Страница - 27

– Помнишь, свет мой Абай, как в прошлом году ты говорил нам: «Не жди еды с неба, добудь ее трудом»? Вот мы послуша­лись тебя, трудились честно, и наш труд оправдался: на землях Шолпана и Киндика, на Миялы-Байгабыле возрос большой урожай, душа радовалась. А вышло что? Разве не помнишь? После того большого шума на Ералы твои родичи, Такежан и Майбасар, запустили на наши поля табуны лошадей и все по­травили. Вытоптали до последнего колоска! И заявили: «Будете знать, как спорить с властями из-за каких-то дырявых юрт!» А урожай был отменный! Мы только собирались убирать его,

как они с пяти аулов пригнали лошадей, запустили на поля… Оставили нас ни с чем.

Абай хорошо знал суть этого дела. Такежан, отстраненный от должности управителя волости, всех иргизбаев и котибаков, прикочевавших к осени в эти места, толкнул на это подлое дело: ночью выгнать своих лошадей на поля жатаков. Абай в том году горячо вмешался в разбор дела на стороне жатаков и, воздействуя на волостного Асылбека, добился местного судебного решения, чтобы потравщики возместили жатакам убытки живым скотом… И только сейчас узнал, что богатые аулы, скормившие своим лошадям и стоптавшие их копытами весь урожай жатаков, и не думали исполнять решение суда биев. Никто из виновников не расплатился до сих пор. И, со­ветуясь с Абаем по этому поводу, Даркембай спросил, можно ли надеяться хоть на какой-нибудь благоприятный исход, если они отправят своих людей с иском и жалобой на межродовой сход Сыбана, Тобыкты и Уака, который состоится скоро.

Прежде чем ответить, Абай поинтересовался, нет ли у жа- таков еще каких обид.

– Не потравили нынче ваши поля? И хоть помогли вам винов­ники вспахать, посеять? Ведь у вас нет тяглового скота.

Аксакалы снова засмеялись.

– Ойбай, светик мой ненаглядный, ну о чем ты говоришь? – за всех ответил Кареке. – У нас обычно помогают тем, от кого когда-нибудь можно ждать отдачи, а что можно ожидать от такой голи перекатной, как мы?

- Помощь... Дождешься ее от родичей, - усмехнулся Дан- дибай, щипля пальцами бородку. - Вон, у Кареке весною ро­дичи как раз и потравили всходы, а ведь какие всходы богатые были!

- Почему не расскажете Абаю, как увели семь наших по­следних клячонок? – в сердцах вдруг воскликнул Даркембай. – Почему вы о главном молчите?

И Абай узнал о новом произволе своих богатых родичей, совершенном в то время, когда он был в городе. Стыд охватил

его, когда он услышал об этом. Когда аулы Такежана, Майбаса- ра, Кунту, Каратая перекочевали в эти края, жигитеки завели разговоры о возмещении им прошлогодних убытков, на что эти богатые аулы ответили новыми потравами – на только что зазеленевшие всходы полей. Поля жатаков, расположенные по­близости от этих аулов, были растоптаны и выедены лошадьми. Жатаки кинулись жаловаться, куда только могли, но все пона­прасну: им никто не помог, и если даже сочувствовал кое-кто, то делал это с оглядкой, боясь злобы и мести богатых аулов. И, наконец, жатаки из родов Бокенши и Жигитек, возглавляемые Даркембаем, не захотели больше терпеть эти набеги на свои поля и напали на возвращавшийся с Кашамы табун, словно бы ненароком загнанный на их поля, подрались с табунщиками и увели двух лошадей. На следующий день, подобравшись неза­метно, сотня джигитов с соилами обрушилась на аул жатаков, изрядно потрепали всех, кто только попался им на пути. Едва не схватили и не избили Даркембая. Увели назад захваченных жатаками двух коней. Пришедшим жаловаться хозяевам поля Такежан с Майбасаром даже не разрешили сесть у дверей юрты, и с бранью прогнали, выматерив их вместе с их пред­ками. Кричали им вслед: «Голодранцы! Творите дела, каких и в помине не было в наших краях! Исковыряли наши красивые пастбища! Вон отсюда, бродяги!» Такежан бушевал: «В про­шлом году меня должности лишили из-за вас, паршивцы про­клятые! Не признаю вас родичами, хоть и были когда-то у нас общие предки! Уходите из Тобыкты – приносим вас в жертву! Идите в Белагаш, становитесь русскими и вместе с мужиками сгиньте там, копаясь в земле!»

