Страница - 5

Аул встретил долгожданного Абая с большой радостью. Ул- жан первая обняла Абая. Припала лицом к его лицу и долго не могла оторваться. Потом подозвала младшего внука, трехлет­него Магаша, худенького, с тонкими чертами лица, с чудесного рисунка бровями и красивыми глазами. Мальчуган подбежал

к отцу, Абай наклонился к нему, чтобы он мог обнять его за шею. Прижавшись лицом к щеке отца, малыш крепко прижался к нему, и Абай поднял его на руки. Мальчик не стал дичиться и с видимым удовольствием принимал отцовские ласки. Абай поцеловал его и разнеженным голосом назвал его по имени. И вдруг мальчонка, поглаживая ладошкой его лицо, засмеялся, показав свои мелкие, ровные, как жемчужины, зубы и сказал:

– Ага, ты меня забыл! Я не Магаш, а Абиш!

Кто мог научить его? Эта явно внушенная ребенку насмешка над отцом сильно задела Абая. Он сразу понял, откуда идет не­доброжелательство. Улжан не позволила бы себе такую шутку. Заметив, как это покоробило Абая, она с нарочитой угрозой потрепала внучонка по спине и выговорила ему:

– Ой, глупенький мой! Что ты такое несешь? Разве можно такое говорить отцу, который приехал к тебе издалека? Он соскучился по тебе, жаным, а ты что ему сказал? Разве так встречают?

Абай никак не мог успокоиться. Приветливо поздоровавшись со всеми, он направился вместе с матерью к юрте, по дороге сказал ей с горечью:

– Надо же, как подшутил твой маленький внук, апа… Но кто бы ни научил его этому, он просто глуп.

В толпе, встречавшей у дверей юрты, находилась и Дильда. Она подошла к мужу и вместе с ним вошла в дом. Начались расспросы про Кунанбая. Что слышно о нем? Какие вести с дороги? Абай немногое мог рассказать. Перед тем как само­му отправиться домой, он получил сообщение, что Кунанбай благополучно добрался до Каркаралинска и там встретился с халфе Ондирбаем.

Разумеется, это Дильда научила сынишку Магаша недоброй шутке, но, увидев то, как больно она задела мужа, жена ничуть не раскаялась. Наоборот – злорадно усмехнулась, торжествуя про себя: «Поделом ему! Мало еще досталось…» Сколько раз за прошедшую долгую зиму она проклинала мужа! Оставил ее

одну с детьми в ауле, а сам шесть месяцев не подавал о себе вестей. «Спутался, наверное, с кем-то… Неплохо проводит время… Интересно, кого он там нашел, бросив очаг свой, жену и детей? – порой кричала она, распаляясь все больше и больше, стараясь, чтобы непременно услышала ее Улжан. – Нет, Абай! Не будет тебе удачи! Ты получишь все то, что заслуживаешь! Особенно за то, что забыл про нас…»

Старшему сыну Акылбаю уже исполнилось двенадцать лет. Он рос у Нурганым, младшей жены Кунанбая, в доме деда. Остальные - шестилетняя Гульбадан, четырехлетний Абдрах­ман и трехлетний Магавья оставались с родной матерью. Обе ее свекрови, и Улжан, и Айгыз, относились к ней хорошо, да и весь аул уважал Дильду, и дети ее были всеобщими любим­цами, с ними забавлялись как старшие родичи, так и молодые. Сноха из богатого аула, да еще родившая для очага мужа многих сыновей, всегда становилась избалованной келин, позволявшей себе многое. Такою стала и внучка Алшинбая. С годами обида на не любившего ее мужа довела женщину до ожесточения, она стала сварливой, не в меру холодной и чер­ствой. По возвращении Абая между ним и женой установились отношения полного отчуждения и взаимного неприятия.

