Страница - 26

Михайлов лишь улыбнулся, развел руками и оставил вопрос Абая без ответа. И лишь спустя некоторое время ответил:

– Ибрагим Кунанбаевич, когда борьба уже разгорится, вдруг выясняется, что борющиеся мало что знают друг о друге. Меня действительно тут мало знали, когда брали на служ­бу. Было известно, что я фигура не очень значительная и не очень опасная. Я был сослан на третьем курсе университета. А работу я получил потому, что в том была большая нужда в администрации: им нужен был статистик, а такового здесь, кроме меня, не оказалось. Из столицы пришло предписание: наладить статистическую службу, а как это сделать, местные чиновники и понятия не имели. Я же интересовался статистикой еще в университетские годы, изрядно преуспел в этой науке, и здесь, когда мне предложили место, я с удовольствием со­гласился. Все, не буду скучать, сказал я себе, почему не по­пробовать. Но потом, когда начал деятельность, я увлекся и нашел для себя много интересного! Видно, таким я уродился, Ибрагим Кунанбаевич, не могу я к любой работе относиться по-казенному! Занимаясь чисто статистикой, я вдруг обнару­жил всю сложность хозяйствования и трудовой деятельности у вас, в ваших степных краях. Мне открылась ограниченность этой деятельности, отсутствие путей для прогрессивных начал, и я задумался о возможных рекомендациях и разработках… А тут, бац! - события в Петербурге, и в глухой провинции един­ственного статистика Михайлова отстраняют от должности… За что, почему я вдруг утратил их доверие - разве можно по­нять? Нет, мы не понимаем друг друга. Однако хоть я и остался не у дел, статистику не собираюсь бросать, и начатое дело буду продолжать самостоятельно. Тешу себя надеждой, что напишу книгу, которая будет полезна вашему народу, Ибрагим Кунанбаевич. – Так закончил Михайлов рассказ о себе и замолк, с тихой улыбкой в своих добрых глазах.

Абай попросил его рассказать об истории борьбы русских людей с царизмом в России.

И Михайлов поведал ему о далеких истоках этой борьбы, начиная с пушкинских времен, с декабристов, и далее, перейдя ко временам Белинского, Герцена, а потом и о современной на­роднической борьбе под влиянием Чернышевского. Рассказал о выстреле Каракозова, первым из народников попытавшегося убить царя. О том, что Каракозов был повешен, а его сподвиж­ники замучены и казнены. Рассказал про Ишутина, двоюродного старшего брата Каракозова, который руководил группой боеви­ков, о том, что, не вынеся истязаний, Ишутин сошел с ума, и сумасшедшим отбывал наказание в Сибири, где и умер, всего лишь два года назад.

Абай соболезновал братьям, особенно младшему, Каракозо­ву, который стрелял почти в упор и не смог попасть в цель.

– Ну что за бедолага! Какой невезучий! Царя не убил, а на виселицу попал!

От Михайлова же Абай узнал о том, какие страшные зинданы приуготовила царская власть врагам-бунтовщикам, революцио­нерам и заговорщикам, Абай запомнил их по названиям: Шлис­сельбургская тюрьма, Алексеевский равелин, Александровский централ в Иркутске. Эти царские зинданы были подлинным адом на земле, где ужасными пытками и истязаниями вынимали души из людей.

- Не думайте, Ибрагим, я не самый большой из революцио­неров, – говорил Михайлов. – Какая может исходить опасность от революционера возрастом двадцати двух лет, слушателя на третьем курсе университета? С таким, как я, власти не очень-то возились. Но у русской революции был идейный вождь, это Чер­нышевский. С ним обошлись намного суровее. Чернышевский пропадал на каторге в Якутском крае, в проклятом Богом ме­стечке Вилюйске. Вы, Ибрагим, пришли ко мне в удачное время! Только сегодня я получил из дома письмо с сообщением, что Чернышевский возвращен в Россию, поселен в Астрахани.

– Евгений Петрович, раз главному человеку революции сделали послабление, то почему не могут сделать то же самое в отношении вас?

