Страница - 7

Вдохновленный ее пением, запел сразу же Оралбай, и песня его называлась «Камень драгоценный».

Твоя легкая поступь тешит мой взгляд, В ушках – серьги, в косах шолпы звенят.

Сильный, открытый голос юного степного певца своим страст­ным звучанием придал словам песни такое могучее чувство, что у слушателей встрепенулись сердца. Оралбай не просто пел – он словно рассказывал пением своим о том, что видит сейчас перед собою. Он словно не песню пел, известную всем, а делился своими чувствами. Оралбай пел так, словно красавица из песни стояла перед ним, и он слышит перезвон ее шолпы в косе. Песня закончилась, а зачарованные пением Оралбая слушатели не успели насытиться ею. И сама Керимбала, по­зволив себе опередить Биржана, взмахнула ручкой, обнизанной золотыми браслетами, в сторону певца и воскликнула:

– Ах, еще бы! Еще раз послушать!

И тогда прозвучала такая же просьба сэре Биржана: «Еще раз, повторить!»

Не возвращаясь к начальным словам песни, молодой акын дальше импровизировал:

Я увидел тебя на другом берегу.

Сделай лодкой свою золотую серьгу

И меня переправь! А не сможешь – прости: Мне тебя и в раю никогда не найти!

Джигит призывает, выказывает свое страстное желание. Ве­рит, что дружеское сердце поймет его. Страстное его желание не останется безответным, словно молодой сильный зверь, по­тягиваясь под жарким солнцем, дремлет, грезит о той, которая где-то вблизи и тоже безудержно устремлена к нему. Без этого взаимного огня разве жизнь молодца в радость? И он призывает, чтобы их сердца запылали в едином пламени страсти.

Все собрание, особенно старшие – Базаралы, Жиренше и Абай, почувствовало некую неловкость от этого откровенного признания. А лицо Керимбалы залилось краской смущения. И, весело смеясь, покраснела Айгерим. Сверкнув жемчужными зубами, улыбнулась Балбала, поведя глазами в сторону База- ралы.

На юного сэре Амира посмотрела особенным взглядом си­дящая рядом с ним его сверстница Умитей. Она должна петь следующей. Выбранная ею песня - «Баян-аул». Амир сопрово­ждает ее исполнение игрой на домбре. Прозвучав вначале на низких ладах, домбра восходит все выше и сливается на единой высоте с красивым, высоким голосом певицы.

Темен над Баян-аулом низкий полог туч,

Не настиг лисицу сокол среди горных круч.

Но до смерти не забудет твой любимый, знай,

Как шепнула ты за юртой: «Милый мой, прощай!..»

В пении Умитей прорываются нежные, сильные чувства – ее страстные надежды, затаенная грусть несвершенности. Девушка так же, как и другие исполнители, наполняет известные в народе песни своим душевным содержанием, по-новому окрашивает мелодию. И ее песня восходит в ночи над аулом как тонкий золотой ободок только что рожденного месяца.

Эта красивая девушка в куньей шапочке с перьями, одетая в нарядный, изысканный камзол, в золотых сережках, завершая пение, вдруг заметно побледнела, утратив румянец своих щек. На правой щечке заметней стали черные как смоль, красившие ее лицо родинки.

В самом конце песни голос ее замер так мягко, уходя в тишину, наступившую в юрте, что люди не заметили, как она завершила пение, и сидели, продолжая вслушиваться. Тогда Умитей подня­ла глаза на слушателей, от тора до самых дверей заполнивших всю юрту, - взгляд ее как бы говорил: «Я закончила петь!» Ко­ротко и мелодично рассмеявшись, она повернулась к Айгерим, сидевшей рядом с ней, и с улыбкой молвила:

– А теперь круг пройден, и петь будет настоящая певица!

- Келин! Келин петь будет! - заговорили, оживившись, жен­щины с окраины аула, сидевшие у двери.

И сразу же ударил по струнам домбры Амир, приглашая певицу Айгерим к выступлению, к чему Айгерим, хозяйка дома, была не готова. Она смущенно, с укором посмотрела на Умитей и стала отнекиваться:

– Ну что ты, милая, оставь это… Неудобно…

– Ты не вправе отказываться, жаным, – вмешался тут Абай. – Спой хоть начало той песни, которую вы любили петь в своем ауле…

В его спокойном, ласковом голосе слышалось искреннее желание послушать ее пение. Биржан, Базаралы, Балбала и Умитей с дружеским интересом, с ожиданием в глазах смотрели на Айгерим.

