, как письмо Михайлова, газеты были на удивление немногословны по поводу такого трагического события всероссийского значения. А ведь по поводу несравнимо более мелких событий газеты поднимали шумную трескотню, отпускались язвительные насмешки, за­хлебывались в угрозах. Что случилось с властями? То ли нос себе разбили о камень, то ли просто растерялись, словно их стегнули по глазам плеткой.

Получив письмо, Абай на следующий же день отправился вместе с тем же Баймагамбетом в Семипалатинск – он внял совету Михайлова. В лицо дул легкий свежий ветерок, земля уже хорошо подсохла, степная дорога установилась, грязевые потоки и ямы исчезли. Округлые холмы и длинные увалы, по­крытые самой свежей дымчатой зеленью, дышали радостью новой весны. Низкорослая полынь, широчайшие ковры степных тюльпанов, кусты таволги, на которых только что раскрылись почки, покрывали плавно бегущие к горизонту степные взго­рья. Попадавшиеся на пути, от Акшокы до Семипалатинска,

многочисленные озерки были окаймлены зеленым шелком новых трав.

В путь отправились на тройке саврасых, добротных, хорошо ухоженных заботами Баймагамбета коней. От самого дома и до города он гнал их ровной, размашистой рысью, и такая езда в повозке не утомляла путников. Колеса весело перестукива­лись на твердой дороге. Подгоняя длинным кнутом лошадей, Баймагамбет продолжал прерванный приездом Асылбая пере­сказ романа, чтобы Абай выслушал его и поправил бы в тех местах, где он ошибется, или добавил бы то, что он забудет. Но добавить Абаю было нечего, он лишь поражался тому, с какой точностью запоминал его нукер очень сложные, запутанные романные ходы и многочисленные сюжетные околичности.

Баймагамбет «выдавал роман» «Черный век и Марта», героем которого был замечательный джигит Дик. У Дика была своя вера, преследуемая властями. Был у него друг и едино­верец, отважный великан – батыр по имени Красная Борода. Имело место коварное соглядатайство и жестокость палачей инквизиции, порождения Черного века. А отважная девушка, хитроумная Марта, являлась с самого начала как ненавистница инквизиции и всего Черного века - она сторонница Дика, спа­сающая его от инквизиции. Ибо кровавый суд города Лейден преследует Дика и Красную Бороду, желая расправиться с ними, и в этом суде инквизиторов сидят совершенно безжалост­ные служители той религии, которая именем Бога отправляет на мучительную смерть немало народу, подвергает ни в чем не повинных людей неслыханным пыткам. В романе имелось много туманных, чистых грез, много молодой пылкой любви, непорочной и прекрасной, как игра лунного света на поверх­ности ночных вод. И была коварная соперница, предательница, чье сердце подобно глухому подземелью, в котором прячутся злые силы Черного века.

В передаче Баймагамбета каждый персонаж являл свое лицо и свой характер, говорил своим языком и представал

перед слушателями в связи с тем тайным замыслом, который имел в виду сочинитель романа. Баймагамбет тут не стремился стать выше или умнее автора, но старался как можно точнее передать все придуманные им детали, не выпуская из виду ни одной, не выходя из русла повествования.

Прежние его пересказы казахских сказок, отдельные сказки из «Тысячи и одной ночи», устные повторы персидских «Сорока павлинов», тюркских «Бактажар» он сам считал уже пройденным уроком, почти не возвращался к их исполнению. Таким образом, передавая другим то, что внове услышал от Абая, он словно внушал им: «Баймагамбета вы еще не знали^ Теперь вот по­слушайте это, и будете знать…» Баймагамбет чувствовал, что он интересен и нужен людям, и стал ценить и уважать то место пересказчика возле Абая, которое сам и создал. Из восточных сказаний он рассказывал чаще других о Рустеме, Джамшиде, о Шаркен, о трех слепцах, о Сейтбаттале, а также и казахские легенды о Едиль – Жайык, Жупар – Коррыга и Ер-Тостик. Они словно были навсегда вписаны в памяти Баймагамбета и стали постоянными книгами в библиотеке его живого сознания. В лю­бое время дня и ночи он мог начать свое выступление с любой из этих «книг» и мог вести повествование, сменяя одно произ­ведение другим. До времени, когда сварится мясо, он мог рас­сказать одно, что-нибудь из казахской старины, а после трапезы мог хоть до утра продолжить пересказом какого-нибудь длинного и сложного европейского романа – вплоть до утреннего чая, – и в общей сложности часов пять-шесть кряду. Таким образом, он поведал своим слушателям в доступной и приятной для них манере свои любимые русские «романы» – «Петр Великий», который стал звучать у него как «Петр Пелекей», «Дубровский», «Сохатый», и заграничные – «Валентин Луи, или Чистое сердце», потом - «Ягуар», «Хромой француз» и, наконец, последнее по­полнение «библиотеки» – захватывающий внимание слушателей «Черный век и Марта».

Баймагамбет никогда не учился грамоте – ни по-арабски, ни по-русски, но запоминая все, что прочитывал Абай и затем пересказывал ему, он как бы стал образованным человеком, и безо всякой грамоты. А природный дар великолепной па­мяти, что помог ему создать бесценное хранилище устных книг, преобразил самого Баймагамбета, и он с годами стал выглядеть как почтенный ученый человек или как маститый исполнитель-жырау.