Михайлов без улыбки, серьезно посмотрел на Абая и ска­зал:

– Я рад, конечно, за Чернышевского. Но это всего лишь коварная уловка царизма, чтобы не будоражить народ.

Абай спросил, можно ли Чернышевского считать вдохнови­телем цареубийц, на что получил ответ:

– Чернышевский не имеет никакого отношения к убийству царя.

– Ну, сам он не имел, конечно, но его идеи, слова?

– Ни мысли, ни слова его не имели отношения к убийству царя, – повторил Михайлов. – Сделавшие это люди неверно поняли революционные идеи Чернышевского. Убийство одного человека, пусть даже и царя, – это не тот путь, к которому звал Чернышевский. Он призывал к борьбе против царизма широкие массы крестьянства, старался пробудить миллионы людей. Он написал известное обращение «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», в виде прокламаций оно было рас­пространено в народе. Вот там он призывает крестьян взяться за топоры и расправиться со всем царским строем, а не с от­дельным царем. В этой же прокламации говорится, что свобода в стране означает полную и всеохватную власть народа. А многочисленные чиновники пусть будут подчинены народу.

Абаю все это показалось правильным, справедливым и неоспоримым. Только сам народ может покончить с произволом и жестокостью властей, вступив с ними в борьбу. И долг истин­ного сына своего народа – пробуждать его к этой борьбе!

Великое удивление Абая вызвал рассказ Михайлова о граж­данской казни Чернышевского в Петербурге, на Мытнинской площади. Он подробно рассказывал об унизительном ритуале казни, через который прошел этот известный на всю страну народный вождь 31 мая 1864 года.

Позже, когда Абай встречался и беседовал с адвокатом Андреевым, тот, на восхищенные выражения признательно-

сти Абая к Михайлову, рассказавшему ему о Чернышевском, спросил у него:

- А он рассказывал вам, Ибрагим, об одном особенном со­бытии в тот день, на Мытнинской площади? Говорил ли вам Евгений Петрович о своей старшей сестре?

– Нет.

И Андреев поведал Абаю то, чего из скромности не расска­зал ему Евгений Петрович.

- В таком случае послушайте. Перед зачитыванием приго­вора из толпы к эшафоту подходит молодая девушка, бросает к его ногам букет цветов и выкрикивает: «Прощай, друг!» Эта девушка была старшей сестрой Евгения Петровича.

Только теперь, вспоминая свои встречи с Михайловым и все его рассказы о революционном движении в России, Абай вспомнил, что меньше всего в этих рассказах присутствовало сведений о его собственных жертвах и страданиях, понесенных ради народного дела. Оказалось, что революции отдали всего себя, и даже свою жизнь, многие из семьи и близких Михай­лова. А одна из них – родная сестра, Мария Михайлова, стала известна на всю Россию, и ею гордился русский народ.

Чтобы чаще и без всяких помех встречаться с русским другом, Абай перешел от свата Тыныбека к своему старому знакомцу, татарину Кариму на другом берегу Иртыша. В виду островков на Иртыше, густо заросших зелеными деревьями, Абай и Михайлов вольно прогуливались по высокому берегу реки. Иногда они брали лодку, отправлялись на Полковничий остров и, уединившись там, беседовали долгими часами. Ми­хайлов был старше Абая всего на четыре года, но его жизнь, полная сложных событий и прошедшая в бесконечных мытар­ствах по свету, вся отданная большому общественному делу, сделала из него настоящего мудреца и мыслителя, в котором Абай видел героя какого-то ненаписанного величественного дастана.

Однажды Абай подумал, что если у народа есть такие могу­чие батыры духа, как этот скромный Михайлов, то этому народу присущи, должно быть, великие силы и мощь в сотворении своей судьбы. Абаю захотелось больше узнать о самом Ми­хайлове, расспросить подробнее о его жизни. С этим желанием он пришел на другой день к дому друга и постучал в дверь. За нею раздался недовольный голос старухи Домны, ведущей хозяйство Михайлова, она с ворчливой бранью загремела за­порами и приоткрыла дверь. Но, увидев Абая, распахнула ее шире и улыбнулась вполне добродушно.