В первый вечер, когда дом, наконец, покинули последние из многочисленных гостей, Абай и Дильда, оставшись наедине, ни о чем даже не поговорили. Но настолько же, насколько без­различен и холоден был Абай к Дильде, настолько он горячо радовался встрече с детьми. Пожалуй, впервые он так ласково обращался с детьми, не выпускал из объятий дочь Гульбадан, «желтого скорпиончика», Абиша и Магаша, своих младших сыновей, нежно целовал их и гладил по головкам. И хотя он не переменил тех решений, которые принял в дороге, ему и в голову не могло прийти, что он должен как-то перемениться в своих отцовских чувствах к детям.

В тот же вечер он озадачил мать и жену тем, что объявил свое особенное решение относительно будущего своих детей.

К этому решению он пришел один, ни с кем не советуясь. Оно заключалось в том, что в скором будущем он хочет отвезти Гульбадан и Абиша в город – обучать детей в русской школе.

Улжан сразу же спокойно заявила, что Абиш еще мал, слаб здоровьем, и что она желала бы, чтобы внучок побыл еще не­много возле нее и окреп. На это Абай возражать не стал, но все же добавил к тому, что уже высказал:

– Апа, я сделаю из твоих внучат настоящих людей! Хороших, образованных, воспитанных людей. Твоя правда, что они еще малы для учебы в городе, но все равно в будущем они должны будут там учиться и получать воспитание, достойное нашего времени. Это мое твердое решение! – Так говорил Абай, сидя перед старой матерью и перед своими детьми.

А у тех уже глазенки горели, прыгнув с двух сторон на колени к отцу, затормошили его и затараторили:

– Поедем учиться! Вези нас скорее в город, ата!

О другом своем решении, принятом в Орде, Абай пока не хотел говорить никому из своих домашних. Да и легко ли осу­ществить его желание? С чего начать, к чему устремиться? Как завершить это дело? Слышал он, что за Айгерим уже сватались, но кто и когда – ему было неизвестно. И как посмотрит на все это сама девушка? Что решат ее аул, сородичи и близкие? Все это надлежит выяснить, и действовать не спеша, даже осторожно. Суетливость здесь не нужна.

Говоря с Ерболом, пришли к выводу: здесь нужен надежный посредник, добрый и верный сват и кум. И общий, единодуш­ный их выбор пал на Жиренше. Старший друг-товарищ ранней юности Абая, Жиренше к данному времени стал уважаемым человеком, крепким владетелем своих стад, остромыслом на советах, одним из опорных джигитов рода Котибак, надежным товарищем аткаминера Байсала. В бытность Абая волостным правителем Коныркокше, он назначил Жиренше бием волости и постоянно брал с собой на все выездные сходы и разборы.

Прошлой зимой, когда Абай, под предлогом проводов отца, добровольно оставил тяготившую его должность, Жиренше остался бием рода Мамай.

Итак, Абай послал Ербола к Жиренше и пригласил его к себе на разговор.

Погостив несколько дней у Абая, в ауле Улжан, Жиренше был полностью осведомлен и вовлечен в брачный замысел своего молодого друга. Хорошенько поразмыслив, мысленно бросив кумалаки за и против, Жиренше-бий заявил Абаю, что это дело доброе, не нарушающее степных законов, и что он будет содействовать ему по мере своих сил.

Убедившись в искренности слов, сказанных Жиренше, Абай открылся ему:

– Раз так, то и раздумывать нечего: хочу все это дело полно­стью поручить тебе. Хочу, чтобы ты все узнал о девушке, что она, кто она. Хочу, чтобы ты поговорил с нею и узнал, как она сама отнесется к этому. После чего разузнай, как отнесутся к этому ее родители, родичи, аксакалы аула. И, главное, о чем я тебя особенно прошу, не нажимай на них, мне не надо, чтобы они согласились бы потому, что посчитали: уа, если не отдадим девушку роду всесильного Кунанбая, то несдобровать нам, накличем беду на себя! Аллах свидетель, если я придусь не по нраву их дому, самой девушке или близким родичам, то и разговора нет, Жиренше! Как перед аруахами говорю: если девушку возьму не по законам божеским и человеческим, а неправедно, пользуясь силой, то не радость найду, а беду и срам на свою голову! Лишний раз напоминаю тебе об этом и прошу об одном: в любом случае будь откровенен, говори мне все, о чем узнаешь!