– Это еще не все, – говорил дальше Даркембай. – С месяц назад налетели ночью, как волки, и увели сразу семь последних лошадей из семи хозяйств.

Еренай, сгорбившись, перебил его, говоря:

– Вот и сам посуди, Абайжан… Уродится что-нибудь на истоптанных полях или, считай, все пропало? Заплатят ли

нам за прошлогоднюю потраву? О, Кудай всемилостивый! Ты видишь – мы как сухие кустики курая среди степного пожара наших ненавистников. А за что нас ненавидеть? За то, что под их порогами была втоптана в грязь жизнь каждого из нас? За то, что мы изуродовали себя, работая на них? Им же, их отцам служили, никогда сами не наедались досыта. Да будь они про­кляты! Это волки, а не люди!

Даркембай продолжал дальше:

– Четверым из нас поручили искать уведенных лошадей. Воры же не за горами оказались: из аула Ахимбет, Кызылмо- линской волости. Мы отдали все, что могли, чтобы нам ука­зали, куда угнали коней, кто угонял, у кого они теперь. И вот все разузнали, думали, что скоро коней вернем назад. Ведь в Кызылмолы как раз волостным твой брат Исхак – мы и думали, что возьмем за глотку угонщиков. Сказали им: «Здесь наш Ис­хак, в обиду своих не даст». Те сначала было призадумались, потом вилять стали. Мол, ваших коней привел сюда Серикбай, в уплату своего прежнего долга нам, вот приведите сюда Серик- бая, мы с него вместе и спросим. В общем, провели нас, потому что когда мы вернулись к себе за Серикбаем, то узнали, что он служит в доме Такежана. А Такежан и близко не подпустил нас к Серикбаю. И как ведь заговорил! Салем отправил Исхаку: «Серикбай такой же бедняк, как и эти жатаки! Никаких коней он не угонял, и я его в обиду не дам! Жатаки эти мои враги – гони их, коней не отдавай, …» Тогда Исхак и обидел нас хуже всех – с позором прогнал из Ахимбета. Не только семи коней – семи шкур не получили. Что же нам делать? Вот и подумываем, а не послать нам своих выборных на общий сход в Аркат? Ведь эти бии и волостные все равно боятся русского начальства, а нам, может быть, повезет, и русские заступятся за нас, если свои стали для нас хуже волков? Что посоветуешь нам, Абай?

Слушая стариков, Абай сидел, весь побелев от гнева, стиснув зубы, сурово нахмурившись. Он не сводил глаз с говорившего Даркембая. Абаю было мучительно стыдно за обоих своих братьев перед этими бедными, беспомощными

людьми. Ядовитым туманом обволакивало мозг отчаянное чувство безнадежности и бессилия перед злом, творимым его же кровными братьями. И в болезненном мозгу крутилась, возникнув, тягостная стихотворная строка:

То, что совесть осудит, – отвергнет и ясный ум…

Совесть… какая совесть? У тех, чей разум еще спит, не пробужден, а вместо совести правит их поступками утроба, желающая умять побольше жирного мяса^ Что для них со­весть, справедливость, жалость?

Все, сидящие в юрте, молчали, глядя на него. Абай тяжело вздохнул и наконец заговорил:

– Знаю, что зло совершают мои братья. У меня с ними один отец, одна мать… Значит, и я преступник, между ними… Разве вас утешит, если я скажу: «Бесстыжие руки творили, стыдливые глаза уходили в сторону»?