– Это ты, голуба, проходи, Абрагим! Ждет тебя твой дружок, – сказала старуха Домна, а затем, пропустив Абая и следуя за ним, вновь принялась ворчать: – А я подумала, что опять заявился этот пес шелудивый, Силантий-жандар, ну, проходу от него нет! Одно знает, морочить мне голову! «Сицилист, - говорит, - твой барин». Вот старый пес! Всякую мелочь вы­спрашивает: чего ест, чего пьет, кто ходит к нему в дом да куда он сам ходит. Нешто только мне бы одной голову морочил: дак ведь толстую Коновалиху, мясничиху с базара, подговорил вы­спрашивать у меня про барина! Она мне и баит, дура: «Еще на чью жизнь покушается твой сицилист, убивши батюшку царя? И не страшно тебе, Домнушка, жить с ним в одном доме?» Вот ведь как задурил голову мясничихе, пес энтот старый, Силантий-жандар!

Сняв с себя в передней верхний чапан, отдавая его в руки Домны, Абай с любопытством прислушивался к ворчанию и брани старухи, отлично понимая всю подоплеку разговора. Уже давно Михайлов просветил его, что за ним в местном око­лотке установлен надзор, и осуществлять его должен пожилой жандарм Силантий. Этот служивый был стар, нерасторопен, глуп и нерадив, и из рук вон плохо справлялся с делом тай­ного надзора над ссыльным. Филерские сведения он пытался добыть единственно со слов служанки Домны, хотел запугать эту простую душу или настроить ее против барина. Об этом

секретном поручении жандарму – следить за Михайловым – знали уже во всей городской округе, и сам Михайлов наперед знал обо всех предпринимаемых мерах старого полицейского по шпионской слежке за ним. Каждый раз, когда Силантий снова подбирался к Домне с расспросами, Михайлов с любопытством выслушивал ее шумные жалобы, добродушно посматривая на славную старуху. И на этот раз, выйдя из кабинета встретить Абая, хозяин издали молча кивнул Абаю, приветствуя его, а сам взглядом и движением головы приглашал гостя послушать ее. Абай улыбнулся и обратился к простодушной старушке:

- Домна-апай, тебя что, сегодня Силантий сильно оби­дел?

– Обидел, злодей!

– Чего? Снова говорила с ним?

– Сначала не с ним, а соседкой Сидорихой. Пошла я утром на Иртыш белье полоскать, а Сидориха уже там. Как ляпнет мне: твой сицилист, может, бомбу собирает, чтобы кого-нибудь подорвать? Я ей: какую бомбу, дуреха? Окстись! А она тогда спрашивает: чего это зачастил в ваш дом киргиз? То тебя ка­сается, Абрагим. Спрашивает: может, барин твой хочет свои антихристовы наставления сеять среди киргизов? Плюнула я, пошла домой, а на дороге стоит энтот старый пес, Силантий- то, стоит-дожидается. Он и говорит мне: «Должно быть, барин немалые тебе деньги дает, чтобы ты язык за зубами держала? Ты ведь смирная старушка, в церковь ходишь, Бога боишься. А чего тогда защищаешь нехорошего человека? Он, мол, высту­пает против веры, Бога и батюшки царя. А ты покрываешь его дела. Теперь, мол, так больше не делай, а лучше подслушай ночью в замочную скважину: такие отчаянные люди во сне, бы­вает, пробалтываются. Скажут то, чего наяву никогда не скажут. А ты подслушай, старушка, запомни и потом доложишь мне». Я ему говорю: «Силантий, у тебя же есть жена, дети, и сам ты уже пожилой. Тебе бы не собирать всякие сплетни, точно баба, а лучше бы покаяться перед Богом! Лучше сдохнуть тебе под

забором, псу шелудивому, чем вот так-то ходить и напускать всякую напраслину на людей! Не живется тебе по-человечески, честным трудом!» Тогда он, старый пьяница, вон какую уловку придумал! Пойдешь, говорит, на Пасху причащаться к батюш­ке, и отец Киприян спросит у тебя, почему подсобляешь кра­мольному человеку, – чего ответишь ему? Сицилисту твоему что – сегодня он здесь, а завтра окажется на каторге, ему не привыкать. Только и поминай как звали, а тебе ведь оставаться здесь. Твои соседи будут в лицо тебе плевать. Станешь одна бродить по городу. Вот же что наговорил, старый пес!

