Страница - 3

Так, среди джигитов ходила байка, что Габитхан, увидев свою чумазую дочурку, воскликнул: «О, божественное создание,

дочь моя Фатима! Тебя что, жеребец потоптал и личико твое навозом испачкал?» Мулла Габитхан был известный щеголь и любитель всякой изящной мелочи, вроде редкостных поясов, с красивой отделкой ножичков, плеток с резными рукоятками из дорогого дерева и тому подобных вещичек. Несколько дней назад, по прибытии в город на проводы мырзы, у Такежана про­пала его любимая камча. Нукеры Дархан и Жумагул обшарили весь дом бая Тыныбека, камчу не нашли. Такежан приказал нукерам ночью собрать все плетки джигитов, остановившихся в доме, и принести ему. Просматривая их, он увидел щеголь­скую, искусного плетения камчу, с красивой медной отделкой по рукояти. Плеть принадлежала мулле Габитхану.

– Теперь будет моя! – ухмыльнувшись, заявил Такежан.

Он срезал с ее рукоятки ремешок из блестящей тисненой кожи и заменил его грубым ремешком из сыромятной полоски. Плетку на некоторое время припрятал. Бедняга Габитхан два дня искал свою камчу, вежливо и надоедливо приставая ко всем по нескольку раз. Разумеется, все было напрасно. И только сегодня, выезжая из города, Такежан захватил с собой укра­денную камчу. Он старался ехать от татарина по правую руку, ибо в ней держится обычно плеть: она и у Такежана свисала справа. Однако в какой-то миг знакомая плетка попалась-таки на глаза Габитхану. Мулла так и рванулся к ней, даже осадил свою лошадь перед Такежановой, преградив ей путь.

– Ойбай, Такежан! Это же моя камча! Ты украл мою камчу! Какой грех! – воскликнул мулла и почти с ужасом посмотрел на Такежана.

А тот даже бровью не повел.

- Прекратите, мулла! Говорите да не заговаривайтесь, на­праслину на меня не возводите! Это моя камча – и точка!

Теперь он не стал прятать плетку от взоров татарина, а демонстративно положил ее поперек холки своего коня, на его гриву. Габитхан растерянно смотрел то на плетку, то на

Такежана. Несомненно, он узнал свою плеть с медной отдел­кой. Обретя, наконец, дар речи, мулла с праведным гневом набросился на Такежана. И по возрасту, и по сану своему он имел право изрядно отругать озорника.

– Уай, дор-рак какой! – начал он ругаться, почему-то по- русски. – Ты, дорак, стащил мою камчу! – выпалив это в горячке, мулла Габитхан потянулся, дабы забрать свою плетку.

Такежан не стал ни перечить, ни артачиться. Он протянул камчу мулле и в изысканном поклоне нагнул свою громадную башку.

– Е-е, мулла, давайте не сердитесь, а сначала посмотрите как следует, а? – с дурашливым смирением молвил Такежан. – Если скажете, мол, «это моя камча, я узнал ее, пусть Аллах свидетелем будет», то забирайте! Ну а если вещь не ваша бу­дет, то, простите, мулла, не вам прилюдно срамить человека!

Габитхан схватил камчу и чуть ли не стал ее вынюхивать. Все узнал в ней, только ременная петля на конце рукоятки оказа­лась совсем другая. Вместо тисненой кожаной полоски, петля на рукоятке была здесь из грубой сыромятной кожи. Повертел, покрутил плетку в руках мулла, вмиг сдулся и помрачнел, затем поцокал языком, покрутил головою и вернул камчу назад.

– Это надо же… Очень жаль… По всему, вроде бы она, но петля другая, не та. Стало быть, камча не моя^ Так что, из­вини меня, Такежан.

Этот же, со смиренным и снисходительным видом забирая назад камчу, пробормотал:

– Э, дорогой мулла, чего уж там… Всякое бывает.

И когда все, после краткой остановки, поехали дальше, Такежан пропустил вперед муллу Габитхана, затем оглянулся на своих нукеров, Дархана и Жумагула, и широко осклабился, скосоротившись и свернув бороду на одну сторону.