И тут Абай поразил окружавших его людей одним своим высказыванием. Это пришло ему в голову после его многих разговоров с русскими друзьями в городе.

– Вот ты, Даркембай, когда-то говорил мне: истинными братьями делает людей не общая кровь, а общая нужда и забота, общая судьба. И я вам скажу, что в огромной России – в Сибири, в Оренбурге, Петербурге, Омске – повсюду есть неисчислимое множество таких же, как и вы, жатаков! Значит, они и есть истинные братья вам! И у вас с ними один и тот же родовой клич: «Жатак!» И всем вам вместе надо драться с шабарманами царей, с атшабарами волостных, с подлыми прислужниками Такежанов и Майбасаров, а не стонать жалобно от их насилия.

Люди молчали, не совсем понимая его. Абай обвел взглядом измученные нуждой лица жатаков, и вдруг понял простую ис­тину: этим людям нужны не его слова, какими бы истинными,

значительными они ни были. Жатакам нужна была помощь – делом. И тогда он, опять неожиданно для всех, с решительным видом перешел к другому разговору:

– Сход будет не в Аркате, а в Балкыбеке. Может быть, он уже начался, так мне сказали в городе. Я не хотел быть на этом сходе, но теперь поеду. Поеду для того, чтобы сказать там про злые дела, которые творят над вами. И вы тоже поезжайте туда. Будем через глотку вырывать у Такежана, Исхака и Май- басара то, что они должны вам – за прошлогоднюю потраву, за нынешнюю, за угнанных коней! Я сам буду вашим истцом перед своими братьями. Со мной пусть поедут от вас двое: ты, Даркембай, и этот железный старик Дандибай, твердый и мужественный, не хуже тебя… – Так закончил Абай и, дружески улыбнувшись, поднялся с места.

– Значит, тому и быть! Приезжайте туда через три дня, не задерживайтесь. А мы поедем сейчас же. Иди запрягать, Бай- магамбет!

Расторопный Баймагамбет вскочил и бесшумно исчез за дверью. Абай надел жилет, набросил сверху длинный бешмет и, вытащив часы, посмотрел время. Когда он поднял глаза, то увидел, что старики, наклоняясь друг к другу, о чем-то шепчут­ся, поочередно разводя руками. Абай удивленно спросил:

– Что случилось, Данеке? Или у тебя сомнения какие? Ты не хочешь ехать? – И он с удивленным видом обернулся к Даркембаю.

Тот замялся, потом посмотрел Абаю прямо в глаза.

– Айналайын, Абайжан, и совет твой хорош, и ехать мне надо, знаю сам. Но если бы одному ехать, а то ведь нам дво­им с Дандибаем надо, как ты советуешь? Как же мы вдвоем поедем: у нас на весь аул одна лошадь осталась, остальных угнали. И одежды хорошей не найдем… Вцепилась в горло проклятая бедность!

Абай быстро нашел решение.

– Даркембаю есть на чем ехать, а Дандибай пусть возьмет одну из моих пристяжных. Возьми ее на все лето, Дандибай, вернешь, когда начнется осенняя кочевка... А с одеждой сде­лаем так…

Абай открыл свой белый дорожный сундучок, купленный в городе, и вынул оттуда две штуки ткани.

– Вот тебе материя на верх чапана и на подкладку! Оденься, как джигит! – весело сказал Абай.

Все оживились, старики были растроганы.

– Барекельди! Ай, молодец!

– Живи долго!

– Айналайын, Абай, ты нас осчастливил!

– Крепкого тебе здоровья!

И под веселый смех, шутки, оживленные возгласы Даркем- бай принял из рук Абая куски ткани.

– Это что же выходит? Грабеж совершает твой брат Такежан, а ты, значит, расплачиваешься за него? - И старик сам рас­хохотался и рассмешил остальных.

Но он все не унимался:

– Вот, скажут, что жатаки еще перед бием не стояли, а уже возмещение за обиду получили: коня и новую одежду! – Сказав это, старик Даркембай снова богатырски расхохотался.

Абай был рад, что приободрил и развеселил стариков.

