Страница - 4

– Ты ничего не понял! Ну так слушай. Говорю тебе, как перед аруахами. Можешь потом называть меня несмышленым ребен­ком, сумасшедшим, хоть дурачком. Мне все равно… Я и сам не понимаю, что это такое. Впервые в жизни я не могу объяснить, что происходило со мной. Но прежде чем я расскажу, ты дол­жен дать мне слово, что пойдешь в тот дом, внимательно всех рассмотришь, а после вернешься и сообщишь мне… Если не

согласен, то я тебе ничего рассказывать не стану. – Так говорил Абай, положив свои руки на плечи друга, слегка его покачивая и встряхивая. Ербол не задержал с ответом и тотчас дал слово, что сходит в соседний дом. И только после этого Абай стал рассказывать, мгновенно переменившись в голосе.

– Нет, это был не сон. Это было наяву, я все помню. Ведь было – совсем недавно! Но если все это – не явь, то значит, все происходило в каком-то другом, волшебном мире. Я попал туда. На ее голове была та же самая кунья шапочка-борик. Те же шолпы в косах. Камзол - из черного бархата. Я все это ви­дел минуту назад! Но встреча наша происходила как в ту ночь, на реке Жанибек… Но в жизни этой, во время наших встреч, она никогда не вела себя достаточно свободно и, сближаясь, не раскрывала откровенно своих желаний. Какая-то детская робость и застенчивость присутствовала в ее страсти! В этот раз – все было по-другому. Я не узнал ее, Ербол! Пылая, как в жару, с нескрываемой страстью, она сказала^ словно про­стонала: «Истосковалась я! Истомилась в ожидании!» И потом тихо говорила: «Ты не забыл «Топайкок», песню, которую привез издалека? Я-то ее не забыла, пою днем и ночью. Вот, послушай меня…» Она спела один куплет, потом посмотрела мне в глаза и сказала: «А теперь, любимый, хочу к тебе, сядь ближе! Мы с тобою рядом, совсем одни, и никто не мешает нам, и я вся твоя!» Я так и рванулся навстречу ей с криком: «Иди ко мне, иди, милая!» И тут я проснулся.

- Видишь, все-таки это был сон! Ты и проснулся с этим кри­ком! – были слова Ербола.

- Помолчи... Проснуться-то я проснулся, допустим. Тут ни­какого волшебства. А дальше что было? А дальше была песня «Топайкок», которую пела Тогжан! Пела так, как могла ее петь только она одна. Пусть остальное все было сном. А песня «Топайкок» – что это, по-твоему? А голос моей любимой – что? Ведь это же не сон? Ты ведь тоже слышал? Слышал же?

Абай снова впал в тоску и беспокойство. Слушавший его молча, не перебивая, Ербол решительно выпрямился и сказал другу:

- Ладно, ты наберись терпения, постой здесь, а я, пожа­луй, схожу туда. В дом не заходи, жди на улице. Я вернусь быстро.

Он ушел – и действительно вернулся очень скоро. В темноте раздались его быстрые шаги. Ербол предстал перед Абаем, удивленный и потрясенный не менее, чем он сам. Подойдя, стал раздергивать ворот своего чапана, словно ему было душ­но, и заговорил неестественно громко, запинаясь:

- О, Кудай^ Кудай! Увиденное тобой - не сон! Это она! Ви­дел своими глазами!

– Что ты сказал, душа моя? Ты видел Тогжан? Она здесь? – И Абай хотел бежать в сторону соседней юрты.

– Стой! – грянул сердитый голос Ербола. – Это не Тогжан! Там другая!

Абай резко обернулся к другу.

– Ты что несешь? Или собачий брех – твои слова? – почти злобно набросился на него. – То видел ее, то это не она! Как тебя понимать?