У нее светлое, чистое, свежее лицо. Вдумчивый взгляд ее длинных черных глаз излучает особенный лучезарный свет. Неж­ные подглазия тронуты прозрачной голубоватой тенью, словно дымкой, которою природа отмечает некоторые светлые лица с матовой кожей. Эта дымка - быстро тающий туман юности и де­вичьей чистоты. Проходит некий миг жизни, и улетучивается этот туман. Но лучезарный свет в глазах остается. Часто встречаются

красивые черные глаза, но редко с такой чарующей нежностью. Абай все еще не может без глубокого волнения и какой-то тихой, тревожной радости всматриваться в глаза Айгерим. Она запела, глядя на Балбалу, сидящую на торе.

И опять Абай, слушая пение своей жены, словно выпал из подлинного мира, как было при пении Биржан-сала. Мир грез и фантазий пленил его.

Ай-бибай, моей песне внимай…

Далее Абай перестал внимать словам. Они теперь ничего не значили для него. Значило только волшебство голоса, его колдовская неземная власть. Не серебряные ли бубенцы зве­нят, сливаясь с ним в нежной гармонии? И белокрылый ангел небес взмывает в голубую высь под этот мелодичный звон, купаясь в лучах солнца! Он словно призывает все чуткие души следовать за собою в таинственные пределы неба, быть его верными спутниками: «Взлети душою над бренным своим телом, душу свою освободи от гнета забот, в душе этой найди уголок, где прячется главная тайна твоей жизни – раскрой эту тайну! Призываю тебя во весь голос к высокому полету! Стряхни со своих плеч бремя неудач и унылой покорности судьбе! Следуй за мной! И тогда... тогда придет к тебе дева красоты, волшеб­ница искусства, в струящихся тонких одеждах, напоминающая твою возлюбленную супругу, с прекрасными оленьими глазами, стройной белой шеей, нежным, розовым, словно утренняя заря, юным лицом! И повелит она: взлети над пленом рутинной жизни без робости, возвести о себе во весь голос, открыто! Унеси свое одиночество в вышний мир, где оно перестанет быть мучением и болью для тебя, а преобразится в бесценный дар искусства! Раскрой, наконец, свой талант, заваленный хламом серой житей­ской обыденности!» Так можно было воспринять пение Айгерим. И хотя она пела для многих, ее песнь относилась только к Абаю.

Она умоляла его о нежности и бережном отношении не только к себе, но и к дару ее, который она в себе ощущала.

Песня отзвучала. Абай черными отрешенными глазами смотрел на Айгерим, он спрашивал мысленно у нее: «Почему, почему не дрогнет от волнения твой круглый, как яблоко, под­бородок? Почему изящные твои губы сложились в гримасу тайной обиды? Почему белоснежные твои зубы не сверкнут в неожиданной улыбке?»

Все же, по завершении пения, Айгерим улыбнулась – одними губами, изящно изогнув их концы вверх. Налила и молча про­тянула чашку кумыса Абаю, словно желая вновь его пробудить от каких-то грез, в которые он ушел, сидя рядом с нею. Но, не заметив и не приняв предложенной чаши, лишь слегка развеяв туманность лица своего, Абай воскликнул протяжно:

– Апыра-а-ай! – и непонятно засмеялся.

Смущенная тем, что муж не принял поднесенного ею кумыса, Айгерим сидела, залившись краской, и потерянно улыбалась. Заметив это, Абай спохватился и тотчас протянул руку за чашей. Приняв ее, он другой рукой ласково обнял супругу за плечи, потом, в знак молчаливой благодарности, погладил ее голову поверх шелкового платка.

Все пожилые женщины, набившиеся в юрту и сидевшие у входа, чтобы послушать пение и музыку молодых, одобрительно загалдели, умилившись столь доброму проявлению супруже­ского внимания.

- Айналайын, невестушка наша! Желаем тебе большого по­томства!

– Да пошлет тебе Кудай великих радостей!

– Да прожить тебе на свете в красоте и весельи души, келин пригожая!