– Ладно, Даркембай, пусть это будет пеня за обиды моих предков перед твоими. А с Такежана и с Исхака - мы еще вы­тянем с них пеню. Тут уж я буду не ответчиком, а истцом. Но уговоримся заранее: кидаемся в драку и бьем с размаху, без промаха! Я слышал, что в Токпамбете перед битвой покойный Байдалы сказал Суюндику: «Ты, Суюндик, совета спрашивай не у осторожного бая Сугира, а у отважного бедняка Даркембая!» Так вот, поэтому я и зову тебя поехать вместе с Дандибаем на сход. Там покажете себя крепкими и несгибаемыми, как булат. Не то осенью, когда весь народ спустится с гор к подножию, я

обоих вас выставлю в самом жалком виде перед всеми жата- ками: «Вот они, ваши слабаки!»

Вошел в юрту Баймагамбет, повозка была готова, кони впряжены. Пошли к выходу. Вместо тройки была теперь в упряжке пара лошадей. Провожать Абая вышли из юрт все от мала до велика. Кони взяли с места крупной рысью. Ребятишки кинулись с дороги врассыпную, поднялся истошный лай собак, побежавших вслед за повозкой.

Аксакал Еренай, глядя ей вслед, высказался перед окру­жавшими его людьми:

– О, Аллах всемогущий, на этого джигита с детства сородичи и близкие возлагали большие надежды. И он их оправдывал. Сегодня я мог увидеть его, поговорить с ним, узнать поближе. Оказался он и на самом деле надежным малым, славным джи­гитом… Счастливой тебе дороги! – И старый Еренай, оглядев сумрачные лица жатаков, продолжил: - Обещал вернуть угнан­ных семь лошадей. Обещал у толстобрюхих вырвать пеню за потраву в прошлом году и в эту весну. Вот почему я так хорошо говорю об этом человеке!

Забитым, несчастным жатакам такое было выше их пони­мания. Чуть ли не тревожно, с робостью обращались друг к другу:

– Слыханное ли дело? Все семь голов? Вернут, говоришь?

- И за потраву уплатят? И за вторую тоже уплатят? Бисмил­ла! Неужели это правда?

– Да пусть счастлива будет его дорога!

В этих словах слышались и робкая бедняцкая надежда на удачу, и горькое недоверие ко всякому доброму обещанию. Тусклые глаза жатаков обратились к удалявшемуся облаку пыли, словно это сама их надежда так бодро мчалась по до­роге к тому далекому краю, где решатся на удивление хорошо и удачно все их дела. Аул бедняков смотрел вслед повозке, увозящей Абая.

3

Эта поездка продолжалась особенно долго, и Абай возвра­щался домой с большой задержкой. Задержали его в городе встречи с Михайловым, Андреевым, которые начались еще с ранней весны, в апреле. Эти встречи были очень важными в жизни Абая, явились для него бесценными уроками той рос­сийской действительности, которая могла связать тысячелетия бытования кочевой степи со всем остальным современным миром. Из-за этих уроков он и задержался так долго в городе. Сейчас середина лета, аулы уже давно находятся на горных джайлау.

Выехав из Ералы, путники имели еще одну ночевку в пути, и на второй день, постоянно погоняя пару саврасых на широкой рыси, только к вечеру смогли подъехать к аулам Кунанбая. И самый первый при дороге большой аул, мимо которого они проехали, был аулом Такежана на Ботакане. Насчитывавший около десяти юрт, его аул сильно разросся, смотрелся бога­тым, самодовольным, и со всех сторон на пастбищах пестрели табуны лошадей и стада овец.

– Не будем тут останавливаться, – сказал Абай нукеру.

До родного аула оставалось не больше ягнячьего перегона, и Абай хотел доехать, пока дети не легли спать. Повозка катила мимо крайних юрт жатаков Такежана, и, указывая на эти закоп­телые, штопанные кусками войлока балаганы, Абай вспомнил о необыкновенной скупости его жены Каражан:

- Посмотри, Баке, - обратился он к Баймагамбету, - там на­верняка живет пастух, скотник или сторож. До чего же убогим выглядят эти лохмотья на юрте, словно одежда нищего. Чего бы этой Каражан не выделить нового войлока на очаг работникам? Нет ведь, сдохнет, а не выделит, богом проклятая баба!