– Абай, бауырым! Это не она! Похожа, как сестра-двойняшка, но не она! Аллах всемилостивый, разве может быть такое? Ведь точь-в-точь как та самая Тогжан, которую мы с тобой ви­дели в Жанибеке! Такая же молодая, кровь с молоком, какой была Тогжан много лет назад! Сидит точно такая же девушка в куньем борике – не отличишь ее от Тогжан! Но ведь это не она, Абай!

– Но пела, песню пела – она?

– Этого я не знаю. При мне не пела. Я даже не узнал, как ее зовут, повернулся и убежал. Но скоро все узнаем!

– А я уже знаю. Пела она.

- Я тоже начинаю думать, что так^ А все ты, Абайжан! Род­ной мой, ты, наверное, или провидец и кудесник, или безумец,

– таким сделал и меня! Это же надо – увидеть сначала во сне, а потом встретить наяву! – Так говорил Ербол, и вид у него при этом был совсем растерянный.

Пошли минуты, непонятные, темные, тревожные, то ли ве­ликая радость рвалась из груди, то ли одолевал черный страх – вновь оказаться перед пустотой и призрачностью светлых надежд.

Но была в сердце Абая спокойная, огромная готовность принять все: лететь прямо в слепящий свет, в огонь, скользя навстречу его лучам, и сгореть в нем.

Два друга молча направились в сторону юрты Бекея.

В это же время открылась дверь соседней юрты Шекея, на улицу упала желтая полоса света, и появился народ, послыша­лись оживленные голоса, смех – женские и мужские, молодые, жизнерадостные.

– Идут на вечернюю трапезу, – сказал Ербол.

Друзья поспешили вперед них войти в юрту Бекея, заняли места на торе. Ербол сел ближе к очагу - подкладывать и по­мешивать кизяк в пламени.

– Хочу сам позаботиться, чтобы в юрте стало светлее! – заявил он Абаю.

Сразу вместе вошло не так уж много молодых людей. Мно­гие, видимо, замешкались на улице, и ночные пространства во­круг маленького горного аула огласились веселыми голосами, молодым смехом, обрывками звонких песен.

Бекей и его сын Наймантай приуготовили кувшин с водой, тазик для омовения рук. Хозяйка разбудила старуху свекровь, потом взяла в руки кошму для прихвата горячего казана и под­ступила к очагу.

Настежь распахнулась дверь, стали входить гости. Первы­ми вошли, один за другим, два молодых джигита. Их тымаки и чапаны были заурядны, весьма изношены. На ногах были сапоги-саптама с войлочными голенищами. Вели они себя весьма скромно, даже стеснительно, оказалось, это зятья. Им

положено быть робкими в ауле тестя. Вслед за ними вошли мо­лоденькие девушки, почти подростки, среди которых оказались несколько молодух постарше. Через небольшой промежуток времени вошла девушка среднего роста в накинутом на голову сером чапане. Когда она рукой отвела в сторону полу чапана, гости увидели ее лицо: смуглое, с маленькими глазами и вздер­нутым носом. Это оказалась невеста, дочь Шекея. И вслед за нею, тихо и незаметно, вошла в юрту юная девушка. Она была словно привидение той юной Тогжан, которую Абай и его друг видели в свои ранние годы. Она вошла, остановилась у двери и улыбнулась. Зубы у нее были, как белые жемчужины, нани­занные в ожерелье. Нежный румянец на щеках рдел, словно на них падал отсвет утренней зари. Весь вид ее представлял нежную, робкую, чистую красоту расцветающей юности. Девуш­ка оказалась чутка – она сразу же смутилась того необычного, напряженного внимания, с каким смотрел на нее Абай.

Удивительное сходство с юной Тогжан сводило Абая с ума. Те же яркие губы, в припухлости которых было еще столько детского, невинного. Детская же и невинная улыбка. Перед Аба­ем явилась из иного мира та бесподобная степная красавица, которую впервые увидел он в доме бая Суюндика, в весеннюю пору, у горы Туйеоркеш. Как будто время и пространство той далекой любви смогли силой лунного волшебства переместить­ся, перенестись – и предстать заново в ином месте, в другом времени. И чудесно сошлись здесь три Тогжан – та цветущая, юная, которая впервые встретилась Абаю, и нежная, страстная Тогжан из недавнего сна, и эта молоденькая красавица из за­терянного горного аула.