Тем временем обоз провожающих достиг первой ямской станции и там остановился, сгрудившись по обеим сторонам тракта в табор повозок и верховых.

С высоких арб и из бричек люди уже сошли на дорогу; подъ­езжали и, чуть отходя вперед, спешивались верховые. Позади большой нарядной повозки бая Тыныбека была привязана черная саба с кумысом, сосок на ней был снизу. Когда отъез­жающие и провожающие собрались возле этой повозки, был развязан сосок на сабе, и началось прощальное распивание кумыса. Кунанбай теперь уже сильно торопился с отъездом, Изгутты также проявлял признаки нетерпения, и он просил людей поторопиться с питьем кумыса. Широкий круг людей, сидевших на земле, стал быстро распадаться, когда Кунанбай первым решительно поднялся на ноги. Кунанбай не стал осо­бенно пространно говорить на прощанье:

- Кош! Кош! Добрые люди, вы проводили досюда - и до­статочно! Я уезжаю, привет моим сородичам, родным местам! Прощайте, добрые друзья, родные мои! Суждено будет мне вернуться – значит снова увидимся!

Аксакалы, столпившиеся перед Кунанбаем, в один голос произнесли:

– Иншалла! Иншалла!

После Кунанбай обнимался прощально, сначала с Улжан, затем с братьями и с детьми. Из уст братских исходили самые добрые, теплые пожелания. Жакип, Майбасар приникали го­ловами к старшему брату со смиренным видом.

– Прощай, агатай!

Абаю вышло попрощаться с отцом в последнюю очередь. Необычно повел себя при этом Кунанбай. Он долго, молча стискивал сына в объятиях, – руки его еще были могучи. Отец приник лицом к нему и надолго замер...

Лишь слегка разогревшаяся, еще не вспотевшая тройка рыжих кунанбаевских лошадей тронулась с места. Колокольчик запел. Еще долго слышалась его песнь, долетая до людей из облака поднятой тарантасом пыли. Но эта тучка пыли уноси­лась все дальше, и колокольчик пел все тише. Тройка показа­лась на косогоре, перемахнула через его вершину и скрылась с глаз. Колокольчик умолк.

Словно очнувшись от сна, люди снова зашевелились и стали собираться в обратный путь. В лицах читались глубокое разду­мье, некая грусть. Не было оживленных разговоров. Казалось, что каждый в душе желает быть наедине с собою.

Абай и Макиш подсадили под руки Улжан в свою коляску. Теперь в повозке втроем было бы тесно, и Абай взял у Ербола запасного коня, решив ехать верхом. Отпустив коляску вперед, Абай поехал неспешным шагом, отстав от всего прощального поезда, – с ним рядом остался один Ербол. Абая охватило странное чувство бесконечного одиночества, какого он еще не знал. Возвращаясь молча, глядя в гриву спокойно шагающей лошади, Абай весь отдался этому чувству, даже не пытаясь выйти из него.

2

Многочисленные гости, заполнившие дом купца Тыныбека, после отъезда Кунанбая стали разъезжаться. Но Улжан реши­ла не торопиться с возвращением в аул. Она давно не была в городе. К тому же Макиш, постоянно тоскующая по родичам, по близким, по родному аулу, не хотела так скоро расставаться со своей матерью. И сват Тыныбек, увидев, в какой тревоге находится любимая невестка после отъезда отца в далекие края, начал уговаривать Улжан: «Э, не торопитесь покидать наш дом! Наша дочь вся извелась, проводив отца. К тому же и мужа нет рядом, ибо сын мой находится сейчас в долгом отъезде по торговым делам. Вот и побудьте рядом с нею, утешьте ее любящее сердце, а потом и поедете себе с Богом».