Чтобы все было надежно, Абай направил в Мамай вместе с Жиренше и своего самого близкого человека, Ербола.

Друзья не заставили его долго ждать. Появились назад через три дня.

Жиренше имел беседу наедине с Айгерим. Девушка очень пришлась ему по нраву. Он был поражен ее умом, достойным

поведением. Только теперь Абай узнал все насчет ее сватов­ства. Оказалось, что она была засватана женихом из того же рода Мамай, но этот жених внезапно умер молодым, и, по обы­чаю, она стала невестой его старшего брата. А этот, человек уже пожилой, имел жену, большую семью, и держал про запас молоденькую невесту-вдову, за которую уже был выплачен изрядный калым. Он заявлял, что обязательно женится, когда невеста подрастет, и не хотел давать ей вольную.

Итак, дочь Бекея была связана по рукам и ногам без всякой веревки. Когда ее родственники, имея к ней жалость, обрати­лись к пожилому жениху-аменгеру с просьбой освободить ее от слова, тот взвился до небес и заявил: «Никакой свободы! Она вдова моего брата, сам Аллах предопределил ее мне! Женюсь на ней, и точка!» Однако, несмотря на гордое заявле­ние, аменгер уже показал свою несостоятельность при весьма щекотливых обстоятельствах. Он не смог выплатить калым и справить урын, свадьбу-поездку жениха к родителям невесты – с богатыми дарами для всей родни. Поэтому его права на невесту-вдову оказались весьма сомнительными. Да и первая жена его не давала согласия на этот брак.

Поговорив со всеми, с Бекеем, Шекеем и самой Айгерим, Жиренше с полной ясностью установил, что девушка вовсе не горит желанием выйти замуж за своего пожилого шурина. Однако у самого Абая оставалось очень много неясных во­просов в отношении своей семьи. Как отнесутся его сородичи, домочадцы и все близкие – Абай не знал, он еще никому не открылся. И, главное, есть жена Дильда – из дома знатного Алшинбая. Что скажет она? Еще неизвестно. И очень опытный в таких делах, премудрый Жиренше смекнул, что, пока суд да дело, надо все это держать в тайне. О том же он просил Бекея и Шекея и всю их родню.

Здесь Жиренше, скорее, заботился не о своем друге, а о девушке. Если случится что-то непредвиденное, дело не сла-

дится, то это может осложнить судьбу Айгерим. А если слухи раньше времени дойдут до всесильного тестя Алшинбая, то могут возникнуть и межродовые раздоры.

Также премудрый Жиренше подумал и о своем положении. Нежелательно было бы вызвать досужие разговоры о том, что бий пытается выдать вдову из рода Мамай, в котором он был назначен судьей, за сына Кунанбая. В случае неудачи достоинству бия Жиренше будет нанесен серьезный удар. Так что, с одной стороны, он весьма одобрял женитьбу Абая на Айгерим, с другой стороны, Жиренше все сделал для того, чтобы до поры до времени брачное предприятие оставалось бы в глубоком секрете.

Доклад Абаю был коротким, трое джигитов укрепили свое дружеское согласие по всем сторонам этого доброго дела. Абай восхитился мудрой предосторожностью Жиренше во время проведения оного и тут же с превеликим облегчением признался:

- Айналайын, Жиренше, раз ты так удачно и правильно на­чал наше дело, то могу сказать, что только ты один сможешь свалить самый тяжелый камень с моей души! Поговори с матерью! Моя мать, как ты понимаешь, не тот человек, на чье мнение можно не обращать внимания. Отец сейчас в дальней стороне. Решить дело может только мать. И я прошу тебя, друг Жиренше, поговорить с нею и добиться ее согласия!

