Страница - 6

После отъезда Кунанбая в святые места вся власть по до­машности в Большом ауле перешла к своенравной и властной Айгыз, власть же над движимым и недвижимым имуществом вне очага перешла в руки Майбасара. С целью устрашения и наведения всеобщего порядка в отсутствие Кунанбая, Майбасар объездил все его кочевые станы, нагоняя страху на чабанов и табунщиков, верблюжьих погонщиков, даже на пастухов ягнят и коз, которыми обычно были дети. Под такую свирепую поверку Майбасара уже дважды за лето попадался пастушонок Байсугур, сейчас попался в третий раз.

Ягнята уже рассыпались по всему аулу, а Майбасар про­должал крутиться на коне возле барахтавшегося на земле и пронзительно кричавшего пастушонка и сверху нахлестывал его камчой. Согнувшаяся у овцы мать Байсугура услышала его вопли, вскочила с места и с отчаянным криком, с ведром в руке,

как была, бросилась через ковыльный пустырь спасать сына. Его отец, больной чабан Байторы, тоже слышал из юрты, ворочаясь на постели, как Майбасар опять избивает мальчика. Но Байторы не находил в себе силы встать.

- Чтобы всякая удача прошла мимо тебя! Кровопийца Май- басар! Ты опять измываешься над малым ребенком! - в бес­сильном гневе бормочет он.

Байторы уже давно чутким слухом уловил блеяние бегущих к аулу ягнят. Сразу встревожился: «Может, прилег в степи и уснул, ведь всегда не досыпает! А может, с коня упал или что другое случилось, мальчонка растерял ягнят!» Овцематки стояли за серыми юртами, привязанные на жели для доения, недалеко от юрты Байторы.

Прикованный к постели, словно пришитый к лохмотьям войлока на полу, Байторы ворочался со стонами и проклинал свою болезнь.

– Ей, сын Оскенбая! Ты должен знать, что я свою болезнь заработал, когда ходил за твоими табунами, спал на снегу, подло­жив кусок льда под голову! Когда осенними ночами, в заморозки, я стоял у ворот твоего загона, охраняя твоих овец, и под утро весь покрывался инеем! А теперь твой брат, непутевый вражина Майбасар, решил все муки и издевательства, положенные мне, передать моему сыну? Знать, издевательства твои переходят уже на моих потомков! Нет, не Бог меня карает, а ты меня ка­раешь, хочешь стать для меня богом карающим! Так ты - лу­кавый бог! Перестань измываться надо мной! Будь ты проклят, и тебе гореть в аду, Майбасар! – Так в одиночестве, больной и несчастный, метался и томился Байторы, слыша, как истязают его сына, и бессильный помочь ему. Закрыв глаза, скорчившись на убогой постели, он ударял себя сжатым кулаком по голове и заливался бессильными слезами отчаяния.

А песня летит, парит над аулом.

Тем временем старуха Ийс, пренебрегая запретами Айгыз и ее подручницы Калики, уже вошла на широкий двор у гостевых

юрт. Между четырьмя шестиканатными белыми юртами были натянуты арканы-керме для коновязи. У стен юрт лежало мно­жество седел, снятых конских сбруй. Судя по ярким попонам и по женским седлам с высокими луками, украшенными сере­бряной накладкой, можно было предположить, что приехало много молодых гостий. А отсутствие коней на привязи у керме позволяло заключить, что гости прибыли давно – коней увели на пастбище.

И людей на дворе, возле гостевых юрт, было немного. Лишь у земляных печей, на краю двора, деловито возились женщины, готовя мясо в казанах и разжигая большие медные самовары. Маячили две-три фигуры подносчиков кизяка, в рваных одеж­дах.

На этот час три из четырех гостевых юрт были пусты, все гости собрались в срединной большой юрте… Песнь звонкоголосого сэре, поющего безустанно, звучала из этого дома.