С той минуты, как она вошла в юрту, опустилась на свое место, душа и сознание Абая вновь отлетели в зыбкий мир сонного миража. Окружающий мир, и все люди, и он сам – все исчезло, и от всей его сущности остался подлинным только бешеный ураган его разбушевавшегося сердца. Его недавний вещий сон перешел в эту бурю – затем лишь, чтобы явиться чудесной картиной присутствующей рядом живой Тогжан!

Ведь говорила же она во сне: «Мы с тобой рядом, совсем одни…» И это был не обман чувств, не пустое воображение! Да, она приходила – она пришла! Вот она, сидит перед ним! Нежная, хрупкая, бесконечно желанная, трепещущая от какого- то сильного своего волнения.

Для окружающих людей вид Абая был непонятен и странен. Широко раскрытыми остановившимися глазами смотрел он на одну только девушку. У него было потрясенное лицо человека, увидевшего в небе ярко пылающую судьбоносную комету. Он что-то шептал про себя, едва заметно шевеля губами.

Входящие в дом люди здоровались, но Абай словно не за­мечал их, устремив глаза только на одного человека, и чуткая девушка, заметив в этом неподвижном взгляде что-то не со­всем обыденное и не очень ясное для себя, сильно смутилась и заметно покраснела.

Один Ербол понимал истинное состояние Абая, и он по­старался отвлечь внимание людей от него, завел оживленный разговор, расспрашивал, как это и заведено при встречах не­знакомых людей, об их родословных корнях. Оказалось, что два зятя были выходцами из племени Еламан из обитающего здесь издавна рода Мамай. Ерболу были известны их аулы и аксакалы племени.

Где сейчас эти аулы, успели перекочевать на джайлау, какие урочища на Чингизе выбрали? Такие вопросы были приняты и уместны на подобных встречах.

После того как гости расселись, Бекей обратился к юной красавице:

– Айнайлын, Шукиман, ты бы помогла, дочка, своей матери. Принеси полотенца, и пора дастархан разворачивать!

И тут девушка, чувствовавшая себя скованной странным вниманием почетного гостя, заметно оживилась, быстро под­нялась с места – и в дальнейшем смогла показать, на что, на какую ловкость и расторопность способна она, порхая возле очага и у дастархана. Вышитый лиловый камзол и нарядное

белое платье удивительно шли ей, но шапочка-борик из куньего меха, неизменный венец чудесного девичества, была у нее не новая, с потертым мехом и растрепанными перьями филина на макушке. Абаю было обидно смотреть на эту невзрачную шапочку, унижающую головку его волшебницы из сна, он готов был схватить, стянуть с нее эту шапочку. Также не понравилось Абаю звучание имени ее – Шукиман.

Во время трапезы, за мясом, шел бойкий разговор между Ерболом и дружкой одного из зятьев - с молодым, но уже боро­датым – с узкой козлиной бородкой, словоохотливым джигитом из приезжих от Еламан. Из их разговора все узнали, кто такой Абай, куда и откуда едут путники.

Шукиман стороною что-то слышала про Абая, знала даже, что молодой сын Кунанбая два года назад стал акимом воло­сти Коныркокше. Слышала также, что прошлой зимою он сам оставил эту должность. Но все это ничего не говорило ни уму, ни сердцу Шукиман. Да, был мырза Кунанбай, по слухам - че­ловек жестокий и властный. Но что за дело до этого мырзы и его сына беспечной маленькой Шукиман, которой больше всего на свете хочется петь да веселиться? Да, находясь в доме у своего дяди, она услышала, что прибыл ночной гость в ее от­чий дом, мырза Абай, но она вовсе не спешила его увидеть! А когда он, в ответ на ее приветствие ничего не ответил и лишь жутковатыми глазами уставился на нее, она решила, что этот кичливый мырза из богатого аула даже не хочет снисходить до ответа ей. И, немного задетая этим, она решила больше не обращать внимания на него.