Но это оказалось непросто. Улжан сразу же выразила свое неодобрение намерениям Абая. Выслушав длинную речь Жи- ренше, с выражением крайнего неудовольствия на лице, она огорченно молвила в ответ:

– Голубчик мой, ты же понимаешь, что если Абай решился на такое серьезное дело, то нельзя из этого делать тайну. Надо говорить открыто! Посему и незачем посылать ко мне постороннего человека, а потрудись-ка ты привести его самого сюда, втроем и поговорим!

Когда вошел Абай, Улжан не нашла нужным особенно долго готовиться к разговору, приступила к нему сразу. Пристально глядя на сына своими большими, красивыми, умными глазами, она заговорила спокойно, властно, и слова ее были жестки:

– Абайжан, сынок, я знаю о твоих намерениях. И кто же этот человек, захвативший все твои чувства? Мне Жиренше все рассказал. Оказывается, ты хочешь услышать мой совет. Наверное, тебе хотелось бы знать, прилично ли то, что ты за­думал? Скажу, что нет. Я буду краткой. Нет! Ты с малых лет был свидетелем всему тому, о чем я сейчас буду говорить. Так вот, я была одной из многих жен, а ты был одним из многих детей, рожденных разными бабами. Хорошо ли было мне? Легко ли было тебе? Я тысячу раз думала о том, что не дай Бог и тебе пойти по такой дороге, по которой прошли мы, старшие. Пой­дешь по ней – и горько пожалеешь! Вначале покажется тебе все интересным, вполне приличным, словно так и надо, – но в конце все станет ядовитой отравой. Сынок мой, родненький! Тебя ожидает печаль. Вот и все, что я хотела сказать тебе. И помни, что все радости и все страдания, что испытаешь ты, – это будут твои радости, твои страдания. Ты будешь один за них в ответе. Ни я, ни Жиренше не при чем - мы останемся в сто­роне. Я говорю тебе о том, что сама пережила в своей судьбе. А тебе самому решать! Сам думай, сам делай выводы.

Абай не сказал ни слова. Со смутной душой он ушел из материнского дома. Это был первый случай в его жизни, когда он не нашел понимания у своей любимой матери. Конечно, он мог бы ей многое, очень многое сказать. Но сейчас был тот случай, когда нужно было не понимать его мысли и поступки, а постигнуть его чувства. Не разумом понять, но сердцем. И этого не могло произойти при столь холодном, принужденном разговоре.

Раскрыть перед нею, что таится в его сердце, было бы не­милосердно по отношению к матери. Ибо спутанный клубок его несчастливой жизни с Дильдой сотворился по непреклонной и,

в сущности, недоброй воле его родителей. Не пожалев хрупкой молодости, не пытаясь даже узнать о его любви к Тогжан, они оторвали Абая от нее и попросту грубо свели с Дильдой. Но теперь должно ли ему в том упрекать свою любящую мать? Которая свято верит в то, что «всю себя без остатка отдала заботам о детях», которая никогда не мучилась совестью, что «в чем-то провинилась перед детьми». Нет, она не знает ника­кой вины перед ними – до конца исполнила свой материнский долг. И Абаю ничего не оставалось, как молча отойти от нее.

Но дело не остановилось на этом. Жиренше вновь отправил­ся в Мамай. На этот раз он отсутствовал две недели. Вернулся, проведя благополучно все переговоры, успешно решив все воз­ложенные на него дела. Самое главное – ему удалось отбить в сторону притязания жениха-аменгера, пообещав ему солидное отступное. И другие противоречия и возникшие задачки были решены великомудрым Жиренше вполне успешно. Абай дол­жен был передать Бекею и тому жениху-мамаю значительное поголовье крупного и мелкого скота.

В огромном хозяйстве владетельного Кунанбая, по его отъезду, распорядителем стад Большого очага Улжан являлся Оспан. Он никогда ничего не жалел для любимого брата Абая. Тотчас с легким сердцем пересчитал и передал скот, все до единой головы, родственникам Айгерим – в уплату калыма за нее, а также и за отступное жениху-мамаю. И вскоре, во главе с Жиренше, родные и близкие – Жакип, Оспан, Габитхан и другие отправились в аул Бекея, где были с почетом приняты как сваты. Абай поехал с ними – с тем, чтобы, согласно тому же вековечному обычаю, соединившему его с первой женой, исполнить свой новый долг жениха и привезти в дом вторую жену – Айгерим.