В большом двухэтажном деревянном доме Тыныбека те­перь оставались самые важные гости, окруженные особым вниманием хозяина. Это были Улжан, Абай, Такежан и сопро­вождавшие их три-четыре джигита. Просторные комнаты дома были прибраны и вымыты; вычищены и возвращены на место роскошные ковры, полосатые дорожки, узорчатые кошмы.

Улжан, считавшаяся теперь почетной матерью обширного края с многочисленными аулами, должна была думать о том, что привезти из города для хозяек очагов, которые отправятся скоро – и надолго – в кочевье на горные джайлау. Тщательно припоминая заказные и обещанные подарки, Улжан каждый день отправляла в город то своих сыновей, Абая и Такежана, то близких к ее очагу Габитхана и Ербола, чтобы они на базаре и в лавках купили все, что необходимо. А предстояло сделать немало покупок: летние наряды для невест, одежду для детей, в большом количестве запасти для аулов чай, сахар, сласти.

В приближение дня отъезда матери Абай закупал не только ее подарки, он каждый раз приносил купленные связки книг. Почти всю прошлую зиму он провел в городе в подготовке к отъезду отца и воспользовался несколькими месяцами городской жизни для усиленных занятий русским языком. И хотя прежде он никогда по-настоящему не брался за изучение русских книг, теперь при всякой выпадающей возможности старался что-нибудь почерпнуть из этого источника знаний. И убедился, что чем больше он старается и совершенствуется в русском, тем больше раздвигаются границы непознанного. «Какая жалость, что не пришлось заниматься русским языком с детства! – говорил он. – В детские годы можно преуспеть в языке намного больше!»

Но за дни зимнего проживания в городе, благодаря упорному корпению за столом, Абай неплохо поднаторел в русском языке и мог читать и понимать многие страницы книг, написанных не очень сложным языком.

Особенно тяжело давались ему русские поэты.

Но что бы там ни было, русская книга стала, наконец, его лучшим другом! Итак, он в спешном порядке собирал книги, чтобы отправить в аул вместе с матерью, в ее обозе. В эту зиму он понял одну свою ошибку: в прежние годы он занимал­ся русским языком, только находясь в городе. Возвращаясь в аул, не уделял ему внимания и быстро все забывал. Теперь он

решил набрать как можно больше книг с собой и заниматься русским постоянно.

Хотя Улжан и не особенно торопилась домой, но все же настала пора возвращаться в аул. Уезжали с нею Такежан, Габитхан, Дархан, Жумагул. В просторную арбу сели Улжан и неизменная ее спутница Калика. За кучера был знаменитый укротитель самых диких лошадей, джигит Масакбай.

Улжан предложила сыну ехать вместе с ней, но у Абая оставалось в городе немало важных дел. Были и поручения Ку- нанбая: у кого-то взять отданное в долг, кому-то вернуть долги. Он с Ерболом остался, намереваясь догнать аул на весенней кочевой дороге к джайлау.

Надежно обвязав и приторочив сзади арбы продолговатый сундук с книгами, Абай помог матери взобраться на повозку. Устроившись поудобнее, она наклонилась к нему и, взяв его за руку, сказала на прощание:

– Сын мой, целых полгода ты не был в своем ауле, словно странник, который отбыл в дальний путь. А дома тоскует, из­водится твоя верная жена. Ждут не дождутся отца маленькие детки, щебечущие, как желторотые цыплята. Не раз и не два я слышала, как они носились, оглашая криками двор: «Отец приедет! Наш отец скоро приедет!» А какие они славненькие, мои младшенькие внуки, Абиш и Магаш, какие сладкие! Как ягнятки-двойняшки, так и бегают вместе, – не налюбуешься ими! Стоит только мне подумать о них, как я теряю и сон, и по­кой, и жить мне без них невмоготу. Как же ты, сынок, можешь терпеть разлуку с детьми?

- Апа, я тоже постоянно думаю о них, не без того, чтобы то­сковать по ним… Я очень люблю обоих ваших внуков, которых вы называли. Ведь они пробудили во мне отцовское сердце. Но вы же понимаете, апа, какие важные дела удерживают меня в городе? – говорил Абай матери.

