Страница - 8

Остальные их спутники давно уехали вперед, они же, увле­ченные совместным пением, медленно двигались по дороге, вольно отпустив поводья своих лошадей. Они шли все тише, и наконец их кони тоже остановились сами возле зарослей тугая,

не чувствуя понукания седоков. Тут Амир, судорожно переведя дыхание, дрожащими руками крепко стиснул узкую руку Умитей, прихватив ее вместе с поводком. Он смотрел в ее прекрасное лицо, ясно освещенное розовым светом луны, и темные глаза его словно умоляли: «Родная, голубушка моя! Смею ли я сказать все, что хочу?» В лицо Умитей мгновенно бросилась жаркая кровь… Но она быстро опомнилась и, осторожно высвободив свою руку, тихим, кротким голосом молвила: «Не надо. Перестань, милый мой». И в этом «милый мой» Амир вдруг уловил сумасшедшую надежду… Ему показалось, что это было произнесено не как обычная любезность, но как слова в изначальном их значении. Однако через какое-то мгновение девушка произнесла дрог­нувшим, надломленным голосом: «Жаль… как жаль…» и вдруг хлестнула лошадь плетью и умчалась в темноту.

И в этот вечер прощания с самыми вдохновенными песнями степи Айгерим снова пела для Биржана и Абая.

Сначала она решительно отказывалась петь, ссылаясь на то, что достаточно много пела сегодня, и надо послушать лучше Биржана, который собирался уехать наутро: Айгерим не только сама любила петь, но была страстной любительницей послушать хорошее пение других исполнителей.

В последние самые счастливые месяцы ее жизни рядом с Абаем она пела как никогда – от природы поставленный голос ее вошел в полную зрелость. Но в этот вечер она вначале отказы­валась петь, и отнюдь не из-за одного только желания слушать Биржана. Днем, пока Абай был занят проводами молодых пев­цов, Айгыз и Дильда подгадали время быстро вызвать Айгерим и высказали ей в резкой и грубой брани свое недовольство поведением невестки.

«Абай, может, и не захочет прислушаться к нашим словам, а вот тебе, по твоим годам, каждое сказанное нами слово должно воспринимать как золото мудрости, понятно тебе, дочь Байшо- ры? Ты не забывайся, из какого взята нищего рода, и особенно тут не заносись! Почаще оглядывайся по сторонам, умерь шаг,

ходи потише! Помни всегда, под каким шаныраком ты оказалась! Не заносись, выше кого ты хочешь быть?»

От обиды у Айгерим навернулись слезы на глаза. Она ничего не сказала в ответ, лишь сидела, склонив голову, то бледнея от холода обидных слов, то пламенея от чувства незаслуженной обиды. Все ее воспитание, полученное от добрых родителей, вся ее любовь к своему мужу и вся ее страстная любовь к искусству не позволяли ей опуститься до каких-нибудь слов оправдания. Ей вменяли в особенную вину недостойное поведение – частые ее распевания во время аульных будней. Айгерим даже гово­рить не стала, что поет она по просьбе любимого мужа, поет от своей безмерной любви к нему, желая доставить ему радость. Никогда раньше ни единая душа на свете не упрекала ее за то, что она пела, как поют птицы, не думая, хорошо это или плохо. И в ее родном ауле, у бедных ее родителей любили красивую, чистую, ни в чем и ни перед кем не повинную песню, полную любви к жизни. А здесь, в богатом ауле, к песне относились с пренебрежением и даже с чванливым презрением.

– Мы – богатый аул, а ты из нищего аула, тебе достойно быть только рабыней у нас. В наш знатный род ты втерлась из такого аула, в каком обычно родятся все наши скотники, батраки и рабы. Впредь знай свое место и особенно голову не задирай! Спрячь подальше свою гордость, выскочка! Мы тебе не ровня, помни! И чтобы голоса твоего, распевающего на весь аул, мы больше не слышали! Ты поняла?

Айгерим вернулась в свою юрту, совершенно убитая тем, в каком тупом и жестоком обличье предстал перед ней этот самый богатый и знатный аул. Она ощутила на себе всю косную злую силу хозяев этого аула, их презрение и ненависть к тем, кого они считали ниже себя. И ей предстояло отныне жить среди них.

А дома ни Абай, ни сэре Биржан, ни деверь Оспан, сидевший в этот вечер у них, ни Ербол – никто не заметил, в каком великом смятении души вернулась Айгерим, и просили, чтобы она пела. Она отказывалась, но они не отступались.