Старая Ийс подошла к стряпухам у земляной печи и обра­тилась к разрумянившейся молодке, совавшей ветки таволги в топку самовара:

– Скажи-ка мне, милая, а пела уже новая невестка, самая молодая из невесток?

– Е, пела, пела! И вчера пела. Разве может она отказаться? Все равно заставили бы!

Старуха Ийс зацокала языком, покачала головой и сказала:

– А ведь говорили, что ее пение не нравится обеим байбише этого дома. И они строго-настрого наказали: «Пусть не смеет петь, пусть не выставляет себя на посмешище, еще не показав в ауле, какая из нее невестка!»

– Может, матери и запрещают, но гости просят спеть. Проходу ей не дают, всё просят!

– Вот бы услышать ее, айналайын.

– А как хорошо поет! И сама она нравом словно шелк, мягкая, так и стелется, на доброе слово отзывчивая! Ко всем обращается только на вы, – отозвалась пожилая стряпуха.

Тут подошла прислужница самой молодой невестки, розо­вощекая девушка по имени Злиха, послушала других и сама вступила в разговор:

– У нее нрав приятный, она уважительная ко всем, перед всеми учтивая. Но все равно в том доме постоянно ее шпыняют: «Не возносилась бы особенно! Посмотрела бы, под каким высо­ким шаныраком сидит!» – тихим голосом, с оглядкою говорила служанка Злиха.

Женщины закачали головами, зацокали языками, загалдели, проявляя сочувствие к тому, что сообщила им Злиха.

– Апырай! Не успев войти в дом!

– О, Алла! Это от ревности!

– От зависти!

– Ясно, что это соперницы!

– Так могли сказать только Айгыз, Калика и те, что вокруг них…

– Бедная невестка! Бедная красавица! Нелегко ей будет здесь!

– Но здесь никто из гостей об этом не знает. Все только просят ее спеть, днем и ночью! Некому состязаться с ней! Вот и про­сят: спой да спой! Не скромничай! Спой еще! – говорила Злиха, посмеиваясь, явно гордясь своей хозяйкой.

Но тут зазвучала новая песня, исполняемая степным сэре, и старуха Ийс с уснувшим на спине внуком вместе с двумя другими женщинами отошла от кухни, направляясь к большой юрте.

Молодой невесткой, о которой они говорили с таким жаром, была Айгерим. И юрта, в которой сейчас собрались гости, была Молодой юртой, ее новым семейным очагом.

Абай привез Айгерим уже три месяца назад. Сейчас молодая женщина, в шелковом платке для келин на голове, сидела в самой середине толпы гостей, рядом с Абаем.

На этот раз гости аула были необычными. Много молоденьких девушек в шапочках и замужних женщин в платках, несколько групп щеголеватых джигитов. Но среди них были особенно за-

метные люди, к которым было обращено большое внимание: они полулежали на почетном месте, на разостланных коврах, покойно уложив локти на большие подушки. Это были именитые гости, прославленные сэре и салы – известные певцы степной Арки. Все они приехали издалека. Среди них был один, на кото­рого, как на самого дорогого гостя, было направлено поистине благоговейное внимание. Представительный, цветущий джигит стройного телосложения, среднего роста, с красивым, сияющим белым лбом – знаменитый Биржан-сал, чей несравненный голос и прекрасные песни оценили во всем Среднем жузе.

Всех этих людей призвал Абай. Они своими песнями, своим отношением к песенному искусству оказались чужды суровым и жестким устоям богатого аула, которые устанавливали Май- басар и Айгыз. Эти с откровенной враждебностью отнеслись к новому окружению Абая и Айгерим, настраивали против них своих людей. А тех, кто, вопреки их воле, тянулся к ним и хотел бы послушать песни сэре, не подпускали к юрте Абая. Однако он старался не придавать этому значения и собрал вокруг себя многих талантливых молодых людей Тобыкты.