И Домна Фадеевна, неторопливо покачиваясь, по-старушечьи косолапя, ушла в другую комнату. Михайлов, явно огорченный словами старушки, встревоженно смотрел ей вслед. Затем, опустив голову, сложив руки на спине, походил взад и вперед по комнате, озабоченно вздыхая, шевеля густыми бровями. Но вскоре он пришел в обычное свое состояние духа, ласково взглянул на Абая, подошел к нему и сел рядом на диван.

– Я хотел у вас спросить, Евгений Петрович, давно хотел… – начал разговор Абай. – Не знаю, уместно это или нет… Но за что вы пошли в ссылку?

Михайлов ответил коротко. В университете он увлекся идея­ми Чернышевского и вошел в кружок Шелгунова, мужа своей старшей сестры. Арестовали его за участие в студенческих волнениях. Дело завершилось исключением из университета и ссылкой в Петрозаводск – вместе с несколькими другими студентами. Через год эта группа ссыльных подала прошение на высочайшее имя, с ходатайством о смягчении наказания. И вдруг, вместо этого, их всех, всю группу, выслали из Петроза­водска в Сибирь! Причину этого Михайлов узнал уже здесь, от Лосовского, которому рассказал губернатор. Оказалось, царь прочитал первую страницу длинного прошения, смягчился и соизволил молвить: «Полноте, да это же еще дети! Вряд ли испорчены окончательно… К тому же отбыли год наказания, наверное, одумались, пожалуй, можно и простить...» Но, к ве-

ликому сожалению, на второй странице, куда августейшая рука должна была ставить резолюцию, очутилась жирная клякса, ко­торая, правда, была тщательно вылизана одним из просителей. Эта клякса навсегда испортила судьбу нескольких молодых, умных, одаренных русских людей, – в гневе царь отшвырнул бумагу и озвучил устный приказ: «В столицу не возвращать! Пусть прокатятся дальше!» Михайлову и его друзьям вместо облегчения наказания вышла кара еще более строгая…

Рассказывал это Михайлов с юмором, посмеиваясь в бо­роду, но все же просквозило в рассказе то, что тяготило его всю жизнь:

– Полиция ищет в моих действиях злонамерение, чуть ли не новое покушение на царя… Или что подведу бомбу под губернаторский дом. Ладно, пусть проявляют бдительность и усердие – не беда! А беда в том, Ибрагим Кунанбаевич, что скосили меня под корень совсем молодым. Кто знает, может быть, и я сделал бы что-нибудь стоящее на этом свете, а? Вот вы считаете, добрый мой друг, меня каким-то лицом значи­тельным в революционном движении нашего общества, чуть ли не вожаком. А на самом деле я – давно уже на отшибе, мои надзиратели в этом постарались, и никакой я оказываюсь не вождь, а самый настоящий рядовой, и по возрасту - уже в от­ставке…

Абай выслушал и через продолжительное молчание ска­зал:

– Я понимаю, о чем вы говорите, Евгений Петрович… Но послушайте меня! Какой счастливый ваш народ! Как высоко ваше общество! Я вижу, какого яркого рассвета дождется ваша страна! И рассеется перед ней ночная тьма!

– Отчего вы так думаете, Ибрагим Кунанбаевич?

- А оттого, что не может быть несчастен народ, у которого за­ступников не меньше, чем обидчиков, и если общество, которое борется за хорошее будущее народа, имеет таких рядовых, как вы. Вот я и говорю, что русский народ – счастливый народ.

И снова помолчав, Абай продолжил:

- Несчастный народ, бедная страна - это не страна рус­ских людей, а моя страна, мой степной народ. Мы много веков беспечно спим под толстым одеялом своего невежества и темноты.