Особенно настаивал неугомонный, грубоватый Оспан.

- Ей, Айгерим! Негоже молодой келин, которая еще и свадеб­ного платка не сняла с головы, отказывать в просьбе родичей! Я тебе деверь или кто? И я тебе повелеваю: пой! А не то плохо тебе придется, милая! Рассержусь!

Абай и Биржан смехом поддержали шутку Оспана, и бедняжке Айгерим пришлось подчиниться.

Айгерим запела, но вынужденное пение ее звучало совсем по-другому, Абай и Биржан слушали молча, с серьезными ли­цами. Но по мере того как Айгерим, справившись с собой, пела все более свободно и раскованно, их лица светлели. Они на­слаждались искусством незаурядной певицы. А она, забыв обо всем, в безудержном порыве нежности, чувственно выражала в своем пении ответный жар и всю раскрывшуюся страсть молодой женщины к своему пылкому супругу.

Биржан и Абай просили от нее все новых песен, особенно из тех, что разучила она в прошедшие дни музыкальных празд­неств. И она продолжала петь. И чем больше давила на сердце подспудная обида, тем сильнее, отчаяннее хотелось ей выразить в песнях свою любовь к Абаю. Она не могла не видеть, что он сам загорается ответным огнем чувств, и чем ярче разгорался он в очах любимого супруга, тем совершеннее и красивее зву­чали ее песни.

Высокий полётный голос Айгерим донесся до Большого дома, оттуда немедленно была отправлена в Молодую юрту вездесу­щая всенепременная приспешница хозяек Калика. Слышавшая все шорохи подковерной возни, посвященная во все дрязги жен­ской половины дома, хитромудрая женге молча вошла в дом и, поджав губы, уселась в сторонке, но так, чтобы Айгерим непре­менно увидела ее. Калика подумала, что та, заметив ее грозный вид, догадается, кто ее послал, и немедленно прекратит пение. Однако Айгерим не перестала петь, а после окончания песни встала, под руку пересадила Калику рядом с собой, повыше, и по просьбе Оспана начала новую песню – «Жамбас сипар», это

была песня супружеской нежности. Пользующаяся доверием хозяек, Калика, возмущенная столь явной строптивостью мо­лодой келин, принялась незаметным образом щипать изо всех сил Айгерим за ее нежное бедро. Несчастная певица вынуждена была проявить огромное терпение, чтобы выдержать эту пытку и благополучно допеть песню. Однако к ее окончанию глаза бед­ной Айгерим были полны слез. Но этих слез никто не заметил, а тетушка Калика тихонько торжествовала и, когда раздались возгласы одобрения и восхищения, злодейка не преминула вос­пользоваться моментом и зашипела в затылок Айгерим:

– Прекрати петь! Не забывайся!..

Это была и так последняя песня, исполненная Айгерим. Домбру взял в руки Биржан. Из уст степного маэстро полетела и сразу же высоко взмыла над аулом красивая, привольная, торжествующая, заставляющая замереть сердца мелодия. Песнь летела над ночной степью, над душистыми джайлау, быстро до­стигнув звездных высот и величаво плывя над миром.

Но в эту же ночь торжества песни произошло дикое собы­тие.

Базаралы всю дорогу не отпускал талии красавицы Балбалы, джигит не мог оторваться от нежного тела девушки, и только спешившись у ее юрты, выпустил ее из своих могучих рук.

И сама не в силах расстаться с ним, Балбала потеряла всякую осторожность и предложила ему:

– Базеке, вы же знаете, как я уважаю вас. Не будет, я думаю, ничего плохого, если я вам предложу зайти в дом и быть моим гостем!

Отца у Балбалы не было, после его смерти хозяином аула являлся ее брат, который в данный день отсутствовал. Дома оставалась одна мать. Это была такая же русоволосая, как Бал- бала, и черноглазая, очень с нею схожая нестарая степенная женщина. Распорядившись ставить самовар, она увела дочь за полог кровати и зашептала ей:

– Айналайын, дочка, ты что надумала? Вон, сваты из Торгая прикочевали рядом, слышен даже лай их собак! А что, если увидят? Чего я скажу им, если спросят: «Кого это дочь твоя при­водила в дом?» Родненькая, как бы нам не опозориться!

Балбала смотрела на свою мать какими-то странными глаза­ми – спокойно, просветленно, радостно. Улыбнулась загадочно, обнажив беложемчужные зубы.