Прославленный певец, сэре Биржан, редкий и почетнейший гость, приехал к тобыктинцам из далекого Кокшетау. В руках он держал простую домбру, перебирая пальцами струны. На нем был просторный легкий чапан из черного бархата. Поверх белой сорочки с вольно распахнутым воротом был надет легкий золо­тистый камзол китайского шелка. Голову покрывала вышитая золотыми узорами тюбетейка, сверкавшая и переливавшаяся вспышками бликов при малейшем движении певца. Когда он запел новую песню, слушатели замерли, в глазах их вспыхнул радостный свет ожидания. Сэре пел о себе.

Я – Биржан-сал, Кожагула сын, Не жди от меня, народ мой, зла: Я, вольный певец, сэре и акын, Ни перед кем не склоню чела…

Эта песня так и называлась – «Биржан-сал». Среди тех, кто слушал необыкновенно красивый, бархатный голос Биржан- сала, слушал, затаив дыхание, забыв обо всем на свете, был сам Абай.

Он смотрел на певца чуть раскосыми, черными, яркими гла­зами с таким выражением, словно не видел сейчас ни самого сэре, ни кого бы то ни было рядом. Хоть эти глаза были широко открыты и смотрели, не моргая, в упор на Биржана, видели они сейчас не его лицо, не пальцы, перебиравшие струны домбры. Абай видел все сразу – и лицо, и руки, и душу певца, и душу самой песни, и ее вечный полет над всем миром.

Подхваченная крылами мелодии, душа Абая улетала в мир, где царила лишь одна эта песня, где бушевало безбрежное половодье высоких поэтических чувств и возникали картины неземной прекрасной жизни. Певец также преображался, вновь возникая из своих же собственных песен, и представал перед внутренним взором Абая неким могучим степным великаном. Этот великан стоял на самой высокой вершине Кокше и зорко обозревал весь родной край и всех людей, населяющих с неза­памятных времен беспредельные пространства степной Арки, в блеске гладких зеркал полноводных озер. Степной великан не просто следит, равнодушно и беспристрастно, за теми предела­ми человеческого обитания, на которых творят зло сильные мира сего, раздуваются от собственной спеси родовитые баи и стонут задавленные непомерным гнетом неимущие кочевники, гоняю­щие по степи чужой скот. Нет – из могучей груди певца рвется в мир песня, полная гнева и сострадания, словно призывный клич ко всем угнетенным этого степного мира. Он словно громоглас­но заявляет: «Иду на вас с песней! Попробуйте не покориться ей, попытайтесь устоять перед нею!» Звучит песня за песней, и каждая несет в себе свет жизни и надежды, и очищает народ Арки от греха и зла, от всякой нечестивости и скверны.

Песня, взлетев высоко в горы, начинала раскачивать высокие горные ели на склонах Кокше, и тогда каждая хвойная лапка на

деревьях покачивалась, словно золотая кисточка на макушке тюбетейки Биржана. Все сливалось во взаимном чувстве глу­бокого единения и восторженного приятия: и темная ночь Арки, и песня, звучащая в ней, и черный бархатный чапан на певце, и озаренные радостью лица слушателей. И прояснение на этих лицах было словно отражение просветления на лице певца, который становился все более радостным, вдохновенным. И уди­вительная, красивая улыбка расцвела и осталась на лице акына. И песнь неслась, парила над аулом. Вдруг шумные, дружные звуки одобрения раздались вокруг, – и Абай очнулся от своих грез. Песня закончилась, люди благодарили певца. Абай смотрел на него повлажневшими, благодарными, добрыми глазами.

Айгерим давно заметила душевное состояние Абая, сидя рядом с мужем, и, чтобы вернуть его к реальности, она словно нечаянно облокотилась на его колено и тихо рассмеялась. Абай вздрогнул и смутными глазами посмотрел на Айгерим, но бы­стро пришел в себя и тоже засмеялся. Однако лицо его все еще оставалось бледным, застывшим. Да и прозвучавший смех его был несколько судорожный, неестественный. Но благодарным взглядом отозвавшись жене, которая была столь чутка к нему, Абай повернулся к певцу Биржану.