Баймагамбет, полуобернувшись к нему, усмехнулся, свер­кнул синими глазами.

– Абай-ага, о чем вы толкуете! От Каражан такого добра не жди. Хотя держит она у себя соседями не каких-нибудь немощ-

ных стариков, а самый работящий и сильный народ. Работать заставляет, а заботиться о них и не думает.

Миновав аул, путники увидели, как к длинному изгибу синего ручья спускаются с высокого берега на водопой кони большо­го косяка, вздымая в воздух золотистые клубы пыли. Коней было много, – Абай, окинув их взглядом, мысленно попытался определить численность косяка.

- Оу, неужели все эти кони принадлежат Такежану? - обра­тился Абай к нукеру. - Когда и как умудрился он столь приумно­жить свое достояние?

В это время со стороны оставленного позади аула послы­шался дробный топот конских копыт – и повозку вскоре догнал верховой мальчик, подросток по имени Азимбай, племянник Абая. Под ним был хороший рослый конь, трехлетка-вороной со звездочкой на лбу, настоящий аргамак. Вся упряжь на нем и седло были украшены чеканным серебром.

– Ассалаумагалейкум, Абай-ага! – приветствовал мальчик дядю, сравнявшись с повозкой, двигаясь по дороге рядом. И тут же без промедления передал поручение Каражан: – Меня мать послала к вам. Она сказала салем: «Не остановился в нашем ауле – гостинцев, что ли, жалеет? Все равно утром пришлю за ними, пусть оставят для меня конфеты, чай-сахар, кишмиш- урюк, и пускай другие невестки все не съедят!» Выпалив все это, мальчик с довольным видом уставился на дядю узкими, припухлыми глазами. В этих глазах, не по-детски жестких, угадывалась его мать Каражан. И, не пожелав сказать дяде что-либо еще, он стал придерживать коня, чтобы повернуть назад. Тут Абай крикнул ему:

– Стой, Азимбай! Давай, подъезжай ближе!

Тот подъехал вплотную, поскакал рядом с повозкой. Абай мягко, доброжелательным тоном начал делать ему внушение, на правах старшего и близкого родственника:

– Жаным, дорогой мой, если тебе так хочется гостинцев, то пусть хоть все сласти в этой телеге будут твоими. Поедем с

нами, заночуешь у нас в ауле, а утром все заберешь с собой! Хорошо? Я не заехал к вам, к твоим родителям, только потому, что уже поздно. Меня ждут старшие: мать, отец. Ждут и не ло­жатся спать… Но я хочу тебе еще что-то сказать. Баймагамбет, потише гони лошадей!

И когда повозка перестала грохотать колесами по твердой дороге, Абай продолжил свое нравоучение:

– Ты, я вижу, вырос, совсем большим джигитом стал. И ты должен понимать – не все, сказанное твоей матерью, может быть правильным. Разве это правильно, не успев поздоро­ваться с дядей, едущим издалека, тут же говорить о подарках: «дай мне, оставь мне»? Подумай! Если она тебе мать, я тоже не чужой, и меня надо слушаться, ты понял? – И Абай пристально всмотрелся в лицо племянника.

Но его слова малолетний Азимбай воспринял не с добрыми чувствами: насупился, молча уставился в глаза дяди стропти­вым взглядом. Абай вздохнул и сам заговорил первым:

– Неужели все эти табуны – вашего аула?

– Еу, конечно, наши, а то чьи же? – был ответ.

– Сколько лошадей?