Последнее благословение исходило от старухи Ийс, и оно особенно пришлось по душе Абаю. Подняв голову, он заметил старуху и сказал во всеуслышание:

- Апырмай, какое беспримерное благословение от нашей ма­тери Ийс! Айгерим, ответь своим благодарственным словом!

Айгерим с большой учтивостью и благодарением, ласково посмотрела на старуху и произнесла:

– Живи долго во здравии, аже! – И, чуть отодвинувшись назад, подозвала ее к себе, усадила рядом, угостила кумысом.

Пение Айгерим привело в восхищение и мастера-сэре Бир- жана, но он воздержался от немедленных похвал, не вполне уместных при обстоятельствах проявления столь высокого уровня искусства. Но балагур Жиренше, не в силах сдержать своей природы, поерзал на месте, поводил плечами и взял да и высказался, вполне в своем духе:

– Оу, душа моя, что мне остается сказать тебе? Я не знаю, то ли слышал твой голосок, Айгерим, то ли мне в уши вливались звуки прямо из рая! – чем и рассмешил всех в доме.

Биржан, обратившись к Базаралы, негромко заметил:

– Петь на небесном уровне – это петь как Айгерим. Равных ей нет среди нас.

Истинный художник, Биржан-сал не считался с честолюбием присутствующих молодых певцов и музыкантов, был беспри­страстен и к себе.

Последняя перед трапезой песня исполнялась Абаем, и она стала прощальной песней для всех, кто принимал участие на этом блестящем слете молодых музыкантов Арки.

Мясо для трапезы было готово. Посторонние люди, узнав об этом, стали деликатно покидать юрту, гости же встали и начали выходить на улицу, чтобы освежиться. Айгерим распорядилась убрать посуду, оставшуюся после чаепития.

Воспользовавшись этой минутой, протискиваясь навстречу гостям, в юрту пробралась всенепременная Калика и, подойдя к Абаю, не присев даже, передала с важным видом:

- Телькара, - назвала его именем, которое придумали те­тушки и матушки, когда он был совсем маленьким. – Тебя зовет апа. Иди скорее к ней!

Абай, оглянувшись на Амира, Оспана, Айгерим, сказал:

– Если я не вернусь скоро, то не ждите! Начинайте трапезу без меня.

2

В Большой юрте его ожидали Улжан, Айгыз и Дильда.

Мать стала быстро стареть. Она все еще сохраняла стать, но волосы, выбивающиеся из-под платка, были совершенно седыми. Широкое, мягкое лицо потеряло былую белизну и стало желтоватым, рыхлым. Морщины на щеках, от крыльев носа вниз, прошли в два глубоких ряда, а на лбу стали длиннее и резко углубились. Эти морщины придавали лицу Улжан суровый вид. Она была холодной, недоступной, долго сидела молча, как бы бессловесно обвиняя: «Ты виноват… Буду тебя судить». Абай с терпеливой покорностью стал ждать обвинений матери.

Но мать заговорила, голос ее по-прежнему был добрым, в нем слышалась прежняя любовь к нему.

– Абайжан, – начала она, тяжело переводя дух, глядя ему в глаза, – недаром говорится: от дум нет покою, от веселья убе­гают тревоги. Ты не хочешь ни о чем тревожиться, сынок? Тебе не хочется знать никаких забот?

Абай понимал, о чем речь, но ему не хотелось ее перебивать. Пусть выскажется до конца.

– Вам виднее, апа, – сказал лишь он, продолжая отвечать ей внимательным, спокойным взглядом.

– Твой старый отец давно уже в отъезде, а вестей от него нет как нет. Наши сердца полны тревоги, а твое? Нам не понятно ваше веселье, сынок.

Айгыз была раздражена, что разговор начался так мирно. Она в нетерпении вмешалась:

– Кто у тебя спросит об этом, как не мы, твои матери? Целое лето ты ни с кем не хочешь считаться, наши заботы не для тебя… Разве такое нынче время, чтобы день и ночь веселиться? О чем ты только думаешь?

Абай продолжал молчать, давая знать, что он хочет вы­слушать всех. И тут взвилась Дильда. Зная, что обе свекрови на ее стороне, она сразу дала себе волю и начала без всякого стеснения, вся кипя от раздражения:

– А о чем ему думать? У него нынче нет времени на то, чтобы думать. Завел себе для любовных утех эту колдунью… певицу эту! Сидит, слушает ее песни, душу готов продать шайтану, чтобы только слушать ее, угождать ей!