– Апа, родная, – сказала она проникновенно, – ведь ты же сама говаривала, мол, ты у нас временный гость в доме. Апа, долго ли мне еще гулять, веселиться? Уа, скоро к этим твоим торгаям уеду, похороню там свою молодость. Пусть они еще немного подождут меня, небось, не помрут от скуки. А гнать от нашего дома уважаемого Базеке – это не дело, апа! Прими его с почетом, окажи заботу и внимание!

После этих ее слов мать больше ничего не говорила до­чери. Был зарезан упитанный ягненок из раннего окота, и пока варилось в казане мясо, наполняя юрту душистым ароматом свежины, развеселившаяся, безмятежно радостная Балбала пела для гостя песни чудесным своим голосом. И ее свободное, смелое поведение, открытость ее, ровная веселость нрава все больше зачаровывали джигита. Он забыл обо всем на свете и, мало видевший ласки в своей одинокой жизни, был благодарен этой удивительной красавице.

Мать Балбалы и ее женге, пришедшая из соседней юрты, просили спеть Базаралы, и красивый джигит, уступив уговорам, спел немало песен. У гостеприимного очага звучало много шуток, раздавался смех, велись приятные разговоры. Гостя приветили от всей души, ему были оказаны большие почести.

Перед отходом ко сну мать отправила Балбалу ночевать к ее женге в соседнюю юрту, гостя разместила в своей просторной юрте. Она опасалась того, что за ее домом установлен надзор: недавно зашли в юрту два незнакомых подростка, сказали, что они из аула Торгай, пасут ягнят, три ягненка отбились от стада, и теперь пастушата ищут их. Полагая, что они подосланы из

аула сватов, хозяйка накормила мальчиков и скорее выпрово­дила их восвояси.

Но они не ушли сразу, а все крутились по аулу, что-то выспра­шивая у чабанов, и исчезли только к полуночи, когда Балбала, уложив гостя в своем доме, закрыла тундук и отправилась но­чевать к своей женге.

Тем временем Базаралы никак не мог заснуть. После полу­ночи он покинул постель и вышел. Луна взошла к зениту, кругом было светло. Аул погрузился в тишину, не было слышно даже лая собак. Соседняя серая юрта, куда ушла Балбала, находилась поблизости, тундук ее был закрыт, видимо, все спали. Базаралы направился к ней.

В ауле по-прежнему стояла полная тишина. Базаралы взялся за край войлочного полога на двери, стал поднимать его, чтобы войти в юрту. И тут сзади его крепко ухватили за плечо. Наложил на него руку какой-то огромный человек, выйдя из тени юрты, темнея перед лунным светом. Тихим рокочущим голосом при­казал:

– Иди за мной!

Это был Манас, Базаралы узнал его. Не испугавшись, также негромко ответил:

– Уай, это ты, Манас?

– Манас не Манас – не твое дело! Идем отсюда, тебе говорят! – с угрозой отрезал тот и с силой потянул за собой Базаралы.

– Ойбой, джигит! Иди-ка своей дорогой, а я пойду своей! – отбросив чужую руку, отвечал Базаралы и хотел уйти в сторону. Но Манас не позволил этого.

– Если не хочешь ославить Балбалу, опозорить ее на всю степь, то иди за мной! Если ты джигит, а не трус – делай, как я велю! А то ведь прямо у ее порога я могу поднять шум, – с угрозой молвил он.

Базаралы молча кивнул головой и зашагал рядом с Манасом, прочь от юрты. Они отошли довольно далеко за аул, и когда при­близились к черным тугайным зарослям, из-за деревьев вышли

навстречу три джигита. Все четверо окружили Базаралы и повели его еще дальше в степь.

Один из них свернул к большой юрте и, отвязав коня Базара- лы, стоявшего не расседланным, повел его в поводу, вслед за остальными джигитами. Их кони стояли в тугаях, привязанные к деревьям. Подсадив пленника на его лошадь, они вскочили на своих коней и повезли его под конвоем в сторону аулов Торгай.

- Дайте мне уйти, люди, не позорьте девушку! - стал увеще­вать их Базаралы. – Она же невеста вашего рода… Завтра же по всем джайлау будут трепать ее имя…

Однако Кошпесбай и остальные двое, находившиеся с Ма- насом, не отвечали пленнику. Кошпесбай был родным братом жениха Балбалы. Это был невероятной силы огромный детина, настоящий палван, слывущий батыром, не имеющим равных в бою на соилах. Его брат, Бесбесбай, жених, был столь же про­славленный силач и устрашающих размеров верзила, подобный и самому Манасу, и Кошпесбаю.