Мясо было съедено, на треножник снова подвесили огром­ный закопченный чайник. В очаге вновь оживился огонь, отсвет пламени прошел веселыми бликами по молодым лицам. Сын хозяина, подросток Наймантай, быстро сбегал в юрту дяди и принес оттуда старенькую домбру.

- Детки, вы хорошо повеселились в том доме, давайте про­должайте веселье в этом! Пели там красивые песни – пойте

и здесь, не стесняйтесь! – так говорил благодушный после сытной еды рыжебородый Бекей.

Абай и Ербол живо поддержали хозяина:

- И вправду, джигиты! Зашли сюда, так продолжайте весе­лье!

– В том доме кто-то пел красивую песню! Хотелось бы еще раз послушать ее! – сказал Абай.

- Да, да! Эту самую песню! - поддержал его Ербол. - Ка­жется, ты ее пела, Шукиман.

Хотя и была слегка смущена девушка, однако, отвечая, в карман за словом не полезла. Задорно встряхнув головою, тихо засмеявшись, казалось, вместе с зазвеневшими шолпы, серебристым смехом, она лукаво заметила:

- Но разве только у нас поют песни? Вам приходилось, на­верное, слышать кое-что получше, чем у нас, не правда ли? И сами, наверное, поете. Так вот, исполняя законы гостепри­имства, мы не можем спеть первыми. Гости должны начинать. Так что, досточтимый кунак, вам придется сыграть на домбре и что-нибудь спеть. – И, сама удивляясь тому, как она ловко объехала горделивого мырзу, девушка превесело засмеялась. И переливчатый смех ее прозвучал как песня!

Абай не растерялся.

– Коли выбор пал на меня, и обычай никому отменять не должно, то как-нибудь поднапрягусь и постараюсь спеть одну песню! - сказал он, вызвав одобрительный смешок у молоде­жи.

Взяв домбру в руки, он сразу же резво пробежался по стру­нам умелыми пальцами, исполняя вступительный наигрыш.

Сияют в небе солнце и луна –

Моя душа печальна и темна,

Мне в жизни не сыскать другой любимой, Хоть лучшего, чем я, себе найдет она…

Сегодня Абай вложил в свои печальные слова весь вну­тренний трепет новой небывалой надежды, и это услышали молодые люди, окружавшие его. Все просили его повторить песню, чтобы заучить ее и навсегда унести с собой, в свою жизнь, и Абаю пришлось спеть ее трижды.

После, засиявшими глазами глядя на Шукиман, он сказал:

– А ведь долг платежом красен, милая! Теперь вы должны спеть, и мы с Ерболом просим вас исполнить «Топайкок» так, как вы спели в том доме. Ведь это же вы пели, и прошу вас понапрасну не отказываться! Спойте нам эту песню еще раз, Шукиман!

Смех Шукиман рассыпался мелким жемчугом, она поста­ралась сделать серьезное лицо, говоря:

- Кап^[3]! Что вы! Как вы ошиблись, мырза! Ведь песню-то на самом деле исполнила старенькая бабушка! Мы пошли сюда, а она там легла спать, какая жалость! Но можно пойти разбудить ее и привести сюда! Хотите?

Довольно долго еще Шукиман и ее молоденькие подружки разыгрывали и поддразнивали джигитов, однако Абай и Ербол, умело подыгрывая им, сумели все-таки склонить красавицу к тому, чтобы она спела «Топайкок».