Эта тема стала для друзей одной из самых важных в их ежедневных беседах. Михайлов показал себя человеком, для которого не безразличен народ, среди которого он оказался волею судьбы. И он много, серьезно, с научным подходом, думал о возможных путях его будущего.

По его мнению, колонизация Россией имела для степи злое начало и доброе. Злое – очевидно для всех, его трудно не заметить: это имперская власть, чиновники, местная власть, общие интересы которых сводятся к единому: взятки, под­купы, чины, должности. Добро – это русская культура. Но она для нынешнего кочевника – вещь непонятная, тайна за семью печатями, малодоступная. Вместо культуры казахи получают от русских властей тупость, грубость, низкое самодовольство таких, как Тентек-ояз, «жандар» Силантий. И только отдельные казахи, такие как Абай, способны разобраться в том, что для остальных еще скрыто. Величие и богатство русской культуры, наука и просвещение, книги писателей, признанные во всем мире, открываются перед гибким разумом кочевника, готовым воспринять все эти духовные сокровища, подобными которым степь не одарила его за тысячелетия кочевий вслед за солнцем: с джайлау весеннего на джайлау летнее, с летних пастбищ – на осенние. Но чтобы пробудить у казахов желание взять сокро­вища света, духа, разума у русских, с тем, чтобы стать с ними наравне, а после идти дальше своим путем по миру – казахам нужны свои мудрецы-просветители, подобные Чернышевскому у русских. Так считал Абай.

– Если Чернышевский приехал бы сюда, то что он сказал бы нам, казахам, какой бы дал совет? - спрашивал он у Ми­хайлова.

- Ибрагим Кунанбаевич! Нельзя жизнь оценивать по разуме­нию одного какого-нибудь мудреца, каким бы великим он ни был! – воскликнул в ответ Михайлов. – Вы как-то приводили одну замечательную казахскую пословицу, кажется, она зву­чала так: «Мать любой дороги – одинокий след». Вы же сами понимаете, что кому-нибудь из вас надо начинать торить эту дорогу. От одного семени взрастают сотни, тысячи семян. Среди наших мудрецов тоже родилось изречение: «Из искры возгорится пламя!» Помните, что все начинается с малого, и надо идти своим путем. И необходимо терпение! И необходима учеба! Учеба и учеба, чего бы это ни стоило! Вашим детям, Ибрагим, я пожелал бы только этого: учебы! И учиться надо им на русском языке. Полученные знания надо нести в народ. Пусть в руке всего одна лампа, или лучина, или факел, но ты должен нести свет знания в степь. Ваш народ – удивительно поэтичный народ. И любит музыкальное искусство. Любит красивое слово, крылатые выражения, ценит красноречие. Так вот, надо постараться, чтобы все постигнутое самыми первы­ми из вас распространялось бы в народе через ваши поэмы, песни, кюи. Хорошо было бы, если бы в свои сочинения ваши акыны вносили общественную струю, заговорили бы в них о конкретных чаяниях и заботах народа. Подобные идеи, дол­жен вам сказать, в нашем обществе вносились писателями через их книги. У вас своих книг пока нет, но есть акыны, есть свое поэтическое творчество, любимое народом, вот и надо пробуждать народ через эти творения… Ну вот, кажется, я начинаю давать вам весьма ценные советы! – усмехнувшись, иронизировал над самим собой Михайлов и дружески похлопал по колену Абая.

Еще раньше, при разговоре о Чернышевском, Абай спраши­вал у него: «Если бы Чернышевский попал в ссылку к нам, то, увидев нашу жизнь, что посоветовал тем из нас, которые уже кое-что начали понимать и захотели выйти из кочевнической спячки?» Вспомнив об этом, Михайлов теперь сказал:

– Конечно, будь здесь на моем месте Чернышевский, он, возможно, совсем не одобрил мои советы. Возможно, с его точки зрения, мои просветительские идеи подсказывают вам недопустимо медленный путь развития. Однако меня застав­ляет так говорить историческое положение вашего народа: ведь вы еще не вышли за пределы кочевой цивилизации… Чернышевский основную надежду возлагал на остро отточен­ный крестьянский топор, но для вашего народа, не прошедшего пути просвещения, путь восстания не мог бы привести ни к какой цели, потому что ее попросту нет. А кровавый мятеж не может являться этой целью!