Пока удалялись от аула, Манас - только он один - разговари­вал с Базаралы, коротко отвечал угрозами. Но вот исчез из виду аул, и уже никто не разговаривал с ним. Проехав еще немного, все четверо переглянулись между собой - и разом наброси­лись на пленника. Окружив Базаралы, в четыре руки взяли его в плети. Каждый джигит поводья своего коня намотал на одну руку, чтобы удерживать на месте всхрапывающих возбужденных животных.

Базаралы был избит до полусмерти.

В эту ночь забрали у него коня. Чтобы унизить его, сняли с него чапан, оставили в одной рубашке, иссеченного плетьми до крови…

Утром от Майбасара был прислан человек к Абаю, чтобы он немедленно пришел в юрту Айгыз. Там уже, кроме Майбасара, сидели Ербол, Айгыз и Нурганым. Базаралы был перед ними. По дороге Абай встретил Оспана и узнал от него об избиении База- ралы. В юрту вошел Абай уже встревоженным, неспокойным.

Лишь переглянувшись между собой, Абай и Базаралы по­няли состояние друг друга. Говорить ничего не надо было. О причинах не стоило спрашивать: исполосованное лицо База- ралы отметало необходимость всякого выяснения причины, по которой был так унижен и обезображен его красивый, гордый, благородный друг.

Майбасар же испытывал иные чувства и настроен был по- другому. Не умея скрыть своего удовлетворения, даже весь вос­сияв лицом, он принялся подробно расспрашивать, смакуя, как били, сколько человек били, за что били. Базаралы был угрюм и подавлен, он тяжелыми глазами уставился на Майбасара и не хотел отвечать ему. Обозленный этим, Майбасар пошел на неприкрытое злопыхательство, высказывая глумливый на­мек, чтобы опорочить джигита в глазах всех присутствующих, особенно Нурганым, о которой дошли до него кое-какие слухи. Уставившись щелками заплывших глаз на Базаралы, растянув в ухмылке свои жирные губы, Майбассар язвительно молвил:

– Базым, а камча, видно, неплохо погуляла по твоей голове! И чего это торгайцы взъелись на тебя? Взбесились, что ли? Чего это Торгай^[7] налетел на тебя коршуном, вон, все лицо исклевал? И где они тебя подловили? Как осмелились только?

Сидевший молча Базаралы быстро поднял голову и с веселой злостью сверкнул глазами на Майбасара.

– Вот что я тебе скажу, Майеке! Ты сам превратил воробышка в коршуна! Сперва ты так разозлил торгая, что он хорошенько поклевал тебя в зад, а теперь, когда ты помог ему набраться на­глости, он и на меня кинулся! Как же воробью не почувствовать себя коршуном, если ты давал ему свой зад поклевать? – сказав это, Базаралы оглушительно расхохотался, словно одним дви­жением смахнул с себя все обиды и унижения, боль от побоев и душевных ран.

Закатились смехом и все присутствующие в юрте. Майбасар от неожиданности настолько растерялся, что потерял дар речи

и сидел, озираясь, выпучив глаза и широко открыв рот. Резко отвернувшись от всех и уставясь в стену, буркнул под нос:

- Вот же, негодник, что вспомнил! - и снова резко повернул­ся, обращаясь к Базаралы: – Чтоб твоим языком казан горячий лизать, змея подколодная, сволочь! – сказал это, а потом и сам рассмеялся.

Абай тоже с облегчением рассмеялся. И заметил, повесе­лев:

- Нет, наш дорогой побитый Базеке! Тебя побить невозмож­но! Ты сам, кого хочешь, побьешь своим острым, как копье, языком!

Аул постарался скрыть от гостей, особенно от почтенного Биржана, происшествие с Базаралы. Абай распорядился, об­ратившись к Айгыз и Нурганым:

– Наденьте на Базеке камзол, чапан, на голову – тымак.

И тут же объявил, что дарует старшему другу коня с сед­лом.

Провожая Базаралы, Нурганым подала ему тымак и при этом сдержанно молвила, с некоторым скрытым умыслом в своих словах:

– А ведь можно было бы, наверное, и поберечь свое достоин­ство. Прямо-таки вы расстроили меня, Базеке!