– Биржан-ага, не о тебе речь, да не заденут твою честь мои слова, но есть такие акыны, которые свой дар используют для того, чтобы попрошайничать перед баями, выклянчивая всякие милости, и не гнушаются, продавая свой голос и душу, исполь­зовать для этого поэтическое слово. Есть певцы с прекрасным голосом, но, пресмыкаясь перед мырзами и перед баями, они свели цену песни до понюшки табаку. И вот я рад встретиться с тобой, ибо ты песню, униженно пресмыкавшуюся у порога, воз­нес на почетный тор. Что может быть дороже для казахов, чем бесценные слова акынов о высокой и прекрасной душе народа? Именно ты своими песнями дал казаху узнать самого себя и заставил его воскликнуть: «Да ведь это же я! И я, оказывается,

вот какой!» Лишь одного этого достаточно, чтобы народ отдал глубокую дань уважения тебе, Биржан-сал!

– Добро! Было бы прекрасно, Абай, если бы я всегда пел свои песни, а ты бы их толковал! – пошутил Биржан, и его изысканную, дружескую шутку сумели оценить и Айгерим, и другие, подняв­шие веселый одобрительный шум.

Еще с утра в трех бурдюках выставленный кумыс так и не был выпит, застоялся, так что деловитые Ербол, Мырзагул и Оспан теперь в шесть рук принялись разбалтывать его. Принесли чаш­ки, и они, наполненные пенистым золотистым напитком, пошли по кругу. С окончанием последней песни «Биржан-сал» сидящие в доме несколько оживились, в разных частях большой юрты раздались голоса, прозвучал смех.

Абай нашел необходимым завершить свою мысль, не сму­тившись дружеской иронии Биржана, и сказал:

– Джигит не может добиться истинного уважения и почета, будучи даже знатным баем, но без прилежания к искусству. Од­нако и одного таланта мало, ведь недаром говорят, Биржан-ага: «Если ты одарен, то сумей и оценить свой дар». Безродность и бедность – не порок, роняющий достоинство джигита, у которого есть дар акына и кто может выразить своим искусством печали и горести народа, утереть его слезы и дать ему надежду! Будь таким, – и все будут неизменно уважать тебя! – Так сказал Абай и внимательно посмотрел на сидящих рядом Айгерим и своего племянника Амира.

Но тут прозвучало ответное слово Базаралы. Достигший зрелых лет, он на этом веселом собрании молодежи был самым старшим по возрасту. Сидел он на торе в кругу самых почетных гостей-сэре. Его слова были не без добродушного лукавства:

– Весьма умные слова, мой Абай! Я согласен с тобой, – пусть уважение джигиту оказывают по его талантам, – сказал он, с шутливым смирением склоняя голову, – правда твоя! И я о том же всегда говорил и говорю: «Тобыктинцы! Не смотрите на меня, что я бедный, все равно я самый богатый!» И кто же поверит мне?

Никто, кроме тебя. Выходит, что ты один веришь в это, Абайжан! И надо же, чтобы в это поверить, тебе пришлось пригласить из далекого Кокше великого сына Арки – самого Биржана!

Прищурившись, он весело, остро посмотрел на Абая и первым от души расхохотался. Его шутка вызвала бурю смеха в юрте. Смеялся и Биржан-сал. Абай сквозь смех ответил Базаралы:

– Ты прав, Базеке, как всегда, ты прав! Если забыть о твоей бедности, то во всем остальном кто окажется первым во всем Тобыкты? Конечно, ты, и больше никто! – Это была шутка, но вслед за этим прозвучало уже вполне серьезно: - Однако, Базе- ке, посмотри: здесь самый цвет молодежи большого рода Айдос. Давайте, друзья, посмотрим на себя и скажем со всей правдой: есть среди нас великие таланты? Что мы успели сделать тако­го, чтобы народ захотел это сохранить как свое достояние? Мы сейчас говорим об искусстве. Много ли мы потрудились для искусства? – Так сказал Абай и, серьезно глядя на Базаралы, смолк; потом обвел глазами всех сидящих вокруг.