В голосе ее послышались злые слезы. Улжан не останавли­вала ее обидных, ядовитых слов.

- Сын мой, разве в ауле только и гостей, что твои сэре и де­вушки? – заговорила с досадой Улжан. – Уже сколько времени гостит у нас мать Дильды? Ведь она и для тебя мать, а ты даже не обращаешь на нее внимания. Для нас она самая дорогая гостья... Ведь не ради меня одной она приехала, проделав та­кой дальний путь. Кто знает, что завтра будет с нами. Мы уже стары, сынок. Она хотела бы тебя благословить, может быть, в последний раз, а ты и глаз своих не кажешь. Подумал бы об этом. Вот до чего ты дошел!

Дильда тут разразилась громким плачем и вскричала:

– Эта дочь нищего оборванца! И на порог мой не достойна ступить! А посмотрите на нее, – не успела еще свадебного платка с головы снять, и уже нос задирает! День и ночь песни распевает, ни во что меня не ставит, нищенка! Так распустить ее…

Она не успела договорить, Абай сурово оборвал жену, весь побледнев:

– Замолчи, Дильда! Не я виноват в том, что ты родилась тугой на ухо, зато нравом кичливой, как предок твой Тленши!

Он дрожал от гнева и возмущения. Только что был в другом доме, где царили майское солнце и беззаботная радость. А тут словно попал в суровую холодную осень, предвещающую зимний джут.

– Мой гость Биржан – акын, какого нет во всем Тобыкты. Вся наша молодежь восхищается им и хочет слушать его. Была бы

ты умнее, послала бы Акилбая, Абиша и Магаша посмотреть на него, послушать его песни.

– Не бывать этому! Не хватало того, чтобы мои дети стояли у порога этой ведьмы и в щелку поглядывали на ее гостей! Не­счастные мои! Сироты при живом отце! – выкрикнув это, Дильда с громкими рыданиями бросилась вон из юрты.

Но и в отсутствие Дильды обе матери не спускали Абаю. Они сурово пеняли ему, что гостей своих он должен был принимать в юрте Дильды. Айгыз высказалась резко и неприязненно:

- Мне нет дела до того, что ты любишь Айгерим. Она зазна­ется, и это мне не нравится. Пусть помнит, что из бедного рода Байшоры попала к нам, пусть не забывает, под чьим шаныраком села! Песни ее, которые распевает она, не стесняясь, унижают нас. Пусть прекратит свое пение!

Итак, Большая юрта налагала запрет. Абай промолчал. Он знал, от кого исходит этот чудовищный по своей нелепости и злобе запрет. Решение Большой юрты подсказано Дильдою. Тяжелая обида на жену охватила его сердце. Абай молча до­слушал матерей и, не сказав им ни слова, покинул их.

Он не дошел до Молодой юрты, как его окликнул Майбасар. Он по-прежнему выглядел очень крепким и здоровым, только появилось у него много седины в бороде. Тучная фигура его при­обрела еще больше горделивой осанистости, было видно, что с отъездом Кунанбая его брат чувствует себя полным хозяином огромных владений и несметного состояния большого Айдоса.

Майбасар увел племянника подальше от Большой юрты, усадил на землю, сам уселся напротив.

– Абай, меня послала к тебе твоя теща и наша гостья, ты понял? - как всегда, надуваясь спесью и самодовольством, за­говорил Майбасар.

Он широко раскрыл глаза, со значением посмотрел в лицо Абаю и, стараясь придать своему голосу особенную значитель­ность, продолжил:

– Теща твоя просила, а я так просто приказываю, чтобы ты, сынок, все время был в юрте Дильды, пока ее мать гостит в на-

шем ауле. Приворотом ли каким окрутила тебя Айгерим, что ты не можешь никак от нее отлипнуть? Не ты первый и не ты по­следний женат на двоих, вон, у деда Оскенбая и у нашего отца было по нескольку жен. И пора тебе знать, что если взял вторую жену, не обходи вниманием первую! Тебя что – не хватает на двоих, что ли?

Абай терпеливо его выслушал и, не желая обижать поста­ревшего дядю, решил не вступать с ним в спор, а свести все к шутке.