В этот же день после обеда провожали Биржан-сала. Когда он уже собрался, его пригласила к себе Улжан.

Из своих рук потчевала его кумысом, дала благословение- бата и пожелала счастливого пути. Затем попросила принять от аула «тогыз», девять ценных подарков, которые тут же были принесены Айгыз и Нурганым. От себя Улжан подарила певцу тайтуяк – слиток серебра величиной с копытце жеребенка. Спутники Биржана, сопровождавшие его в поездке в Тобыкты, получили в дар бархату и шелку на одежду.

– Ты не обошел своим вниманием наш аул, дорогой гость, ты показал свое искусство и многому научил как старших, так и младших из нашего рода. За это тебе великая благодарность!

Куда бы далее ни лежал твой путь - счастья тебе и благопо­лучия. Да вознесется твое искусство еще выше, да возрастает твоя слава в устах людей! Прими дары, преподносимые тебе нами, матерями и твоими старшими сестрами, прими их с миром в душе, с чистым сердцем и не суди нас.

– Да пошлет Бог, великая матерь, вам увидеть счастье своих сыновей и дочерей! Где бы я ни находился, всегда буду помнить о тех почестях и о том уважении, которых я удостоился в вашем ауле.

И Биржан-сэре почтительно пожал обеими руками руки Улжан и Айгыз.

Абай от себя подарил мастеру Биржану великолепного по­родистого скакуна из кунанбаевского табуна. Его спутникам он подарил по заводной лошади, а также еще и несколько крепких, упитанных обозных лошадей.

Гости отправились, каждый ведя в поводу еще по одному коню, с ними вместе поехали сам Абай, Айгерим и Ербол. Сэре Биржана очень настойчиво приглашали в гости Умитей и Амир, они же просили приехать вместе с певцом Абая и молодую женге Айгерим. Она постеснялась и стала отказываться от поездки, но Абай настоял, чтобы она поехала с ним, не желая оставлять ее дома одну.

Вся эта блестящая многочисленная группа молодых людей в тот же вечер сидела в белой большой юрте, поставленной Амиром в ауле Кунке, старшей жены Кунанбая.

В эту ночь, как и во все предыдущие, было спето немало пе­сен, звучала домбра в искусных руках. После мясной трапезы Абай и Биржан начали беседу, что продлилась у них до утра. Почти все лето ежедневно слушавший Биржана и беседовавший с ним Абай ясно стал представлять, что значит искусство в жизни человека и кто такой – человек искусства. Об этом он сочинил новые стихи, полные сокровенных раздумий и о собственном пути в искусстве.

Песня – союз напева и слов, Ею пленилась душа моя.

Думы рождает певучий зов…

Песню пойми и люби, как я!

Абай прочитал Биржану-сэре это стихотворение. Биржан, впервые встретившись с этим молодым баем, ощутил в нем биение огромных творческих сил. И прочитанные ему стихи только подтвердили его мысли: он в поэзии уже достиг граней высокого совершенства.

- Абайжан, ты говорил, что мои песни вызывают у тебя же­лание творчества. Ты чувствуешь и замечаешь в моих песнях такие стороны, которых я и сам не замечаю и не придаю им значения. Это удивительно! Ты мне открываешь меня самого, и это останется в моей жизни уже навсегда! - говорил взволно­ванный Биржан-сал.

– Это говорит лишь о том, что мы стремимся в искусстве к одному и тому же, Биржан-ага, – отвечал Абай. – Цель у нас общая.

- На пути к этой общей цели, возможно, кто-то окажется впе­реди, кто-то чуть позади. Но это не имеет никакого значения для нас, дорогой мой Абай. Значение имеет другое! Хочу тебе при­знаться, что только теперь, после встречи с тобой, я наконец-то стал по-настоящему понимать и ценить значение поэтического слова в песне. Наверное, и твои слова о том, что в музыке моих песен таится больше чувств, чем в их словах, – это о том же самом! Не так ли? Если так, то ты подумай, айналайын, сколько мудрой духовной пищи для моего искусства ты уже дал!

– Биржан-ага, если мы верно подходим к пониманию высокого искусства, то будем оценивать только такое искусство, которое полностью захватывает и разум, и душу человека, и обращается к самым возвышенным его чувствам. Искусство должно служить только этому – и ничему другому! Оно должно быть свободно! Правда, на этом пути ты можешь оказаться в одиночестве, ведь

большинство думает не так. Но давайте не будем забывать, что путь настоящего искусства – это и есть путь борьбы добра со злом! – Так сказал Абай, волнуясь и вдохновляясь своими же словами.