– Базеке, – продолжал он, – давай будем говорить серьезно. Ведь народ как будто чего-то ждет от нас. На нас возлагают серьезные надежды: от «потомства новой весны» люди ждут немалого. Но давайте скажем откровенно…

Тут Базаралы порывисто подхватил:

– Конечно, надо говорить откровенно! Выноси свой приговор без промедления!

Он улыбнулся и стал ждать продолжения речи Абая. Абай допил кумыс и серьезным голосом завершил свою речь:

– Базеке, мы только друг другу на словах, а больше всего, каждый в мыслях своих, обещали создать что-то новое, а ничего не создали! Так что же мы – пригодный под седло конь или же ни на какую работу не пригодная жирная яловая кобылица? Вот вам и вопрос мой, и ответ, и приговор.

Базаралы прищелкнул языком, зацокал и покачал головой.

– Е, не впутывай меня! Я в твою игру не играю! Я-то никому ничего не обещал, никакого искусства у меня нет! Я не акын, я

пою, когда захочу, когда душа петь велит, и я не могу дать тебе того, чего не имею!

С довольным видом, усмехаясь, Базаралы откинулся на по­душках. Молодежь рассмеялась. Базаралы на самом-то деле был неплохой певец и отличный рассказчик.

Но у Биржана этот разговор вызвал сильное волнение; он с задумчивым видом взял домбру и заиграл вступление к песне. Восхваляя певца из Кокше и выражая недовольство собой и своим поколением тобыктинцев, Абай говорил искренне, без ложного чувства родового самолюбия. И как бы в ответ ему Биржан запел свою известную, но редко им самим исполняемую песню «Жанбота».

Молодежь хорошо знала историю возникновения этой песни. Она сыпала соль и на раны Биржана, и на скрытые раны База- ралы. В ней говорилось о побоях, нанесенных акыну одним из богатых властителей.

Жанботу-волостного родил Карпык.

Жанбота к чинам и власти привык: Друг его Азнабай среди бела дня Посылал отнять домбру у меня. Я – акын. Я не отдал домбры моей, Хоть пытался ее вырвать злодей. При народе избил он меня камчой… Но не умер акын от обиды той, – А не смерть ли такой позорный удел? Не зарыл ли в землю Биржана он? Жанбота! Где ты видел такой закон, Чтоб свободного бить кто-то посмел?..^[6]

Биржан спел о том, что сделали с ним власть имущие, какому унижению и позору подвергли акына. Этим самым он ответил Абаю на его слова о значении поэта в жизни народа. «Меня пре-

возносите, называете великим сыном Арки, а вот посмотрите, как унизили мое достоинство. Над поэтом всегда занесена камча властителей. Теперь сами можете судить, какова на самом деле участь вашего Биржана, которого вы так любите слушать!» – таково было горькое признание знаменитого сэре.

Абаю было больно за певца. После его слов он не сразу на­шелся, что сказать.

– И этот Жанбота, и его приспешник Азнабай – сегодня они кичатся властью и богатством, они вершители чужих судеб. А завтра от них не останется и следа. В памяти же родов Атыгай, Караул, Керей и Уак, на просторах всей Арки сохранится твое имя. Их же имя останется только потому, что одной своей песней ты втоптал их в прах, позорным и постыдным клеймом помечены они будут навеки в памяти наших потомков. А твое имя будет сиять величием, и чем больнее был тот подлый удар камчой по твоему лицу, тем более просветленным и величавым предста­нет оно в глазах будущих поколений! Так что – к чему печали и огорчения, Биржан-ага?