- Майеке, - начал он, стараясь выступать столь же напы­щенно, как Майбасар, - мой дорогой агатай, жизнь идет, кра­сота блекнет, в бороде появляется седина… – Абай на секунду примолк, затем продолжил: – А сводник остается сводником, и даже годы не берут его!

Сказав это, Абай усмехнулся.

Майбасара как прорвало. Он захохотал, тряся своим брюхом, и захлопал себя по ляжкам.

– Ах ты, стервец! Угрел меня! Я-то уже все забыл, не думал, что ты помнишь! А ты, оказывается, не только помнишь, но хо­чешь еще и куснуть меня! Жа! Это я, действительно, сватал за тебя Дильду. Но, бауырым, что было, то было, однако Дильда теперь твоя жена, и ты не обижай ее! А может быть, ты начитался русских книг и теперь не хочешь жить с двумя женами? Говорят ведь, что у них это запрещено!

– Что ж, скажу тебе, агатай, что неплохо бы перенять это у русских!

– Астапыралла! Ты чего это надумал? Оставить Дильду и детей?

– Ну, Майеке, ей-то я, допустим, вовсе не нужен. Она все чувства растеряла, кроме злобы своей.

– Абай, ты что? Неужели собрался бросить ее?

– Дильда мать моих детей. Будет хорошей матерью – я всегда буду рядом с нею, как добрый друг. Если этого ей мало, пусть делает что хочет.

На этом он, резко оставив шутливый тон, закончил разговор с дядей и быстро поднялся на ноги. Майбасар остался сидеть – с выпученными глазами, открытым ртом. Слова Абая показались ему дикими. Он попытался возразить племяннику, попенять ему, но Абай не хотел его слушать.

– Ага, оставьте, – сурово сказал Абай. – Это касается одного меня, а вы все, мои родичи, не лезьте ко мне со своими совета­ми, если вас не просят!

И вдруг он заговорил совсем о другом, чего Майбасар не ожидал.

Недавно, по пути к дому Улжан, Абай встретился с подрост­ками Баймагамбетом и Байсугуром. Мальчик-пастушок навзрыд плакал, Баймагамбет пытался его утешать. Увидев Абая, он пожаловался ему на Майбасара. Об этом и заговорил сейчас Абай.

- А теперь вы послушайте, говорить я буду прямо, не оби­жайтесь, Майеке, вы сильно рассердили меня. Зачем снова избили Байсугура? У мальчика отец болен, при смерти лежит, а вы что делаете?

Говоря это, Абай вдруг весь побледнел. Но Майбасара ничто не смутило. Он досадливо отмахнулся.

– Ту-у, не думай об этом! Ничего с мальчишкой не случится! А пастухи совсем распустились, надо их привести в порядок. Тут строгость нужна!

Абая эти слова окончательно вывели из себя.

– Не позорьте нас, ага! Не смейте избивать наших людей! Не первый раз вы поднимаете камчу на работников нашего аула.

И Абай напомнил, как этим летом Майбасар несколько раз учинял расправу над пастухами и скотниками Большого аула.

– А пусть не забываются, – злобно буркнул Майбасар; он был в тупой ярости и недоумении: пришел поругать племянника, а тут его самого ругают!

- Вы что, считаете наш аул сиротским, над которым вас по­ставили опекуном? Отец в отъезде, он велел вам с коня присма-

тривать за его табунами и стадами, но вы забыли, что мы-то уже не дети, и мы не сироты! Вы что себе позволяете бесчинствовать в нашем ауле, избиваете наших работников? Не смейте больше поднимать камчу на наших пастухов и на бедных соседей! Даже голос на них не поднимайте! Иначе мы с вами поссоримся, и крепко поссоримся, Майеке! Уж тогда не обижайтесь. Вы избили сегодня маленького Байсугура, – будто меня самого исхлестали камчой! Запомните это!

Резко, отчужденно высказав все это, Абай ушел к гостевым юртам.

А там гости уже собирались к отъезду. Лошади их были при­вязаны между юртами, это были холеные выстоянные скакуны, не изнуренные частыми и долгими поездками. Люди аула лю­бовались на коней и на их разнообразную нарядную сбрую, на высокие седла с серебряной отделкой.