Мальчик на это ничего не ответил. Он знал, конечно, сколько у них лошадей, но не хотел говорить: однажды отец ему сказал, что открывать чужим численность своего скота - плохая при­мета. «Не смей болтать об этом на людях!» – строго наставлял Такежан, и сын хорошо запомнил это. Но его молчание на во­прос, заданный старшим, Абаем, не понравилось Баймагамбе- ту, и он, словно не замечая присутствия мальчика, сказал:

– Слышал я, что в этом году поголовье коней, вместе с молодняком, стало у них около пяти сотен. Да и тут уже будет не меньше.

Но маленький Азимбай тоже сделал вид, что не слышал Баймагамбета, ничто не дрогнуло в его лице. Абай снова тяже­ло вздохнул. Его огорчал Азимбай: ничего доброго от него не приходилось ожидать. Он точно, один к одному, повторял своих

родителей. И, словно сразу позабыв о нем, Абай продолжал разговор со своим нукером.

- Лет пятнадцать назад, когда мы в один и тот же год отде­лились от Большого дома и получили свои доли, то каждому досталось по восьмидесяти лошадей. А теперь видишь, сколько у него. Видно, неплохо насосался, пока был на должности во­лостного. Если на этих выборах его не провалят, то в косяках Такежана будет еще больше лошадей…

Малолетний Азимбай, невзлюбивший дядю за его слова назидания, вдруг оживился и злорадно произнес:

– А вот и не провалили отца! Вы ничего не знаете! Отец снова стал волостным, вот уже как две недели! Все наши аулы празднуют, скачки устраивают, веселятся! С вас суюнши за эту новость!

Абай живо обернулся к маленькому всаднику и стал его рас­спрашивать: кто избирал его отца, в какую волость избрали? Выборы волостного – большое событие в жизни степи, но в городе никто даже не знал, когда они прошли. Абай слышал только одно, что начальник крестьянского департамента Ка­занцев выехал в степь для проведения выборов.

- Выбирал начандык Казансып. Отец стал волостным Кызы- ладырской волости, – с важным видом сообщил мальчик.

- Кызыладырской! Е, дорогой мой, айналайын, а ты не зна­ешь, кого выбрали в Чингизской волости?

– В наш Чингиз выбран дядя Шубар. В Кызылмоле опять волостным выбрали дядю Исхака. Три сына хаджи теперь во­лостные в трех волостях! Весь Иргизбай, от дальних Шакпак, от Жыланды, Кен-коныс, Донгелек-коныс, веселится и празднует. А вы не знаете! Теперь за такие вести я могу получить от вас, Абай-ага, богатый суюнши – не меньше, чем коня! – ликующе завершил Азимбай.

Лицо его засияло от радости, даже стало хорошеньким, радовался он от всей души. Малолетний Азимбай уже знал сладость власти, представлял все блага, что дает власть,

уже был захвачен этой страстью… Слушая, какими словами он сообщает эту новость, Абай с грустью подумал: «Так ведь он уже вышел из детства, уже взрослый человек! Видно, рано предстоит ему заняться взрослыми делами! И никакой учебы, никаких знаний ему не нужно для этого…»

«О, в кого же ты превратишься, мальчик, когда вырастешь? Не в такого ли жадного, злобного пса, как твой отец Такежан? А то и похуже? Будет жаль, если ты, мальчик, вырастешь таким же», - с грустью думал Абай, снова позабыв, в своей задумчи­вости, что мальчик находится рядом.

А тот, гарцуя с боку катившейся по дороге повозки, никак не мог понять, почему Абай-ага не радуется тем новостям, кото­рые он ему сообщил, и отмалчивается о суюнши, что должен сделать за такие хорошие новости. И Азимбай вспомнил, как неоднократно его мать ругала Абая, называя его завистником: «Завидует нашему богатству, нашим большим стадам, нашему почету от людей, явно завидует!» А теперь мальчик и сам убе­дился, что Абай-ага завидует, поэтому даже разговаривать с ним перестал. Абай же, услышав от него новость об избрании трех сыновей Кунанбая, его братьев, акимами волостей, глу­боко задумался. Краем глаза отметив кроваво-красный закат на небосклоне, повелел вознице:

– Гони быстрее, Байке!