Она пела чудесно, ее диковатый голос завораживал. Ка­залось, что не человек поет, не девушка, а какая-то неземная духовная сила, выражающая себя через мелодию песни. Перед Абаем предстала и раскрылась песенная красота неслыханной глубины и тайны. Да, эта была знакомая джигиту «Топайкок», но никогда доселе человеческий голос не мог раскрыть такой ее душевной проникновенности. Абай слушал ее и чувствовал, что отныне и навсегда становится пленником этой песни и этого дивного женского голоса! Он восторженно посмотрел в лицо девушке – никакого смущения и робости юного существа, никакой стесненности! Вся во власти песни, музыки – сильная,

статная, прекрасная молодая красавица степей смотрела ему в глаза царственным взглядом. Ее длинные черные брови с тонкими загнутыми концами взметывались и опадали, словно крылья птицы, устремленной в бесконечную высь.

В пении раскрывалось все самое лучшее в этой девушке. Она, похоже, пела самозабвенно, наслаждаясь своим искус­ством. В ее пении, помимо явно предстающей незаурядной музыкальности, звучало что-то еще – сильное, тонкое, изящное, завораживавшее душу Абая.

Да, этот голос завораживал поэта. Абай слушал его – и какие только картины ни всплывали перед его внутренним взором. То ломкие розовые лучи месяца, падая на гладь ночных волн, распадались на сверкающие огненные блики, то журчащий родник тихо пел в темноте, нарушая тишину этой ночи. И эти видения сопровождали пение Шукиман, и закрывший глаза Абай был зачарован ее голосом.

Но вот песня завершилась, голос певицы умолк – и настала в юрте долгая тишина. Затаив дыхание, Абай словно ждал еще чего-то. Наконец он, со смешанным чувством радости, ликова­ния и непонятной для него самого болезненной грусти, взвол­нованно вздохнул и молча склонил голову перед Шукиман.

– Да, бедняжка-песня наконец-то нашла своего достойного исполнителя! Никто не смог бы спеть «Топайкок» лучше! - пер­вым нарушил молчание Ербол.

Так бы мог сказать и Абай. Но сейчас он был охвачен дру­гим, более важным и значительным раздумьем, чем мысль о таланте этой девушки. Душа его словно озарилась волшеб­ным светом. Настал миг небывалой радости бытия. Казалось, произнеси он хоть слово, и эта радость будет разрушена. Он понял, что свет, вспыхнувший в его душе, - это солнце его но­вой жизни, которое восходит неотвратимо, ярко, обещая ему истинное счастье. То самое, что было однажды предложено ему судьбой, но люди отняли его. И теперь это потерянное

счастье само вновь возвращалось к нему, чтобы обласкать, утешить его и утереть былые слезы.

Необыкновенная ясность мысли пришла к Абаю. В свое время он потерял счастье не по своей вине. Он был слишком молод, слишком слаб, беспомощен перед косностью и силой степных законов и традиций. Он подчинился без всякой попытки сопро­тивления – за что и корил себя и мучился совестью все эти годы. Но теперь – пусть даже весь мир перевернется, он не откажется от своей новой путеводной звезды! Пусть отвернутся от него, как от враждебного чужака, все родичи его, даже отец и мать, все самые близкие люди его племени, пусть весь род людской отринет его, – он не откажется от пленительной звезды своего счастья. Иначе – и жить на свете не стоит! Он пришел к своему бесповоротному решению – и ничто не может ему помешать. На этот раз он будет яростно защищать свое счастье.

После молодежной вечеринки Абай еще и еще раз благо­дарил Шукиман, кроме слов благодарности ничего другого не нашелся сказать. У него дрожал голос, лицо было бледно. Но Шукиман, чуткая и внимательная девушка, явно угадывала то, о чем он не мог высказаться вслух. Ласково улыбнулась ему, смущенно покраснев при этом. Теперь она видела перед собой не того надменного и неприступного человека, чванли­вого мырзу, каким он показался с первого взгляда, – это был, оказывается, человек мягкой, богатой, незаурядной души, полный неотразимого мужского обаяния. Это был именно тот сокровенный ее избранник, джигит ее мечты, которого она уже и не чаяла встретить в жизни. Вдруг и неожиданно Абай ей стал близок и дорог. Со всей учтивостью она ласково попрощалась с ним, но, уйдя с зятьями и их дружками, чтобы устроить их на ночлег, назад в юрту уже не вернулась.