ДЖАЙЛАУ

1

Привольно раскинулся Большой аул на зеленой долине, белые просторные юрты поставлены в значительном от­далении от серых и черных юрт средины становья - на противо­положной стороне от овечьих загонов и скотных дворов с их запахами, мухами, блеянием и ревом скота.

На рабочей окраине, состоящей из убогих черных юрт, из не­приглядных балаганов, накрытых рваной, латаной-перелатаной старой кошмой, из жалких шалашей, на которые пошло самое разное случайное хламье, и из убогих землянок, - на этой сто­роне аула, рядом со скотом, обитали те, что работали с ним, – так называемые «соседи», жатаки. Из этих бедных жилищ и выходили на работу одинокие старики - скотники и чабаны, па­стухи верблюдов, табунщики, доярки и дояры, наемные конюхи и подростки-пастушата, дети жатаков.

В этот полуденный час весь не занятый работой люд, живущий на этой стороне аула, джигиты на обеде, пожилые женщины, хлопочущие у очагов, подростки, дряхлые старухи, трепавшие шерсть и сучившие пряжу веретеном, - все как один прислушива­лись к тому, что доносилось к ним от белых юрт. Там пел высокий красивый мужской голос, звучала чудесная возвышенная песня, парившая в небе голубом над полуденным аулом. Она брала за душу каждого, кто слышал ее, и звала за собой, словно обещая великое утешение и непременное счастье. И каждому хотелось немедленно все оставить и оказаться там, возле этой песни.

Какая-то древняя старушка, согнутая пополам под тяже­стью внука, которого несла на спине, одиноко спешила мимо

юрт серых в сторону белых. Малолетний внучок, ничего еще не смысливший в музыке, задремал на бабкиной спине и на­чал сползать в сторону, тогда старушка остановилась и стала его поправлять на себе. Затем стянула с ушей виток головного платка-кимешек и, высоко подняв голову, стала вслушиваться, пытаясь пробиться к песне сквозь свою глухоту. Прищуренные узкие глаза ее слезились, они казались виноватыми, словно она была смущена перед солнцем за свою старость и дряхлость, за свои глубокие бесчисленные морщины, беспощадно избороз­дившие все ее лицо.

Ей в эти дни приходилось слышать голос этого певца, хотя бы издали, как и многим из жатаков.

– Уа, сэре! Благослови Аллах тебя и всех твоих потомков! Коли ты радуешь нас, то пусть Создатель и тебя радует во все дни твоей жизни! – бормочет старая, шевеля беззубым ртом со впалыми губами.

Далее на ее пути, у ворот скотного двора, ей встретилась вездесущая приспешница байбише Улжан и домоправительница Айгыз – тетушка Калика.

- Е-е! Смотрите-ка! И эта старуха - один ветер в голове - не­сется туда же! – с недоброй усмешкой разразилась Калика. – Тебе чего понадобилось в том доме? Для тебя что ли поют? Да провалиться мне на месте, если она думает, что ее одну только и ждут там! Вон, как спешит!

Старуха Ийс прошла мимо, словно и не слышала язвительных слов Калики. По пути кликнула еще двух женщин и вместе с ними направилась к белой юрте, бормоча себе под нос:

– Эта несносная Калика! Не может без того, чтобы кого-нибудь не задеть. Чтоб тебе и впрямь провалиться на месте!

Знаменитый сэре, гостивший в этом ауле, последние не­сколько дней пробыл в других аулах, вернулся только вчера. А назавтра собирался отбыть в родные края. Весть об этом облетела весь аул, и каждый, кто мог, старался непременно послушать его сегодня, в последний раз. Однако не всем же-

лающим выпадала такая возможность – жители серых юрт, не говоря уже про обитателей черных юрт и грязных землянок, не могли и надеяться попасть на представление приезжего певца – в белую юрту для гостей.