Для молодежи не совсем были понятны слова утешения Абая, но более старшим они пришлись по душе. Жиренше подхватил слова друга, добавив:

– Вы, сидящие здесь молодые джигиты, вы, девушки, разве не вы порукой, что имя Биржана останется в веках? Многие из вас хотят стать певцами, вы уже два месяца неотступно следуете за ним и запоминаете его песни, разве вы забудете то, что пере­няли от него? И разве не передадите вашим детям? Разве не разнесете по всем пределам степи? Песни эти не исчезнут! Вот поэтому не исчезнет имя того, кто сочинил их, имя Биржана.

Жиренше указал на Амира и сказал:

– Спросите хотя бы у Амира: какой певец для него дороже Биржана?

Все обернулись на Амира, который сидел в сторонке и тихонь­ко наигрывал на домбре мелодию «Жиырма-бес», знаменитую песню акына Зилкара, перенятую в эти дни у Биржана. Взглянув

на восторженное, вспыхнувшее лицо Амира, маститый сэре улыбнулся и попросил его:

– А ну-ка, джигит, сыграй и спой это, и как следует!

Амир не заставил долго упрашивать себя. Заметно волнуясь, чуть побледнев, он запел высоким, чистым, красивым голосом. Амир сразу же был захвачен красотой и силой песни, которую исполнял, и пел ее самозабвенно, с огромным наслаждени­ем. Голос певца был поставлен от природы, некоторые уроки мастера-сэре пошли ему на пользу, и молодой джигит исполнил «Жиырма-бес», песню новых времен, вдохновенно и безупречно. Ее особенно любила молодежь.

Подари мне, друг, колечко – пусть хоть медное оно!

Пусть мороз трещит и злится –

в сердце радость все равно! Босиком, ступая тихо, подойди и приголубь,

А поймают – значит, счастье мне с тобой не суждено!

При этих словах песни Базаралы вдруг вскинул голову и по­рывисто, восторженно вскричал:

– Уа! Вот это девушка! О, Создатель, что за девушка! – И затем, в ритме прозвучавшей песни, нараспев продолжил: - Ми­лая, айналайын, черноглазая моя! Мне бы с такою встретиться, иншалла! Мне бы, горемычному, свидеться с нею, бисмилла! – чем и рассмешил всех сидящих рядом.

Сидевший рядом Биржан-сал, принимая шутку Базаралы, посмотрел на него добродушно, затем сказал с самым серьез­ным видом:

– Ту-у, Базеке, как тебя понимать? Что это за слова: мне бы с такою встретиться, с черноокой? Да ведь эта черноокая сидит рядом с тобой! А ты взываешь к Аллаху! Посмотри на Балбалу – чем она хуже девушки твоей мечты из песни?

Базараллы быстро обернулся в сторону девушки.

– Оу, дорогой мой, айналайын, ты прав! – воскликнул он, метнув на нее быстрый взгляд прищуренных глаз. Так смотрит охотничий ястреб на проходящего мимо котенка.

Балбала сидела вполоборота к Базаралы. Услышав его вос­клицание, красавица глянула на него из-под опущенных ресниц, медленно, как бы нехотя, переводя на него свои черные, влаж­ные, огромные глаза. И хотя Балбала старалась сохранить свое величие и достоинство, но слова Биржан-сала все же смутили ее, и лицо ее вспыхнуло пылким розовым румянцем. Стараясь строже сдвинуть брови, она все же не смогла сдержать улыбки, и сквозь раздвинувшиеся сочные губы ее мгновенно сверкнули белые зубы.

Базаралы уловил этот ее скользящий взгляд, в котором, кроме наигранной строгости, было неприкрытое любопытство, и стал изображать крайнюю степень раскаяния:

- Таубе! Каюсь я! - воскликнул он с комическим ужасом. - Ал­лах уродил меня слепым, как котенок! Тьфу! Тьфу! Черт попутал, грешен я! – И он вытянул шею и стал осматривать всех девушек в юрте, переводя взгляд с одной на другую. – Астапыралла! Да здесь, оказывается, одни красавицы собрались!