Абай охотно поддержал слова Михайлова.

- Я вас понимаю, Евгений Петрович. Не прорасти зимой се­менам, брошенным в промерзлую землю. Вы полагаете, что не все семена, брошенные Чернышевским на нашу кочевническую землю, могли бы взойти?

Михайлов оценил тонкую восприимчивость живого ума Абая.

– Чернышевский с его остро наточенным топором всего лишь одна подсказка среди многих в нашем человеческом мире бытующих. Но уверен, что применительно к вашим обстоятель­ствам он такого совета не дал бы. А какой бы совет дал – того я и сам не разумею, Ибрагим Кунанбаевич. Слишком мало я разбираюсь в вашей жизни, толком еще не знаю вашего народа. Но то, в чем я совершенно уверен: самый верный путь борьбы за счастье народное – дорога познания, путь просвещения.

Эти слова Михайлова вновь показались его собственными словами. Абай был глубоко признателен другу за его могучую поддержку. Она придала Абаю больше уверенности.

В конце разговора Михайлов стал расспрашивать Абая про его детей, обучавшихся в ауле в мусульманской школе. Сообщив, что двое старших сыновей, Абиш и Магаш, а также дочь Гульбадан уже закончили начальное обучение, Абай по­делился с Михайловым своей давнишней мечтой – обучать

их дальше на русском языке и попросил по этому важному вопросу совета у друга.

– Для начала надо, чтобы детишки пожили в русской семье, – сразу же посоветовал Михайлов. – Тогда они очень быстро научатся понимать и разговаривать по-русски. Потом надо определять в школу. Везите их сюда, мы что-нибудь придума­ем. Только давайте договоримся с самого начала: пусть ваши дети учатся не для того, чтобы стать чиновниками и жить в городе. Пусть каждый из них хорошо усвоит мысль: «Я учусь для себя! Я первая ласточка! Я вырасту, выучусь и принесу знания своему народу!»

Абай вдруг увидел своих сыновей, Абиша и Магаша, вы­росшими и похожими на таких людей, как Михайлов. Образо­ванных, с благородными манерами, одетых не в тобыктинские чапаны и саптама, а в городские одежды. Уверенных, смелых и свободных, охотно склоняющихся над книгой. Кто-то из них будет, возможно, носить очки или пенсне… Они – заступники народа, головные всадники в колонне молодежи нового по­коления. Счастливая будущность! «Только бы дожить до этого светлого времени! Только бы успеть сказать им: я состарился, ухожу, но я ни о чем не жалею, глядя на вас, дети мои! Дело мое передано в ваши руки. Я счастливейший из отцов…»

Пришел новый гость, невольно прервав грезы Абая. Это был адвокат Андреев, с кем он тоже встречался почти каждый день. Андреев пришел с новостями из уездной канцелярии. Новости касались всего большого Тобыкты, и он считал нужным сооб­щить их Абаю. Оказывается, не только канцелярия уездного акима, но и канцелярии областного «жандарала» и мирово­го судьи завалены жалобами, приговорами, неисчислимыми ябедами и доносами старейшин, баев, родовых аткаминеров, аульных старшин и рядовых тобыктинцев. Все бумаги были с тамгой - с оттисками пальцев жалобщиков. Жалобы оказыва­лись самые разные, порой просто невероятные, чудовищные –

от обвинения в поджогах, в набегах на аулы до приговора «о доведении беременных женщин до выкидыша».

– Вы представить себе не можете, Ибрагим, что сейчас творят ваши волостные и их помощники, и пятидесятники, и бии – все, кого вы в свое время привели на выборах к власти, – говорил Акбас Андреевич. – В этом году состоятся новые перевыборы, вот и стараются, наверное, показать свое усердие перед уездным начальством.