Наутро, выехав за Чиликтинскую гряду холмов, Абай и Ер- бол заговорили о Шукиман.

– Ну что за прелесть эта девушка, слов нет! – восхищался Абай. - Настоящая корим^[4], красавица!

– Ай да красавица! Ай корим! Ай да прелесть Шукиман! – чуть поддразнивая друга, закачал головою Ербол, сидя в седле.

Абай оживился и обернулся к другу.

– Как ты сказал? «Ай корим»? – переспросил он. – А ведь имя Шукиман ей не подходит, оно какое-то грубое. Лучше было бы, как ты сказал: Айкорим!

– Айкорим?!

– А еще лучше – Айгерим! Так и буду ее называть!

Они ехали, оживленно разговаривая, и вскоре вспомнили сон Абая, снова поразились тому, как он продолжился явью, и далекая, отлетевшая мечта, Тогжан, воплотилась в живую юную девушку. Обсуждая, как могло произойти столь чудесное перевоплощение, Абай высказал следующее:

- Ербол, родной, послушай-ка меня и не сочти, что я лишил­ся разума. Увидеть во сне свое самое близкое будущее, вот, как это я увидел, – удел всяких магов, кудесников, шаманов, бахсы и так далее. Я же, как тебе известно, никакими ворожбами не занимался, кумалаков^[5] гадательных в руки не брал. Однако имеются на свете особенные, возвышенные люди, мой друг Ербол, с которыми происходят всякие необъяснимые чудеса, и эти люди называются поэтами. Может быть, я и есть поэт, мой Ербол?

Ербол давно и убежденно считал Абая настоящим поэтом степи, акыном, но в отношении остальных выспренних рас­суждений Абая не совсем разобрался, а потому и отмолчался, на вопрос друга не ответил. И все же своим простым и ясным сердцем Ербол чувствовал, что есть в его друге какая-то глубинная, недоступная для многих загадка и тайна судьбы. Самому же Абаю ощущение этой тайны давало уверенность и чувство вдохновенной силы.

Дорога, перевалив Чиликтинскую гряду, пошла вниз, при­ближаясь к подножию Орды.

В лицо путникам повеяло влажным ветром с Чингиза. Вдали, непрерывно меняя свои зыбкие очертания, заколебалась не­существующая небесная страна степных миражей. Странные жизнеподобные видения, причудливые города, торжественные мазары, пальмовые леса и невероятные великаны возникали перед путниками, порой отрываясь от земли и возносясь к небу, вселяя в их души невольную робость перед непостижимостью мира. А над этими миражами – в недостижимой дали, высились сине-белые очертания вершин хребтов Чингиза.

А в ближайшем степном окружении пространство было оде­то в покровы темно-зеленого типчака, ярко-палевого зыбкого ковыля, серо-белесой полыни. Изредка вдоль дороги бежали навстречу, кланяясь на ветру, беспокойные кусты чия. Их острые листья, касаясь друг друга, издавали нежный шелест – пение заповедной степи, воспевающей свежую новь еще одной восторжествовавшей весны. Как-то само собою – из всей этой степной весны, из счастливых событий минувшей ночи, из сердца Абая – излилась песня:

Вот он, чудесный близкого счастья взгляд!

Тайны души моей в страстных песнях звучат.