А в черной хозяйственной юрте две женщины возились око­ло громадного закопченного котла, висящего над огнем. Одна из них варила овечий сыр, курт, помешивая черпаком в котле, другая взбалтывала мутовкой квашеное молоко в деревянной бадейке. Обе они громко судачили о том, что кто-то будет сегодня слушать певца, но только не они, и что это настолько обидно, что просто слов нет. Первая женщина, у котла, была молоду­ха Баян, жена наемного пастуха Кашкена, – сухая как жердь, иссиня-смуглая, с грубым лицом. Вторая, с мутовкой в руках, бледная женщина с серым лицом и большим горбатым носом, – Есбике, ровесница Баян. Обе они, несмотря на свой молодой возраст, выглядят старыми, лица их уже покрыты морщинами, одежда на них изношенная, давно не стираная. Выражая свои обиды, больше выступает Баян, сердитым трубным голосом ругает своих хозяек.

– Да разве все это для нас – все эти гулянья, игры, айтысы, вся эта веселая жизнь? Вот недавно байбише Айгыз передала через эту собачку Калику, чтобы мы никуда не совались, когда будет петь сэре, а занялись в это самое время работой, варили курт и взбалтывали иркит, – ядовитым голосом высказывает Баян. – А мы что, не люди?

Смугло-бледная, серенькая, вся иссеченная мелкими мор­щинами, Есбике жалобно кривит лицо и сетует:

– Ойбай-ау, разве Калика позволит нам послушать песни? Или байбише Айгыз? А кто будет доить коров и овец, взбалты­вать иркит, варить сыр? Чуть освободишься от этих дел – мешок рваный на твои плечи и немедля иди собирать кизяк!

– Удивляться надо, что мы еще живы! Домой возвращаешься среди ночи, а у тебя сил нет даже прибраться в доме, где ты не была целый день! Только перешагну порог – так и валюсь с ног, словно подкошенная. Какая это жизнь?

Есбике, слушая Баян, охотно вторит ей:

– Никакой жизни! Опять же и надоедают они, стоя над душой: «Почему не свила аркан? А где ремни для новой узды?» Апырай, а вчера ругалась хозяйка на чем свет стоит: «Ты, нищая рабыня! Тебе ли маяться от безделья?» Словно обухом по голове огрела. А днями, было, совсем убила меня! Говорит: «Ты что, забыла, как тебя, жалкую сиротку, бесприданницу, привезли к нам на плешивом верблюде? Не твой ли муж Башибек бегает у меня в прислугах?» А что тут можно сказать, если меня и на самом деле превратили в рабыню, а Башибека тоже почти сделали рабом? – Сказав это, Есбике палкой помешала кизяк в очаге, потом присела на корточки перед огнем и молча, бесшумно за­плакала. – Мучаешься от такой непосильной жизни, и никакой радости. Даже певца послушать не дают. И что же? Все равно приходится молчать. Вот и дочка Сакышжан так просила меня, так умоляла: «Мамочка, апатай! Разреши мне пойти послушать песни!» Сжалилась над ней, говорю: «Солнышко мое, иди, если так тебе хочется!» Обрадовалась она, собралась идти. А тут я смотрю на нее, о алла, девочка уже подросла, большая стала, а одета в такое рванье, что стыдно будет ей даже переступить порог чужого дома! Пришлось отказать. – Так рассказывала Есбике, не стараясь даже совладать со своими слезами.

Баян, побалтывая мутовкой, наклонилась ниже к Есбике и тихо, чтобы никто не подслушал и не донес Айгыз или Калике, сказала:

– И мне не легче! Встанешь на заре с птицами, так и до самой ночи больше и не присядешь, пока байбише не улягутся и не закроют тундук на их юртах. Видно, это про нас сказано: «Все ложатся спать, а свекровь ведь не спит!». Жизнь для нас, как злая свекровь. На Айгыз я работаю, как ошалелая, и зимой и летом, а заслужила от нее только прозвище «чумазая рабыня»! Песни мне захотелось? Да какая там песня! Скоро сдохну, как скотина, песни не для меня!