Михайлов, долгое время работавший в канцелярии «жан- дарала», хорошо знал, что большинство жалоб и приговоров являются ни чем иным, как самой откровенной клеветой и бессовестными наветами. Он как-то говорил Абаю: «Русская административная власть развратила киргизов, в степи всюду воцарились такие порядки, когда без взятки или подарка ника­кое дело не решается. Ложные доносы стали обыкновением. Порядки русских канцелярий и департаментов совершенно не подходят для ведения казенных дел в степных волостях. Между народом и властями образовалась непреодолимая пропасть, взаимное непонимание и недоверие, а то и прямая вражда и ненависть. И в результате всего киргиз стал считать, что солгать перед властями и перед законом – ничего не стоит, а возвести ложное обвинение – это всего лишь дело сутяжного искусства!

– На кого жалуются? – спросил Абай.

– Все жалобы – на волостные власти. Как раз на тех, которых вы с Лосовским провели на прошлых выборах. И если мне не изменяет память, вы уверяли, что эти люди будут друзьями народа! - иронически улыбаясь, отвечал Андреев. - Мне кажет­ся, что в этой огромной куче лживых жалоб есть только одна, требующая серьезного внимания. Это жалоба от жатаков. Они как-то приезжали ко мне, просили заступиться. Мол, управители ложно обвиняют их, а сами творят над ними насилие.

– И в чем обвинение? – спросил Абай.

– Обвиняют жатаков в воровстве.

– Кто обвиняет? – спрашивал Михайлов.

– Как раз те, на кого подали жалобу бедняки.

– И эти тоже из тех кандидатов, которых рекомендовал Ибрагим Кунанбаевич?

– К сожалению, да.

– Что же, я понимаю, почему это происходит. Близится срок новых перевыборов, волостные и старшины хотят усидеть на месте, а их поджимают другие. Жатаки за власть не борются, не присоединяются ни к тем, ни к другим. Ну их и стараются запугать и те, и другие, чтобы перетянуть на свою сторону… А вы-то думали, что ваши люди будут отличаться от прежних начальников и станут служить людям, а не своим интересам! Наверное, многое вам обещали, – только они ведь не дураки, чтобы из-за обещанного вам забыть о своей выгоде. А город­скому начальству только такие и нужны: оно убытку не терпит и оставаться без подарков не желает, – так говорил Михайлов, отвечая Андрееву и Абаю.

Абаю было нестерпимо стыдно слышать все это о людях, которых он сам проводил во власть на предыдущих выборах, которых объявлял перед своими друзьями, Андреевым и Ми­хайловым, «заступниками народа». И один из этих заступников – был брат Абая Исхак. И вышло так, что свои беззакония он творил чуть ли не именем Абая…

В дальнейшем разговоре Абай не участвовал: попрощался с друзьями и ушел, потемневший, сумрачный и глубоко опе­чаленный.

2

Возвращавшиеся из города домой Абай и Баймагамбет в пути заночевали у жатаков, в ауле Ералы. Возле серой юрты, посреди большого аула бедняков, стояла их распряженная повозка, с задранными вверх оглоблями. В юрте только что закончили пить чай, и хозяин, с густой бурой бородою Дар-

кембай, накинув на плечи поверх старой вылинявшей рубашки изношенный чапан, подогнув под себя босые ноги, разговари­вал с Абаем. Даркембай был рад гостю, лицо его светилось довольством, и он счастлив был собственноручно ухаживать за ним.

И хозяйка очага, пожилая, смуглая, худощавая Саркыт- апа, ополаскивавшая пиалы, с улыбкой прислушивалась к их беседе, довольная тем, что такой дорогой гость заночевал в их доме. Суровое, морщинистое лицо ее разгладилось, она с явным удовольствием слушала веселый разговор мужчин, посмеивалась в тех местах, где звучали вольные шутки. По всей юрте видны были разбросанные пестрые бумажки от кон­фет – видно, десятилетнему сынишке Мукашу тоже перепала радость от приезда гостей.

Даркембай возвратился к ночному разговору, который произошел у них сразу по приезде Абая.