Ветер скользнул – и о той же тайне моей

Чия стебли шелестят, шелестят, шелестят…

Абай спел эти стихи, ни на миг не задумавшись, какая ме­лодия должна быть им созвучна – музыка пришла сама, вместе со словами. Слова тоже пришли сами – вместе с нежданным, неслыханно прекрасным ночным чудом встречи. Душа распах­нулась для радости – и оттуда светлым потоком изошли стихи. Абай теперь не пытался укладывать слова в существующие размеры дастана, как бывало в прежние годы, и не выбирал для стихов изысканные слова, вроде:

Ты – наслажденье души, Тепло пьянящий шербет… –

подражая арабским поэтам, напрасно ища в подобной слаща­вости выражения своих живых чувств. Да и песенный напев к таким строкам никак не шел, словно не желая соединяться с ложными чувствами, затиснутыми в стихи. Но стоило ему сей­час представить взмах бровей поющей Тогжан… или поющей Айгерим, как легко и непринужденно пришли вместе, в единое мгновенье, и слова, и напев:

Словно вычерчен двух бровей полукруг – Образ юной луны красавице дан…

Месяц, о котором он запел, был не тем ночным светилом, который служит всем и никому, – нет, этот месяц был близким другом, наперсником его ночных сердечных переживаний. И это он из лунных миражей отправляет к нему, в реальный мир, всю радость и блаженство воскресшей мечты! Абай вновь вернул свою молодость, чудесную, блаженную, сладкозвучную свою молодость! Стихи рождались в его сердце - и не было им пре­град, и были они неудержимы, буйны и счастливы по-молодому, эти стихи! Словно птицы, вылетевшие из клетки, они радостно взмывали к небу!

И то, что он недавно говорил другу: «Я и есть, наверное, поэт» – пресуществлялось теперь, на этой пустынной дороге, по которой он добирался вместе с другом, от Орды до Карау­ла. Весь полудневный переход он, ни на минуту не выходя из вдохновенного состояния, импровизировал стихи, то громко декламируя их в ритме терме, то распевая их в только что рожденной мелодии. Он словно выпал из обыденности, в нем будто проснулся тысячелетний дух поэзии степных конников. И лишь оказавшись у берегов Караула, он вернулся из изменен­ного сознания в сознание обычное, как из сна возвращаются

в действительность. Это возвращение было радостным – он вернулся из сна в жизнь, обретя Айгерим и ощутив в себе ве­ликую мощь подлинного акына...

Он вернулся к родным местам через полгода отсутствия и почувствовал, что изрядно соскучился по ним. Истосковался он и по своим близким. Полноводная река Караул встретила его приветливым видом.

Прошлых лет длинная вереница прошла перед ним. На этой реке, выше по течению, в горном распадке у горы Верблюжий Горб он в затерянном Богом ауле впервые остался наедине с Тогжан. Тогда воды Караула буйствовали в половодье, лед на реке в одночасье раскололся и с грохотом полетел вниз по течению, а он ночью, в чужой юрте, в упоительном и сладост­ном уединении, впервые принял в свои объятия юную Тогжан. Тогжан, которая пробудила в нем первую мужскую страсть, Тогжан, ставшая для него неосуществимой мечтой, тоской и неизбывной печалью, сейчас вернулась к нему, развеяв, словно миражи, все долгие годы безвременья. Вернулась и объявила ему: «Ты ошибся, этого не было! Не терял ты меня, и не про­шло в злой утрате много безвозвратного времени! Вот я снова перед тобой – видишь, все такая же юная, незапятнанная, с кристально чистой девичьей совестью! И по-прежнему люблю и могу, наконец-то, бесконечно осчастливить и тебя!»

Абай открыл самому любимому другу свое решение, которое принял еще прошлой ночью. И сказал ему с кроткой улыбкой:

– Не осуждай меня, Ербол! Постарайся понять меня.

Эти слова были знакомы Ерболу. Друг всегда говорил ему так, принимая самые важные в своей жизни решения. Ербол улыбнулся и лукаво прищурился: на этот раз не трудно было понять Абая! Но тот не обратил никакого внимания на веселые ужимки друга и продолжал говорить очень серьезно:

– Река жизни подвела меня к берегу, на который никогда раньше не ступала моя нога. Передо мной нечто неизведан-

ное, никогда раньше не испытанное. Но я всеми помыслами своими, всей душою устремлен к этому! Я женюсь на Айгерим, она должна стать спутницей моей жизни.