А в соседней крошечной черной юрте, на куче лохмотьев от старой кошмы сидела дочь Есбике - Сакыш и, молча глотая сле-

зы, пыталась наложить еще одну заплату на подол старенького платья. Убедившись, что ничего не выйдет из этого, она отло­жила его в сторону и, опустив свою кудрявую голову, замерла неподвижно, вслушиваясь в доносившуюся издали песню. Ах, ей ничего большего не нужно: только бы пойти вместе со старухой Ийс, посидеть у порога белой юрты и, заглядывая под откинутый дверной полог, краешком глаза увидеть певца среди красивых ковров и послушать его песни. Но прибегала уже Калика и пере­дала слова байбише Айгыз: «Чтобы дочь Есбике не появлялась в своем рванье возле белых юрт, не позорила бы себя перед гостями. Чтобы сидела дома и не высовывалась, а слушать песни ей ни к чему! Обойдется без песен!»

А песня летит над аулом! И не только Баян, Есбике и ее дочь слушают ее издалека, не смея подойти к ней ближе. Песню хо­тели бы послушать, с благоговением внимая певцу и глядя ему в лицо, и конюх Буркитбай со своим помощником, подростком Баймагамбетом. С самого раннего утра они заняты были то по­ставкой кобыл на привязь, то их дойкой, и каждый раз, садясь под брюхо очередной кобылы, старый Буркитбай сердито ругался, что не дают ему послушать знаменитого певца. Но ругался он вполголоса, озираясь, как бы не услышали его другие люди и не донесли хозяевам. Его слышал только подручный Баймагамбет, с быстрыми синими глазами подросток, с волосами, торчавшими ежиком. Он слушал старика с серьезным, недетским вниманием, глубоко сочувствуя печали старого Буркитбая.

– Поет! День и ночь поет! Все лето гостит в ауле, а хоть бы раз увидел я этого сэре в лицо! Но как тут увидишь? Пятьдесят кобылиц на мне, и каждую раз по десять на дню доить надо! Привязан я возле них, как эти жеребята! И дни мои проходят под брюхом кобыл вместе с их жеребятами! Уже мочи нет, как надоели все со своими приказами! Только и твердят: «Смотри, чтобы очаг Улжан не оставался без кумыса! Чтобы в доме Ай- гыз всегда была наполнена саба! Гляди, чтобы в гостевой юрте всегда были две полные сабы с сосками внизу! И чтобы у Калики дом не оставался без кумыса!» Ты видишь, карагым Баймагам-

бет, каково мне приходится? С утра и до самого вечера не от­вязывается ни одна из кобыл этого аула. Я должен их доить. А вечером, когда отвяжу их, то уже сил нет дойти до дома.

А песня все звучит! Только на краткое мгновенье, пока Бур- китбай переходит от одной кобылицы к другой, он может при­слушаться к ней. И вслед за ним, ведя очередного жеребенка, подпускаемого к матке, подросток Баймагамбет также мимолетно улавливает далекую песню. А далее он снова слышит лишь однообразное горестное ворчание дояра кобыл, который уже опустился на одно колено и согнулся под брюхом животного.

– Двадцать лет, целых двадцать лет Буркитбай доит кобыл. И за все это время я и слова им поперек не сказал. А они угостят чашкой готового кумыса, так тут же и начинают попрекать: «Ты что? Тебе свежего молока, которое ты выпиваешь вволю, недо­статочно? Норовишь еще и кумысу выпить из того молока, что сам и надоил? Да чтобы глотку твою судорогой свело! Да чтобы тебе поминальный кумыс по себе самому выпить!» Ну что ты ска­жешь? Тогда как я, с отекшими своими ногами, и коленей согнуть уже не могу! Пальцы мои от вечной этой дойки так распухли, что стали похожи на ноги разбитой ящуром овцы! Как начнут руки мои ныть по ночам, так спасу мне нет от адской боли!