– Нет, не понимаю, – был ответ. – Я только вижу, что ты, находя всяческий повод, готов оставаться здесь и глотать го­родскую пыль. Если будешь так продолжать, то и очаг родной,

и чужая сторона – одинаково станут для тебя безразличными, и ты будешь несчастным, как тот молодой кулан, который от­бился в степи от своего табуна. Сын мой, скорее возвращайся домой!

Возможно, при разговорах наедине с Макиш она выяснила об охлаждении сына к Дильде. Хотя и говорила Улжан как бы случайно, мимоходом, и очень мягко и тактично, но он по­чувствовал в ее словах какую-то глубокую озабоченность и скрытую недосказанность. Но в минуту расставания, у повозки было не место и не время выяснять эти сложные отношения с матерью. И хотя понимал сын, что мать одолевают тревож­ные сомнения, он не нашелся сказать ничего другого, кроме пожелания благополучной дороги.

– А мы с Ерболом подоспеем, когда вы как раз будете на пути к джайлау и перевалите через Чингиз, – добавил Абай. – Передавайте привет всем близким нашего очага!

Он почувствовал облегчение, что мать уезжает. Такежан и его нукеры были уже на конях, уже попрощались с Тыныбеком, Макиш и другими. Верховые сгрудились перед раскрытыми на­стежь широкими воротами, пропуская вперед арбу. Масакбай стегнул лошадей. Просторная повозка, запряженная тройкой кунанбаевских саврасых, со скрипом стронулась с места и, грохоча по дороге, покатила вперед.

Спустя двадцать дней возвращались в родные края и Абай с Ерболом. Выехав на лошадях рано утром, путники за световой день преодолели значительное расстояние. И Абай, и Ербол были привычны к долгой и быстрой езде верхом. Это были крепкие степные джигиты, истинные потомки кочевников.

Какою бы тяжелой ни была летняя или зимняя дорога, они осиливали ее без всяких жалоб: «устал, изнемог». Порою при­ходилось быть в седле от зари до зари, совершая огромные переходы на быстроногих конях, скакать безостановочно с ран­него утра до самой ночи. Устраиваясь на ночлег, спешившись, они не говорили друг другу, что болит все тело, разбитое за

день изнуряющей скачки, что мучительная усталость валит их с ног. Джигит, кочевник ничего подобного не говорит другому, ибо степь тысячелетиями приучала их быть сверхвыносливыми и терпеливыми.

Сегодняшний переход был незаурядным по дальности и по трудности – даже для прирожденных конников степи. Пойти на такой переход не сразу решились бы и опытные, преданные долгу посыльные и гонцы, как Жумагул или Карабас. Да и заду­бевшие в постоянных невзгодах ночных набегов, совершаемых в любую погоду зимой и летом, даже воры-барымтачи, такие как печально известные Елеусиз, Бесбесбай из рода Олжай, не решились бы на такой дальний бросок за один день.

Два джигита, выехав из Семипалатинска на рассвете, к за­кату солнца достигли начала Чиликтинской гряды, что у горы Орда. Это был край безлюдный. Аулов, где можно было бы остановиться, путники еще не видели. Наступило время, когда кочевники переходили на весенние джайлау. На пути следова­ния место для ночевки кочующий аул выбирал обычно с этой стороны горы Орда.

С давних времен у Чиликтинской гряды зимовали аулы, представляющие небогатое племя Байшора из рода Мамай. Обычно они позднее других перекочевывали на зачингизские джайлау. Путники надеялись выйти на один из этих аулов. Причиной тому, что джигиты возвращались не в свой аул, а поехали через Орду, было решение Улжан в этом году кочевать на Колденен, где собираются аулы Бокенши, и оттуда выходить на джайлау к реке Баканас. И для Абая прямая дорога туда была одна – мимо горы Орда.