Биржан постарался смягчить свою шутку, заметив, что она смутила Балбалу, и подхватил слова Базаралы, переводя хвалу на всех присутствующих девушек и молодых женщин:

– К тому же и петь могут славно, и сказать умное слово. Когда запоют, мед льется из уст! Учтивы и воспитанны, нравом мягки, как шелк! Вот они сидят передо мной – мои ученицы и ученики, прекрасная молодежь, мои младшие братья.

Биржан намеренно не призносил принятых в отношении молодых женщин слов «девушки», «сестрички», ибо они могли привнести неуместное здесь настроение игривости, ухаживания. Он предпочитал выглядеть в глазах этих молодых талантливых женщин как старший брат. И хотя он не называл их по именам, но, обводя глазами, давал знать, кого предопределил в «ученицы». Такой - не обозначенной вслух - чести удостоились Балбала, Ке-

римбала, Умитей, Айгерим, и по лицам их словно пробежал луч рассветного солнца. Словно в доме широко распахнули дверь, откинули тундук с вершины юрты, и заколыхались по спальным углам вкруг очага шелковые пологи и занавески, и ворвавшиеся снопы солнечных лучей осветили цветные ковры-тускиизы с яркими узорами, на миг превратив войлочное кочевническое жилье в сказочный дворец. Присутствие красоты и искусства преобразило и это жилье, и людей, собравшихся в нем. Дом зазвучал молодым весельем, расцвел улыбками, наполнился ароматом душевной радости и счастья, изысканными шутками, утонченными знаками внимания друг к другу, благопристойным веселым смехом.

Гостями Абая и Айгерим были самые одаренные, незауряд­ные молодые люди Тобыкты, действительно, цвет и гордость тобыктинцев. Сюда, в аул Кунанбая на реке Барлыбай, два дня назад были приглашены молодые джигиты и девушки родов Иргизбай, Торгай, Котибак и Жигитек, а также из далекого рода Бокенши. Сидевший рядом с Абаем юный джигит Амир был сыном Кудайберды. Перед его смертью Абай обещал брату, что станет отцом для его детей, достойно воспитает их. И Абай ревностно исполнял обещание, заботился о сиротах не меньше, чем о своих собственных детях. Старший Амир оказался скло­нен к поэзии и музыке, обещал стать настоящим акыном. Абай постоянно держал его возле себя, ни в чем не отказывал ему и никому не давал его в обиду.

Амир пригласил с собой нескольких друзей-сверстников и юную родственницу, красавицу Умитей, дочь Есхожи. Сидевшая возле Базаралы Балбала была невеста племени Анет, она была засватана туда, и с нею приехали сопровождающие девушки. Из Бокенши приехал Акимкожа, сын Сугира, он привез свою сестру Керимбалу. От жигитеков прибыл младший брат Базара- лы, известный по аулам щеголь и красавец Оралбай, неплохой исполнитель кюев на домбре и певец.

Вся эта видная молодежь была предана музыкальному ис­кусству Арки, прекрасно пела - поставленными от природы кра-

сивыми голосами, и многие из них честолюбиво мечтали стать настоящими акынами. С сэре Биржаном, который уже давно гостил в Тобыкты, они встречались не первый день.

И все же среди этой блестящей ватаги талантов самым многообещающим был Амир. Он был избалован Абаем, к тому же имел склонность к дерзким шалостям и на язык был остер, но дядя никогда не делал ему замечаний и другим не давал ограничивать свободу талантливого племянника-сироты. Два месяца назад, узнав, что в Тобыкты заедет знаменитый Биржан- сал, послал к нему навстречу Амира с таким поручением:

– Поезжай, посмотри сам. Если он и на самом деле такой славный певец, как о нем говорят, то пригласи его к себе в аул. Устрой ему хорошую встречу, угощенье, собери молодежь. Пусть он почувствует себя вольно, погуляет, повеселится с вами. А молодые пусть поучатся у него.