Пара коней, разгоряченная быстрой вечерней ездой, влег- ла в хомуты и пошла размашистой дружной рысью по ровной вечерней долине Ботакана. Азимбай начал приотставать, да ему и пора было возвращаться – не попасть бы ненароком в руки разбойников-конокрадов, рыскающих в предгорьях, не ли­шиться бы своего жеребца-трехлетки! Но, злобясь на дядьку, не перенося больше его равнодушия, Азимбай решил напоследок, прежде чем расстаться с ним, сообщить ему очень плохую но­вость, про которую отец, Такежан, утром говорил своим людям: «Услышит об этом Абай, – пожалуй, лопнет от злости! Он ведь всем говорил, что не даст это сделать»…

Мальчик, подхлестнув камчой жеребца, пошел рядом с брич­кой; пригнувшись в сторону Абая, сообщил ему, осклабившись в недоброй улыбке:

– А ведь я еще одну новость вам не сказал! Этот городской начандык Казансып приказал: «Поймать и передать мне в руки Базаралы!» И его четыре волости ловили и поймали, вчера на верблюде отправили в город. Чтобы не сбежал, на ноги и на руки надели железные путы.

- Что?! О, Аллах! Что ты сказал, мальчик? - Абай так и рва­нулся в сторону Азимбая.

Но тот, сильно натянув поводья, стал осаживать коня и сра­зу же отстал от повозки, бричка помчалась дальше без него. Привстав на стременах, малолетний Азимбай крикнул вслед удалявшемуся от него Абаю:

– Получил, получил? Это тебе на дорогу!

Тут же повернул назад вороного жеребца, подстегнул его нарядной желто-пестрой камчой и во весь опор помчался обратно по дороге. В душе его нарастало ликование, словно он одержал великую победу, и срывающимся мальчишеским голосом Азимбай бросил родовой клич: «Иргизбай! Иргизбай!» и маленькой темной точкой удалялся в сгустившиеся над сте­пью сумерки.

– О, ничтожества! Всевышний! Какие же ничтожества! Не успели сесть в кресла, как тут же принялись за свои собачьи дела! – ехал по дороге и в темном гневе ругался Абай.

Когда путники прибыли в Байкошкар, аул еще не спал. Абай особенно был рад увидеть своих детей еще не спящими: Акыл- бая, Абиша, маленьких Тураша и Магаша, хохотунью Гульбадан. Бричка не успела остановиться, как детишки окружили повозку, одни полезли на задок повозки, а маленькие Тураш и Магаш живо взлезли на колени к отцу.

Абай, возвращаясь из поездок, всегда в первую очередь здо­ровался с матерью Улжан. Когда он, в окружении детей, вошел в юрту, она приветствовала его, стоя у своей высокой кровати.

Подойдя к матери, он нежно отдал ей салем, бережно обнял. Она поцеловала его в лицо. Айгерим, Айгыз пришли в Большой дом, чтобы здесь встречать его. Явился Оспан, огромный, ши­рокий, с густым рокочущим голосом, в белой просторной рубахе нараспашку и в легком чапане с бархатным воротником поверх нее. Вместе с ним вошла и его молодая жена, Еркежан, краси­вая, прекрасно сложенная, улыбчивая. Оспан поздоровался со старшим братом радостно, с широкой детской улыбкой на лице. Рокочущий голос Оспана перекрывал все другие голоса, когда он рассказывал брату о радости, царящей во всех аулах Кунанбая, – по поводу избрания трех его сыновей волостными начальниками. Потребовал с Абая суюнши за хорошие вести. Абай лишь молча, с любовью смотрел на младшего брата, чьи редкие черные усы топорщились, как конская щетина, а такая же редкая борода была встрепана, каждый волосок торчал сам по себе, куда ему вздумается. Потом Абай негромко ответил, глядя на мать:

– Да будет это к счастью и благу! Пусть оправдается радость всех вас!

Улжан поняла, что весть эта не радует Абая, и повторила так же тихо:

– Да будет это к общему счастью и благу, сын мой!..