Расстояние между Семипалатинском и Ордой составляло около ста тридцати верст. Под седлом Абая был скакун Курен- тобель – конь знаменитый, весьма надежный в длительных поездках. Раньше на нем ездил Изгутты, который горделиво сравнивал скакуна с быстроногим тулпаром, не находя ему

равных по выносливости и проходимости. У Ербола в поводу шел заводной конь, которого приобрел Абай в городе, прель­стившись его могучей статью и необыкновенно красивым ярко-рыжим окрасом. Кличка этого жеребца Тенбилькок, Абай решил запустить его в табун – на племя. Когда собственный чубарый конь Ербола, вполне надежный и хорошо подготовлен­ный для длительных пробегов, стал к часу вечернего намаза сдавать ход, не поспевая за мощным, ровным бегом иноходца Курентобеля, Ербол вынужден был подстегивать его камчой. Увидев это, Абай предложил спутнику: «Пересаживайся на Тенбилькока!» Ербол последовал совету друга, но и на могучем жеребце-пятилетке удавалось с большим трудом поспевать за Курентобелем.

К закату солнца над вершиной Орды появились тяжелые облака, края которых огненно запылали. В лицо путникам поры­вами ударил сильный ветер, в каменных ущельях гор прогремел гром. Надвигалась нешуточная гроза. «Апырай! Надо скорее выходить к людям!» – крикнул Абай. И он впервые за весь день подстегнул камчой Курентобеля. Тот плавно, без рывка, ускорил ход, но было в беге иноходца что-то запредельное. Он словно обиделся на то, что в нем засомневались и, закусив удила, громко всхрапывая, столь неистово вложился в бег, что готов был, казалось, головою снести скалу, если она встанет на пути. Абай вынужден был, сильно натягивая поводья, сдерживать коня, чтобы не загнать его.

Ербол всю дорогу следил за этим скакуном. Когда Абай снова наддал ходу, Ербол на жеребце Тенбилькоке, которого пришлось хорошенько подхлестывать, едва смог выровняться с иноходцем Абая и, повернувшись к нему, прокричал на скаку:

– Апырай! Что делает этот конь! Не угнаться за ним! Да у него и пот на груди высох от ветра! Вот скачет! Сколько еще он так выдержит?

Абай сам был и восхищен, и удивлен своим иноходцем Курентобелем.

– Не знаю, Ербол! Он все такой же, каким выехал со двора Тыныбека! Выносливости и терпения у него больше, чем у всякого человека! – прокричал Абай.

Когда путники приблизились к Чиликтинской гряде, порыви­стый ветер усилился, моросивший дождь перешел в ливень. Теплый дождь насквозь промочил джигитов. Вскоре ветер внезапно утих. Просторное подножие и плавно уходящий вверх склон Орды предстали перед путниками, сплошь покрытые све­жим матово-зеленым и серебристым ковром молодого ковыля и полыни. Всадники въехали, рассекая ногами коней мокрый травяной покров, в поднимающуюся на изволок ровную про­сторную лощину – и задохнулись в густом, влажном аромате молодой полыни.

Однако дождь усиливался, тучи навалились ниже. Было трудно определить, то ли хмурый вечер сгустил тьму, то ли уже наступила ночь. И лишь по багровому зареву, различимому сквозь решето дождя на далекой западной стороне, можно было понять, что день еще не кончился. Оттуда летел послед­ний луч надежды умирающего дня. Но вот и этот луч угас, и все вокруг стало погружаться в темноту, наполненную, казалось, темно-багровым потусторонним свечением. В появившихся меж туч просветах небо налилось густой каменной синевой.

Скоро настала вокруг ночная тьма. Абай и его спутник, уже ничего хорошего не ожидая, почти не видя под собой дороги, поднялись на какой-то каменистый пригорок и вдруг услышали недалекий собачий лай! В глухой темени, под шквалом дож­дя они увидели вдали – словно вспыхнувшие огни надежды – светящиеся окна человеческих жилищ. Совсем близко, по левую сторону от дороги, находился маленький аул, всего о семи-восьми домиках и юрт.