Баймагамбет давно знал обо всех страданиях Буркитбая и, по природной своей доброте да по молодому сочувствию к не­счастью других, старался чем можно утешить старика.

– Ну и бросай эту проклятую дойку! – говорил он. – Ты мог бы, Баке, и другую работу выполнять!

Буркитбай и при необходимости рассмеяться уже не мог этого сделать. Он разучился смеяться. Лишь скривился его рот, изо­бразив мрачноватую, жутковатую, язвительную улыбку.

– Оу, бауырым, мой бедный мальчик! Разве я не хотел бы избавиться от этой напасти, если бы только мог! Но куда бы я подевался? Мои сыновья, Бейсембай и Агай, еще малы. Да и сам я, ты погляди – на что годен? Считай – безрукий, безногий…

А песня летит, парит над аулом. То стихая, улетая куда-то ввысь, вдаль, то возвращаясь назад, кружась над белыми

юртами, над родником. Песня достигает и до жителей серых и черных юрт, обитателей войлочных балаганов, сырых землянок, и жалит их в самое сердце, и навевает несбыточные надежды, наводит в душу неодолимую тоску безвозвратности утрат: «Ах, если бы…»

Слушает песню и худенький подросток Байсугур, с большим, горбатым носом, сидя на хромоногом стригунке, смирно стоящем на берегу реки. Мальчик смотрит в сторону аула, только что подо­гнал к нему стадо ягнят. Байсугур выехал с утра, не поев ничего, но сейчас, склонившись над гривой стригунка, пастушок слушает песню жырау, забыв о голоде. Подъехать ближе к аулу Байсугур не решается – стоят у жели, привязи, связанные голова к голове овцематки, которых еще не подоили, и ягнят подпускать к ним нельзя. Издали он видит, как его мать, овечья доярка, переходит от скотины к скотине, пригибается, обиходит овцу, потом пере­ходит к следующей. Именно сейчас ни в коем случае не надо давать ягнятам приблизиться к маткам, а иначе… Мальчик за это лето уже два раза упускал ягнят, и он навсегда запомнил жестокие побои бая Майбасара. Но сейчас ягнята улеглись, мирно дремлют у водопоя, и Байсугур на своей хромоногой ло­шадке подъезжает ближе к аулу, чтобы лучше слышать песню. Она словно привораживает его. Остановив конягу недалеко от скотных загонов, худенький пастушок, ссутулившись в седле, слушает пение жырау. Так он простоял на месте довольно долго, уйдя вслед за песней в ее зачарованный мир. И не видел того, что происходит сзади, за его спиной. Вдруг услышал он страш­ный, невероятно свирепый крик. Оглянулся – на него летел, меча громы и молнии, неистово подстегивая плетью громадного жеребца, сам бай Майбасар.

– Чтоб тебе сдохнуть, отца твоего… тещу твою так и разэтак! - ревел он на скаку. - Песни захотелось, музыки! Я тебе по­кажу песни, змееныш! Сейчас тебе будет музыка – глаза твои лопнут!

От неожиданности пастушок перепугался насмерть, чуть не свалился с седла. Оглянулся - и увидел ужас. Недавно пре­спокойно лежавшие на ровном бережку ягнята, теперь, словно одержимые, с дурным многоголосым блеянием неслись в сто­рону аула - словно живая река проносились они мимо оцепе­невшего пастушонка. Навстречу им со стороны привязей для дойки раздались призывные крики маток.

Майбасар налетел, как демон, для начала пару раз хлестнул жалкого мальчонку по худеньким плечам своей тяжелой плетью. Затем плеть опускалась на его тощую спину со свистом сабли. Байсугур свалился у ног своего жеребенка.

– Агатай, пожалейте! Не убивайте меня, агатай! – вскрикнул пастушок, плача, валяясь на земле под брюхом своей клячи. Конек не тронулся с места, словно решив прикрыть собою мальчика.

Выматерив предков Байсугура до седьмого колена, Майбасар продолжал хлестать его плетью, доставая полуживого от боли и страха мальчонку на земле, у ног своего засекавшегося на месте жеребца.