Ербол видел, с какими чувствами уезжал из аула Бекея его друг, какой страстью он был захвачен. Но жениться? Такого Ер­бол не ожидал от Абая. И пока взбирались на Бошанский пере­вал Чингиза, а потом оттуда спускались к аулу Улжан, разговор у друзей шел только об этом решении Абая. Но, подъезжая к урочищу Шалкар, где находился сейчас аул Улжан, друзья успели договориться, как им действовать дальше…

Горное джайлау с бескрайними сочными пастбищами, с обильными водопоями кристально чистых рек недаром на­зывалось Шалкаром – просторным. Оно вполне достойно было называться так. Джайлау занимало место, по ширине и длине равное дневному пробегу жеребца-трехлетки. Летящий с просторов степной Арки постоянный прохладный весенний ветерок гулял по горно-луговым просторам, подгоняя по ним зеленые травяные волны. В этом году здесь, на Шалкаре, рас­положились в горных долинах аулы родов Бокенши и Борсак, которым и принадлежали эти земли, но кроме них – и аулы примирившегося с ними рода Жигитек, а также аулы родов Иргизбай, Жуантаяк и Карабатыр, кочевавших в соседстве с аулом Улжан. Соседствовали с ними и аулы рода Кокше. В мирное время, когда не было между родами ни вражды, ни распрей, ни набегов, горные джайлау как будто становились просторнее, всем аулам хватало места для становищ, весь их скот спокойно размещался и кормился на мирных пастбищах. И жизнь людей в аулах устанавливалась радостная, праздничная, сородичи приглашали друг друга в гости, а в честь приезда но­вых поселенцев те, что прибыли раньше, подвозили угощение- сыбага, помогали поднять шанырак над новым очагом.

Вот и сейчас, подъехав к аулу Улжан, джигиты увидели, что его уже посетили гости с сыбага, и сейчас они разъезжают­ся. Сидели на лошадях почтенные байбише в белоснежных

огромных жаулыках на голове – жены братьев Кунанбая, с ними были многочисленные невестки. Несколько арб с верблюдами в упряжи увозили женщин в сторону аулов Суюндика, на вос­точную сторону, остальные отъезжали в западную сторону, где разбили стойбища жигитеки, возле озера Сарыколь.

Улжан стояла у входа Большой юрты, минутою раньше проводив гостей. Навстречу Абаю и Ерболу уже бежала толпа женщин и детей, спешили молодые джигиты, издали узнавшие прибывших двух конников.

Белые юрты стояли на еще не затоптанных зеленых лу­жайках, на свежайшей траве весенней нови. Вид джайлау был радостным, праздничным, нарядным, и люди, желая выглядеть такими же праздничными, оделись в свои самые лучшие наря­ды. Начиная с самой Улжан, женщины убрались в ослепительно белые жаулыки, надели яркие платья и камзолы с золотым и серебряным шитьем. Молодки-келин, девушки, юные джигиты и детвора – все были в чистых, ярких одеждах. Первые дни на весеннем джайлау – это и есть настоящий праздник для кочевого народа.

Абаю и Ерболу повезло, что они приехали к разъезду го­стей, Улжан еще была на улице, народ, присутствовавший на проводах, сразу же с возгласами радости кинулся навстречу прибывшим.

В отдалении стояли, не смея приблизиться к нарядным хо­зяевам и их домашним, жители серых и черных юрт. Ходившие за коровами доярки, овечьи пастухи и пастушки из наемных, батраки – водоносы и заготовщики топлива. Их отогнали от белых юрт Айгыз и тетушка Калика, когда приезжали гости, привозившие сыбага..