Небогатый аул имел тесные загоны для овец. Коровы и верблюды были укрыты от дождя в убогих дворах. Уткнувшись головами в стены домов, прилепившись к ним с подветренной

стороны, выставив к дождю зады, стояли козы. За аулом на пустыре паслись, на длинных арканах или с путами на передних ногах, пять-шесть промокших лошадей. Подъехав к окраине аула, путники придержали лошадей и стали высматривать дом, у которого можно было бы спешиться.

Выскочившие навстречу псы подняли шумный лай и визг на весь аул и наполнили эхом своих голосов скрытую во тьме горную долину. Чем дальше всадники въезжали в аул, тем больше собак вылетало из темноты под ноги коней и тем яростнее, злей лаяли, рычали и хрипели они – невзрачные суки с задранными трубой хвостами, в лохматых клочьях облезающей шерсти и неимовер­но костлявые, отощавшие кобели с поджатыми хвостами, низко опущенными задами, лопоухие и тупомордые. С пронзительным визгом и тявканьем носились меж ними беспородные разномаст­ные щенки, потомство скандальных сук с задранными хвостами и истощенных кобелей. Лай был настолько выразительным, что Абай рассмеялся, про себя переведя их ругань на человеческий язык. Получалось примерно так: «Вон отсюда! И даже не думайте заночевать здесь! Тут и так есть нечего! Е, разве мы здесь не для того, чтобы отгонять от аула всяких дармоедов? Да на вас, бродячих ночных странников, и еды не напасешься! Что, дождя испугались? А прячься от дождя под брюхом лошади! Потником прикрой голову! Уходите отсюда! Быстро, вон! Вон отсюда! Про­езжайте мимо! Ты хоть подохни, какое мое собачье дело! Кош! Кош! Проезжай!» – и тому подобное.

Между тем многоопытный Ербол, по каким-то особенным признакам, известным только ему одному, выбрал самую креп­кую и вместительную юрту и уверенно направил коня к ней.

Когда подоспел и Абай, из юрты вышел человек: с лохматой бородой, в накинутом на плечо буром чапане, вроде бы слегка припадает на одну ногу. Заговорил раньше гостей, опередив Ербола, который начал было: «Путники мы, едем…»

– Е, джигиты, спешивайтесь! Коли прибыли по божьей воле! Войдите в дом, разделите с нами все, чем мы располагаем!

Добро пожаловать к нам! - так говорил низким, густым голо­сом человек, по уверенному виду которого угадывался хозяин очага.

Лицо этого человека показалось Ерболу знакомым. Направ­ляясь от коновязи к юрте, он шепотом поведал Абаю:

– Кажется, здесь, в Орде, проживают два брата – Бекей и Шекей из рода Байшора. Так вот, я думаю, что это Бекей.

Джигитам с Чингиза никогда раньше не приходилось бывать в этом ауле. Юрта оказалась хотя и вместительная, но отнюдь не богатая. В очаге ярким пламенем горел огонь. Войдя, поздо­ровавшись, сняв шапки и пояса, гости прошли на тор и стали оглядываться. Обстановка вокруг очага скромная. Семья не­многочисленная. Справа от тора, на земляной возвышенности, на кошме, сидела простоволосая старуха, обняв внука лет четырех-пяти. Была в юрте и довольно рослая, со спокойным лицом, стройная русоволосая женщина с черными глазами. Хотя и не молодая уже, она все еще была красива. Кроме само­го хозяина, в юрте пока что находились только эти люди.

Абай теперь хорошенько рассмотрел Бекея. Он тоже был красив, румян, с редкими среди казахов голубыми глазами и окладистой рыжей бородой, с крупным носом. Как и должно хозяину, стал расспрашивать у гостей, кто они да куда направ­ляются. Голос у него был низкий, басовитый. Подложенный при появлении гостей кизяк в очаге ярко разгорелся, и свет пламени осветил юрту, придавая ей добрый, уютный вид. Над огнем, на высоком треножнике висел вместительный прокоп­ченный чайник.