Теперь, слушая его, Абай улыбнулся и пришел к мысли, что Баймагамбет, пожалуй, выглядит отнюдь не как его ну­кер и конюх, но как случайный спутник, выходец из каких-то чужедальних стран, а не из родного степного края. Широкая раскидистая рыжеватая борода, насупленные густые брови, орлиный нос – Баймагамбет и впрямь не походил на степного казаха, кочевника бескрайней Арки. А когда он с жаром принял­ся рассказывать, как батыр Красная Борода с беспримерным мужеством, презрев всякую опасность, успешно освобождал плененного Дика, то было видно, насколько близки чувства самого Баймагамбета отважной самоотверженности Красной Бороды. Сейчас Баймагамбет был столь же прям и несокрушим в борьбе за правду, и даже под угрозой смерти он не позволил бы себе криводушия, лживости или вероломства. Баймагамбе- ту ныне можно было доверить любую тайну, и он свято сохранит ее, надежней родного брата. А вообще-то джигит так изменился под воздействием таких новых друзей, как Красная Борода, что его было не узнать. Баймагамбет стал настолько человеком прямым, непреклонно честным и беспощадно правдивым, что второго такого во всем Тобыкты было не найти. Хранить тайну, быть верным данному им слову он мог непоколебимо, безза­ветно и твердо. Хоть голову ему руби – он не станет выдавать друга. Айгерим как-то зимой сказала:

– Баке умеет крепко хранить тайны Абая! Я спрашиваю у него, что, мол, говорил Абай сегодня утром нашему сыну Турашу, а он отвечает: «Оу, откуда мне знать, спроси у него самого».

И она, всегда очень верно определявшая людей, убеждала Абая в следующем:

- Он много наслышался от вас о русских, от этого, оказы­вается, и сам захотел походить на них. Он уже не хочет, как казах, говорить велеречиво да прятаться по закоулкам ума, а говорит все как есть, прямо в лицо, если даже человеку от этого не по себе и он сгорает от стыда. Наверное, русский человек, благородный и честный, должен так вести себя!

Абай понимал, что кроется за словами Айгерим, но и, пони­мая, как необычно воздействуют на его нукера Баймагамбета русские книги, которые он ему пересказывает на досуге, Абай в душе оставался доволен этим. И впервые задумался над тем, как на него самого, читающего эти книги, они воздействуют, в смысле воспитания чувств. Он признавался про себя: «Я раньше не замечал, как книги воздействуют на меня. Также я увидел, как сильно воздействуют они на молодого Баймагам- бета. И словно самого себя увидел в зеркале – ведь я тоже далеко ушел в сторону от многих наших родных закоулков. Но Баймагамбет моложе меня, он не прошел и половины того пути, который уже прошел я…»

Не стал ничего об этом Абай говорить своему молодому спутнику. О том, что он – зеркало, в котором отражаются перемены самого Абая. Быть может, зеркало кривоватое. Нет, говорить это Баймагамбету означало бы обидеть его. И Абай предпочел молча слушать и созерцать это странное пре - ломление в другом человеке тех знаний и жизнеощущений, которые он сам добывал через огромную работу с русскими книгами… По окончании пересказа романа Абай обошелся тем, что подправил некоторые искажения в содержательной канве да придал большую выразительность некоторым разговорам, выявляющим характеры Красной Бороды и его благородного друга Дика.

Первую остановку на отдых они сделали в Кушикбае. Под­крепились взятыми из дому припасами, затем отправились

дальше и ехали без остановок до самых ворот дома Тыныбека. Туда постучались уже в поздние сумерки, в час, когда люди готовятся отойти ко сну.

В этот приезд в Семипалатинск Абай встречался с Михай­ловым гораздо чаще, чем раньше, и беседы их стали намного продолжительнее. Теперь Евгений Петрович не служил, а по­тому они могли видеться в любое время. Встретил он Абая как близкого друга. О многих сторонах главной новости, о чем не мог написать Михайлов в письме, теперь он рассказал Абаю при встрече. Рассказал, что попытки убить царя были и раньше, поведал степному другу о том, из какой среды русской жизни берутся люди, которых даже смерть не страшит в их борьбе с царем. Рассказал о Желябове и о смелой русской девушке Софье Перовской, что их недавно повесили в Петербурге. И на этот раз, когда убийство царя произошло, власти были сильно напуганы. Правительство наконец-то обратило внимание на положение и нужды всего народа, обозначив в Манифесте ряд хозяйственных и общественных вопросов, касающихся низких сословий.

– В Манифест попало даже такое слово, как «социальный», - усмехнувшись, сказал Михайлов. - Для царских уст - это не­возможное, страшное слово! Однако оно сказано, а это значит, что они напуганы, что революции опасаются серьезно! Царский трон зашатался!

Абай хотел знать все, он жадно расспрашивал Михайлова о революции, о значении ее для народа, о ее целях. Несмотря на то что, он чувствовал, его вопросы звучат наивно, Абай не стеснялся спрашивать.

– Евгений Петрович, если правительство напугано, как вы говорите, то отчего же оно не делает послабления ссыльным, таким как вы? – задал Абай вопрос. – Почему чиновники в Семипалатинске не изменят отношения к вам? Они должны бояться вас. Вместо этого губернатор увольняет вас со служ­бы! Как же так?