– Е-е, что мы можем услышать кроме умных слов наших аксакалов и карасакалов? Если начнет говорить сильный че­ловек, богатый человек, он только и хвалится своей силой да своим богатством. Хитрец начнет говорить, так хитро завернет, что и сам запутается. А заговорит бедняк, такой же, как все мы здесь, то услышишь про одни только беды, невзгоды, несча­стия, лишения. Твоя же новость про тех людей, которые ради простого народа не боятся с самим царем спорить, а если он не слушается их, то даже осмеливаются убить его, - это ве­ликая новость. Такого мы еще не слыхивали. Ты говорил: «Эти люди жизни своей не пожалеют, заступаясь за униженных и обиженных бедняков», – что же это за такие необыкновенные люди? Они ведь, выходит, с соилами в руках выступают за таких же бедняков, как мы, жатаки аула Ералы! Значит, они и наши заступники! – Так молвил Даркембай и затем, глубоко задумавшись, достал табакерку из коровьего рога и, продол­жая пребывать в молчании, зарядил свой нос порцией табаку. Затем продолжил:

– О чем говорят сильные на своих собраниях? О том, как им прижать слабых. О чем говорят слабые, собравшись где- нибудь потолковать? О том, как их зажимают, обижают сильные. Могут ли богатые и бедные помочь вытащить друг друга из той навозной кучи, в которой они завязли?

Абай был удивлен выводами и меткостью слов Даркембая. С уважением посмотрев на жатака, он воскликнул:

- Барекельди^[15]! Ай, молодец! Наш разговор ночью не прошел для тебя даром, вижу. Твои слова - как те наши крылатые сло­ва, которым цены нет! К этим словам можно добавить другие: «Разум не у богатеев, потонувших в навозе своего бесчис­ленного скота, а у тех, которые в жару и холод пасут их скот в степи».

Даркембай воспринял похвалу Абая со спокойным досто­инством, улыбнулся:

- Выставляя меня таким умным, уж не хочешь ли ты вы­двинуть меня волостным? Но учти: если попадется бойкий на язык из бедных, про такого скажут: «Пустозвон, да и только!» Мол, язык без костей, и к нему никто не прислушается. Если болтливый глупец объявится из бедных, то про такого скажут: «Придурок из нищих» и прогонят его. А если бедняк окажется и умен, и на красное слово горазд, то скажут: «Ни к чему такому красноречие, пусть сначала разбогатеет». И открыто посме­ются над ним. Абай! Я никогда не видел, чтобы умным словом кто-нибудь нажил себе состояние! – Так сказал Даркембай и затем перевел разговор на те заботы и печали, о которых он хотел поговорить именно с Абаем.

Это были не только его личные заботы, но и вопросы, ка­савшиеся многих соседей-жатаков. Ночью Даркембай не стал их затрагивать, чтобы дать отдохнуть гостям после длинной дороги, и заговорил об этом только утром, незадолго до их отъезда. К этому времени в юрте собралось несколько сосе­дей. Это были знакомые Абаю люди: жатаки Дандибай, Еренай

и сверстник их Кареке из рода Котибак, разделивший с ними судьбу бедняка. Также пришли аксакалы, человек пять, пред­ставлявшие сорок-пятьдесят очагов бедняцкого аула. У них Абай подробно расспрашивал, обращаясь к каждому, как они осваивают ремесло земледельца, чем кормятся на сегодняш­ний день.

– В Миялы-Байгабыле неплохие пахотные земли. Кто из ваших посеялся там? – спрашивал Абай. – И много ли десятин посеяли?

– Много? – Даркембай покачал головой и усмехнулся. – Абай, айналайын, по нашей немощности кто может посеять много? Мать его так и разэтак, – ругнулся он. – Да мы не в силах взять от земли даже то, что дается с божьей помощью! Что можно сделать, если пахать приходится на тощей собаке, погоняя ее сломанной камчой? Много ли напашешь? Совсем мало мы засеяли в Миялы-Байгабыле.

– Ну а то, что засеяли, хорошо взошло? Можно ведь и на малом участке получить большой урожай, – предположил Абай.

- Чего? Большой урожай, говоришь? А разве такое быва­ет?

– А если и бывает, то какой прок от большого урожая?

- Не понимаю вас! - воскликнул Абай, оборачиваясь к хо­зяину дома. – Поясните свои слова.