Бекей сел рядом с матерью. После того как расспросил у гостей, что хотел узнать, он повернулся к старухе и что-то стал ей говорить вполголоса. Она также тихо спрашивала. Разго­вор их длился недолго. Бекей поднялся и, собираясь выйти из юрты, сказал жене:

– Кизяк помногу не подкладывай, прибереги сухое топливо. У тебя хватит воды на казан? Ставь его на огонь. А я пойду позову кое-кого из детей, мы займемся скотиной.

Жена Бекея не сказала ни слова в ответ на его распоряже­ния, но восприняла все с должным вниманием.

Бекей вышел, и вскоре снаружи прозвучал его басовитый голос:

– Наймантай! Уай, Наймантай! Поди-ка, сынок, сюда!

Перед промокшими гостями вскоре появился чай. Только что они собирались приступить к нему, как открылась настежь дверь, обитая толстым войлоком, и появился сам хозяин, который собирался вместе с помощником-сыном втащить в юрту небольшого барана. Пугаясь отблесков пламени очага, барашек упирался, рвался из рук и шарахался от покрашен­ных в красный цвет дверных косяков. Наконец сын хозяина, крепкий подросток Наймантай, один втащил барана, которого собирался забить.

Пока Абай и остальные пили чай, светловолосая хозяйка, подоткнув подол ситцевого платья, хлопотала у очага, водрузи­ла на треногу котел, налила воды. Бекей, перейдя на гостевую половину юрты, сам разливал чай и молоко. Тем временем под­росток Наймантай быстро зарезал валуха, разделал и поднес баранью голову к очагу, чтобы опалить ее. Началось копчение бараньей головы. За это время Абай с Ерболом вдоволь на­пились чаю.

– Где же Шукиман? Почему Шукиман не пришла помочь? - несколько раз спрашивал Бекей во время забоя и разделы­вания барашка.

– Зачем тебе Шукиман? Без нее справимся. Пусть сидит с зятьями в том доме. Пусть развлекается! – подала, наконец, голос жена и даже не думала звать эту самую Шукиман.

Ербола осенило: «Да это же имя девушки! Наверное, их дочь, которая подросла…» Придя к такой мысли, Ербол стал внимательнее присматриваться к жилью хозяев. И заметил, что за деревянной супружеской кроватью, слева, виднеется еще одна аккуратно заправленная, нарядная постель. И если Шукиман на самом деле дочь хозяина очага, то это непременно

ее постель. Ербол сидел, оглядываясь, и весьма увлекся этой мыслью.

Жена Бекея стала опускать мясо в котел. Хозяин сам под­кладывал ей куски, приговаривая: «Это клади… И это положи». Она посмотрела на него, как бы спрашивая: «Может, хватит? Куда же столько?» Но муж пояснил:

- Клади. Мы ведь еще не успели угостить зятя и его го­стей… Шукиман намекала, что надо бы угостить. Пусть гости и поужинают у нас!

Тогда хозяйка повернулась к Наймантаю:

– Сынок, пойди, предупреди Шукиман. Пусть потом, когда все будет готово, приведет гостей сюда.

Мясо варилось, теперь сухой кизяк подкладывали в очаг щедро, и в юрте стало тепло, даже жарко. На улице дождь уже затих. Ночь стояла тихая, безветренная. У Абая, разморенного чаем, отяжелела голова. Ему захотелось спать. Ербол разлегся на кошме и задремал. Абай тоже решил вздремнуть до ночной трапезы, покойно лег, вытянулся и мгновенно уснул.

Абай не знал, долго ли продолжался его сон. Внезапно он вздрогнул и приподнял голову. Ну конечно, он бредил, и раз­говаривал во сне, и слова еще звучали в его ушах. Те самые, которые только что прозвучали из его уст: «Иди ко мне, иди, милая!»