Амир нашел Биржан-сала в одном из отдаленных аулов То- быкты, провел вместе с ним два дня, потом пригласил к себе, а сам немедленно отправился в свой аул, чтобы поставить юрту для встречи знаменитого гостя. По пути домой он заезжал к Абаю-ага и поделился с ним своими восторгами о Биржан-сэре. Абай устроил встречу с ним сначала в ауле Амира, а потом при­нял у себя, в Большом ауле Кунанбая.

Биржан-сал покорил не только Амира, но и самого Абая. Он сразу близко сошелся с певцом, почувствовал в нем родственную душу, они стали как старые добрые друзья. Абай несколько раз собирал у себя талантливую молодежь разных племен Тобык- ты, он хотел преподать им на выступлениях Биржана высокую школу музыки степной Арки. Абай приглашал лучших домбри­стов и певцов из молодежи, знакомил их с Биржаном, давал им послушать его, а потом разъяснял достоинства его музыки. Мо­лодежь выучила много песен знаменитого сэре, все наперебой стали приглашать его в свои аулы. Биржан с Абаем погостили и у Амира, и в ауле Умитей, побывали в ауле красавицы-певицы Керимбалы, дочери Сугира. Везде их встречали празднично, с

большим почетом и уважением. Возвращаясь назад, они надолго задержались у жигитеков, были гостями Базаралы и Оралбая.

И вот, когда наступила пора Биржану отправляться в об­ратный путь, Абай решил поставить у себя четыре белых юрты для прощального тоя. Биржан определил день своего отъезда, и накануне молодежь вновь собралась, чтобы провести с ним последний вечер и на прощанье послушать его песни, самим спеть то, чему научились они у Биржан-сала. Условились, что каждый желающий споет по одной его песне, как это и сделал недавно Амир, исполнив «Жиырма-бес».

После того как шутка Базаралы прошла с успехом и всеобщий смех отзвучал, под игру на домбре Оралбая спела Керимбала.

Абай запомнил Керимбалу совсем юной девушкой – с той далекой лунной ночи на берегу реки Караул, когда она стала сви­детельницей тайны пламенных чувств Абая и Тогжан. Теперь это была хорошо развившаяся, красивая, своенравная дочь своего аула. Она была уже просватана в племя Каракесек, но ее жених неожиданно заболел и умер. Теперь Керимбала называлась «невестой-вдовой» и должна была стать женой его старшего брата. Однако отец ее, бай Сугир, и ее братья не спешили с нею расставаться, все задерживали ее отъезд к каракесекам. Ведь Керимбала являлась для них светлым солнышком, воплощени­ем веселья жизни. Цветущая, жизнерадостная красавица стала одной из самых засидевшихся в невестах девушек в Олжай. Но никогда про нее не ходило никаких сомнительных слухов, не было сплетен, поэтому Сугир и не боялся удерживать дочь так долго у себя, не отправлял ее в края дальние, в Каракесек.

Итак, после Амира стала петь Керимбала, взялся ей поды­грать на домбре красавец Оралбай.

С раскосыми влекущими карими глазами, с румяным лицом, с большой косой, Керимбала обладала необычной, своеобразной красотой и была очень привлекательна своим ровным веселым нравом, живым умом и скрытой – под нежной женственностью – большой силой духа.

Керимбала спела песню, выученную у Биржана и до сих пор не звучавшую в Тобыкты: это была «Голубушка», песня, неизвестно кем сложенная, но охотно исполняемая многими знаменитыми певцами. В ней были слова, особенно излюбленные в народе: «В сердце любимой есть ли место мне?» Слова песни прозвучали, устанавливая в сообществе юных музыкантов особый настрой, исполненный взаимного обожания и благородного ухаживания. Биржан-сал и Абай слушали молодую певицу с большим вни­манием и благосклонностью.