Оспан продолжал и дальше выражать бурную радость:

– И пусть продлится это благо подольше! И к этой радости прибавится еще одна! И еще много таких радостей!

Нехорошую весть, ту самую, которую Абай услышал от под­ростка Азимбая, теперь преподносил Оспан как «еще одну радость». Абай знал, что Оспан относится к Базаралы с такой же неприязнью, как и Такежан, но в отличие от него, Оспан не носил в своей богатырской груди черной, мелкой злобы. Однако в гневе и ярости был намного страшнее кого бы то ни было. И часто простодушным великаном руководили всякие темные, грубые люди, вроде Майбасара, о которых говорят: «Вцепится зубами в чужую руку – вгрызется, не отпустит, не оторвется,

пока не лишится своих зубов». Сейчас Оспан радуется, с при­сущей ему доверчивостью полагая, что и Абая радуют успехи его братьев, захвативших столь желанную для них власть.

- Значит, наши здесь стали волостными, а почему? Они го­ворят: «Потому что сановникам понравилось наше поведение. Как только выборщик Казансып увидел нас, так сразу и решил выбрать». А я им говорю: «Не зарывайтесь! Аллах все видит! Ну что Казансып знает о каждом из вас? И как вы думаете – Абай, уехав в город еще весной, без всякого дела торчал там до са­мой середины лета? Изнывал от жары, глотал уличную пыль? По-вашему, без его стараний вдруг такое уважение свалилось бы на вас со стороны Казансыпа? Вы должны быть благодарны Абаю, который каждый день встречается, советуется с главны­ми сановниками города и продвигает ваши дела!» – Так сказал Оспан и богатырски расхохотался.

Рассмеялся и Абай, глядя на любимого братишку-великана, и сказал:

– Ты, Оспан-жаным, с детства крутился у моих ног, а так и не научился понимать старшего брата. Заблуждаешься ты насчет моих желаний и городских дел, братишка. Я не против избрания волостным Шубара, он малый упорный, способный, может на этом месте хорошо показать себя. Я даже вполне одобряю этот выбор и полагаю, что ты своим добрым именем и веским словом правильно поддержал Шубара. Однако ты поддерживал и Такежана, и за это я хвалить тебя не буду. Он в прошлый раз это место использовал только для того, чтобы свои табуны лошадей увеличить с восьмидесяти голов до пяти­сот, а в остальном людям от него был один только вред. Что я могу сказать хорошего и про Исхака, который стал волостным в Кызылмоле и начал покрывать воров-тобыктинцев? И не хотел бы я, айналайын, выдвигать их на должности, а ты, по доброте своей, воздал мне незаслуженную хвалу. И ради этих выборов я, кстати, даже пальцем не шевельнул!

Оспана, однако, не убедили слова брата.

– Ладно, айналайын, не прибедняйся, тебе все равно никто не поверит. Спроси у дряхлых стариков и писклявых ребятишек, у всех людей, гомонящих на зеленых джайлау, верят ли они тому, что три сына Кунанбая были избраны волостными – и все без помощи Абая, который столько времени пропадал в городе, якшался с начальством? Ни одна собака даже не по­верит, и я не поверю. Да и почему я должен верить тебе? Ты что, враг самому себе или глупец, что не должен использовать для себя и для своих родичей то уважение, которым поль­зуешься у русских? Так что, брат, спрячь в карман свои слова и принимай почести и благодарность от братьев, получивших свои выгодные должности.

Зная неодолимое упрямство Оспана, Абай не стал спорить с ним и обратился вниманием к своим детям. Схватив Абиша и притянув к себе, он поцеловал в лоб своего белолицего и пригожего сынишку.

– Как учишься, шырагым?

– Аке, я теперь по-русски учусь! – ответил мальчик. – А вы не знали? Еще в зимнике начал. – Воспользовавшись вниманием отца, он сообщил ему свою самую главную новость.

– Айналайын, кто же тебя учит? Учитель откуда нашелся?

Вместо Абиша ответила бабушка Улжан.