Абай не знал причины такого поспешного отъезда гостей, ему никто не сказал, что Майбасар воспользовался вызовом Абая к матери и подослал в юрту Айгерим кое-кого из своих людей, чтобы те посеяли среди молодых гостей тихую смуту. Так, Акимхоже передали салем: «Мырзы нет в ауле, мы все живем в тревоге, думая о нем. Уместно ли веселье там, где по­селилась тревога? Пусть он намекнет об этом гостям, которых привел с собой». Также и Айгыз, со своей стороны, довела до ушей Умитей, своей дальней родственницы, неласковое посла- ньице: «Пусть едет домой, довольно веселиться. Дома отец ее, Есхожа, скучает по ней».

Итак, все это происходило в отсутствие Абая, и он не знал, почему это молодые гости так неожиданно заторопились с отъез­дом. Гости же, те, что получили недобрые послания, никому из других гостей не сообщили об этом, но и без всяких слов чуткая молодежь, глядя на них, тоже присоединилась к их решению немедленно отбыть из Большого аула Кунанбая.

Молодые люди выпили прощальные чаши кумыса, сердеч­но поблагодарили Абая и акына Биржана и пошли садиться

на коней. Абай, Биржан, Ербол и Айгерим вышли проводить молодежь.

Вперед всех уехали Акимкожа со своей сестрой Керимбалой и друзьями, к ним присоединился Оралбай. Потом отправились в путь Амир и Умитей в сопровождении веселого Мырзагула. Их аулы как раз располагались на пути возвращения Биржана, и они пригласили сэре остановиться и погостить у них. Абай весьма одобрил это решение, ему было приятно, что в Тобыкты окажут еще раз знаки внимания знаменитому мастеру степной песни. И хотя его несколько удивил этот поспешный исход молодежи, но он особого значения этому не придал, подумав, что молодые певцы желают дать сэре Биржану покой перед завтрашней до­рогой.

Следующими уезжали Балбала и ее спутники. Базаралы давно оседлал своего коня, но все еще не трогался, словно колеблясь и выбирая, в какую сторону ему направиться. Когда Балбала, придерживаемая Айгерим, садилась в седло, он по­смотрел на нее, стоя у своей лошади, затем с шутливой удалью воскликнул:

- Е-е! Чего там! На что жизнь Меджнуну, если он будет в раз­луке с Лейлой? Вези меня, мой конь!

Он молодецки вскочил в седло и поехал рядом с Балбалой, внезапно для всех решив ее проводить до самого аула.

Никто не видел, какой злобный взгляд послал им вслед один из сыновей Кулыншака, Манас, самый младший из «бескаска», «пяти удальцов». Он по принуждению Кунанбая жил в его ауле, был нукером. Манас подбежал к юрте Айгыз, где в это время на­ходился Майбасар, и вызвал его на улицу. Задыхаясь от злобы, он сообщил Майбасару следующее:

- Давно уже в Торгае поговаривают, что Базаралы ухлестыва­ет за Балбалой. Люди нашего рода унижены, Майеке… А теперь и сами поглядите! Едут себе рядышком, просто расстаться не могут никак! А ведь он сманивает невесту нашего рода! У нее есть жених – Бесбесбай, наш племянник. Он и сам батыр, может

постоять за свою честь, обиды ни от кого не стерпит. Но если речь пойдет о чести всего рода, то мне не оставаться в стороне, Майеке! Отомстить этому выродку и я сумею, но я хочу, агатай, чтобы вы обо всем этом знали.

Майбасар имел свои счеты к Базаралы: недавно он узнал, что Базаралы имел связь с Нурганым, последней женой Кунанбая. При словах Манаса глаза Майбасара хищно загорелись, ноздри раздулись… Но он сказал, приглушая свой голос:

– Вот что, ты сейчас не трогай его. Дождись ночи… Устрой засаду у порога Балбалы. Сам Кудай помогает нам взять его, связанного по рукам и ногам, этого грешника, переступившего через все законы божеские и человеческие! К тому же вы - «бес- каска», и с вами ваш племянник Бесбесбай, крутой батыр, вам ли не одолеть его одного? Если вы этого не сделаете, да прова­литься вам сквозь землю, да пропадите вы пропадом тогда! Ты понял? Ну, ступай! – И Майбасар подтолкнул в спину Манаса.