Неужели это он произнес вслух, да еще и громко? Не услы­шал ли кто в юрте? Этого он не мог знать. Как только Абай проснулся, сразу же поднял голову и Ербол. Он удивленно по­смотрел на Абая, чьи глаза были полны слез. Приподнявшись с ложа, он, словно сильно встревоженный чем-то, прислуши­вался к звукам, идущим снаружи. Там, в соседней юрте, пели, в ночной тишине звенел высокий женский голос. К нему и устре­мился всем своим вниманием Абай, словно завороженный, еще не совсем освободившись от мира сна, из которого столь внезапно выпал. Казалось, что в своем полусонном состоянии он не воспринимал окружающий мир, забыл о нем, и для него

существовал только этот высокий, одинокий женский голос. Ерболу стало не по себе от такого необычного, невменяемого вида Абая. Вдруг он повернулся к Ерболу, судорожно вцепился руками ему в плечи и стал трясти, дергать его.

– Ербол, вставай! Скорее вставай! – сдавленным голосом, едва слышно произнес он.

– Ты чего, Абай? Что случилось? – также шепотом воскликнул Ербол. Он был сильно напуган. Разные догадки, одна страшнее другой, промелькнули в голове. Подумалось: не сошел ли он с ума? А может быть, у него горячка, и он в бреду?

Абай вскочил, снял со стены тымак, надел на голову, торо­пливо натянул чапан.

– Выйдем на улицу! Скорее! – бросил на ходу, направляясь к двери.

В доме все спали, никто ничего не заметил. Старуха лежа­ла на постели, отвернувшись к стене. Бекей сидя прикорнул у очага, уронив голову на грудь.

На улице Абай, к которому подошел Ербол, все еще был не в себе, пребывая в сильнейшем волнении.

Сдернув с головы тымак и словно находясь в бреду, Абай что-то шептал в темноте, замерев на месте. Песня все еще звучала в ночи, одинокий женский голос доносился из соседней юрты. Да, это была бошанская песня «Топайкок». Та самая, кото­рую пели они с Тогжан, при свете луны на качелях. И ее только что пела она, явившись во сне. И сейчас песня эта, взлетев на недосягаемую высоту, закончилась и смолкла.

– Ербол, – произнес Абай дрогнувшим голосом, – апырау, Ербол, это же моя Тогжан! Она, оказывается, вон в той юрте! Спела так, как мы вместе пели с нею однажды! Так может петь «Топайкок» только одна Тогжан! Где я нахожусь, мой Ербол? Скажи мне, что со мной? Ведь там она, моя Тогжан? Она зовет меня! Я пойду к ней! – И он порывался бежать к соседней юрте. Ербол силой удержал его на месте.

– Постой, Абайжан! Сначала немного успокойся, карагым! Нет, ты не пойдешь в тот дом. Тебе нельзя – вот в таком виде. Туда схожу я и посмотрю, что там и как. Потом вернусь и все расскажу тебе. – Так говорил Ербол, крепко обняв друга.

– Тогда иди скорее! Только загляни и тут же возвращайся назад! Лишь убедись, что там находится моя Тогжан!

– Ойбай, Абайжан! Какая еще Тогжан! Нет ее там и не может быть! Ты что, грезишь наяву или все еще спишь? – вскричал Ербол.

Абай зажал ему рот рукою.

– Замолчи! Не смей так говорить! Ты ничего не знаешь! Она только что была со мной. Она благословила меня! - исступлен­но шептал Абай.

Слова эти показались Ерболу безумными. Его доброе, чут­кое сердце сжалось от тревоги и жалости за друга. И, на пра­вах любимого брата и наперсника, он, крепко обнимая правой рукой Абая за плечи, почти насильно повел его с собою, уводя прочь от юрты Бекея.

- Пойдем, походим. Та, что пела эту песню, сейчас сама при­дет сюда. Потерпи немного, и ты увидишь ее. Мы встретимся у нее дома. А то ведь что ты такое наговорил? Что значит: «Она благословила меня?» Ты что, дитя малое, несмышленое, чтобы такое говорить? Объясни, друг! – говорил Ербол, почти строго и повелительно.

Только теперь Абай понял, что друг Ербол воспринял его слова, все его поведение как что-то болезненное и ненормаль­ное. Абаю стало больно.