В этот песенный вечер молодежь, разлетевшись во все стороны от аула Кунанбая, расположенного в густонаселенной Барлыбайской долине, веселыми и шумными ватагами про­езжала мимо разноплеменных аулов, во весь голос распевая новые заученные песни. Высоко, вольготно взмывали в небеса чудесные юные голоса, то разливаясь соловьиными трелями «Жиырма-бес», то выводя протяжный, полный страсти напев «Жанбота», то вознося к самым высоким озаренным облакам сокровенные признания «Жамбас-сыйпар». И все эти мелодии, воспарившие и плывущие над тихой предночной степью, оду­шевлялись чистыми и звонкими голосами молодых певцов, и все эти дары высокого степного песенного искусства они получили от несравненного, дорогого, щедрого мастера Биржана. Об этом благодарно возвещали поющие голоса джигитов Амира, Орал- бая, звеняще и недосягаемо высоко распевали женские голоса Балбалы, красавицы Умитей, жизнерадостной Керимбалы.

Песни все – о любви и жизни, о великой любви к жизни, о любви. Как они созвучны этому благодатному весеннему вече-

ру – песенному вечеру! Эти песни – из трепета живой души, от чувств сердца счастливого человека.

Не боюсь, что поймают меня.

Были б счастливы мы!..

Кто же эта девушка, готовая принести в жертву любви свою жизнь?

Где ты? Дай мне найти тебя, желанная моя, Черноокая!..

Кто этот джигит, и как же он, несчастный бедняга, потерял свою возлюбленную?

А кто другой джигит, охваченный печалью воспоминания:

Но до смерти не забудет твой любимый, знай, Как шепнула ты за юртой: «Милый мой, прощай...»

Степь человеческая! Слова любви. «Я обомлел, лучезарный лик твой увидев вчера!», «Черноокая моя, желанная», «Луно­ликая моя», «Светозарный мой», «Утешение мое», «Сладкое мое нетерпение!»

Медоточивые слова, жар пламенной молодости, молитва и благословение. Все это - в песнях степи. Живет, летит, воспа­ряет над весенними просторами джайлау Тобыкты, большого Айдоса.

Не выдержал разодетый в пух и прах красавец-джигит Аким- кожа: растревоженный до глубины души песнями, он бросил на дороге сестру и умчался, нахлестывая своего скакуна, поскакал прямехонько в тот аул Жигитек, где ждала его возлюбленная. С ним умчались трое его верных друзей, которые знали, ка­кую неудержимую страсть питает к девушке Акимкожа. Как он неосторожен, считая, что ничто ему не грозит, коли в прошлом

году подарил тетке своей возлюбленной великолепного молодого скакуна. И остались на дороге Керимбала и Оралбай вдвоем. Ах, тот песенный вечер виноват, что при свете взошедшей на небо луны они не только голоса объединили в песне! И молча обнял, уже не имея сил удержаться, Оралбай Керимбалу, обнял крепко, нагнувшись к ней с седла своего. Кони их осторожно остановились сами, стояли рядом.

И сама Керимбала, никогда никому не позволявшая подоб­ного, свободно положила свои белые ручки на плечи джигита и, закрыв глаза, приникла раскрытыми алыми губами к его губам в страстном поцелуе.

Песенный вечер - это он виноват. Отпустив вперед Мырза- гула и всех остальных, Амир и Умитей медленным шагом ехали сзади. Они были в близких родственных отношениях, и они не должны были испытывать друг к другу грешных нежных чувств. При свете луны они долго ехали, касаясь друг друга плечами. Их лошади шли ровно, нога в ногу. Когда их стремена сталкивались, раздавался серебряный звон.

Среди тобыктинских женщин никто не одевался столь богато и изысканно, как Умитей. К тому же она умела с удивительным шиком носить платье. Тот же борик с куньим мехом, и исфа- ганская шаль, и камзол с золотым шитьем – на ней выглядели как заморская одежда. Среди других молодых женщин и юных девушек из богатых домов, одетых столь же изысканно, как и она, Умитей все равно царственно выделялась.

Особенно нравились Амиру, до замирания сердца, ее лакиро­ванные кебисы-сапожки на низком каблучке, с остроконечными носками, ладно обхватывающие ее маленькие ножки. Эти лаки­рованные крошечные кебисы как-то по-особому представляли ее неземное изящество и легкость.