Это был миг высокого откровения, когда они окончательно поняли друг друга, и души их слились. И только теперь Бир- жан, когда-то вызвавший звериную злобу Жанботы и Азнабая, избитый ими, униженный и оскорбленный, осознал, почему он вызвал такую ненависть у власть имущих. Потому что его песни противостояли злу и насилию.

Далее разговор их касался многих подобных тем, и два одаренных творческих человека смогли наконец высказаться и обрести гармонию единения родственных душ. Они даже не за­метили, как оба смолкли, и дальнейшая их беседа продолжилась без слов, в чудодейственном молчании.

Гости легли поздно, проснулись на другой день почти в пол­день. Слегка закусив и попив чаю, они заторопились в путь.

Кони стояли уже под седлами. Все провожающие во главе с Абаем вышли из юрты. Подошли многочисленные женщины, дети и свободный от работы аульный люд. Стали подсаживать уезжающих сал, сэре на коней. Биржан, уже сидя в седле, вы­сказал последнее свое пожелание:

- Амир, ты начни, а Умитей, Айгерим и другие пусть присоеди­нятся. Спойте, друзья, на прощание все вместе «Жиырма-бес»! Пусть эта песня проводит меня, милые други мои, дорогие мои младшие братья и сестры!

Просьба была необычной. Существует неукоснительный, за­веденный ритуал прощания. Прощаться должно благопристойно, торжественно, с напутственным благословением. Но подобную вольность мог себе позволить столь знаменитый акын Арки, как Биржан-сал. Абай вполне понимал его и с удовольствием поддержал. Молодые сэре не стали особо чиниться и дружно, красиво запели в несколько голосов. Биржан слушал их, сидя в седле, чуть покачивая головой, прикрыв глаза и кротко улы-

баясь. Выслушав один куплет, он вдруг вскинул руку, прося пев­цов остановиться. Сдвинул на затылок кунью шапку с зеленым бархатным верхом, склонился с коня перед молодыми людьми и сам запел высоким, сильным голосом:

Прощайте, юные друзья,

Здесь с вами юным стал и я, Уйду в далекие края – Уйдет и молодость моя…

Продолжая петь, акын стронул с места коня, развернул его и поехал по дороге. Он удалялся, не прекращая пения, а все оставшиеся смотрели ему вслед, замерев на месте. Вслед за ним вскоре тронулись и его спутники.

Абай догадался, что на их глазах родилась новая песня, посвященная им, новым друзьям и последователям великого певца и поэта.

– Да, это его новая песня… Она родилась только что, на этом месте, – высказал он вслух свою мысль. – Это прощальная пес­ня, посвященная нам! Вот оно, друзья, настоящее вдохновение акына!

Амир бросился к коновязи, отвязал своего серого в яблоках и вскочил в седло.

– Бисмилла! Догоню, заучу эту песню! – крикнул он, пролетая мимо своих и выскакивая на дорогу. А оттуда, уже отдаленно, долетали слова припева:

Уйду в далекие края –

Уйдет и молодость моя…

Амир на галопе догнал путников и поехал рядом с поющим Биржаном. Дорога пошла на взгорок, в сторону, всадники ехали, вытягиваясь в цепочку.

– Уже ушли, считай, на один перегон ягнят, а песня все еще слышится. Что за силы голос у Биржана-ага! – с восхищением произнес Ербол.

Все стояли перед гостевой юртой и наблюдали, как последние всадники скрываются за вершиной пригорка. Айгерим и Умитей, с самым чутким слухом, все еще слышали звуки песни. Никто не уходил. Решили ждать, когда вернется Амир. И он вскоре появился на взгорке, стремительно поскакал назад к аулу.

Он успел выучить новую песню и, подъезжая к своим, уже запел ее ликующим молодым голосом.

Прощайте, юные друзья, Здесь с вами юным стал и я…

– Как называется песня? – спросила у него Умитей, когда он подъехал и остановил коня.

– Апырай! А я забыл, не спросил даже, как она называется! – с досадой воскликнул красавец Амир. – Старался скорее ее заучить!

– Ну и как же ее назвать?

– Е, разве вы не слышали, что сказал Ербол? Он ведь дал название песни, считай! Помните, он сказал, что ее слышно на расстоянии одного перегона ягнят? Так и назовем ее – «Козы кош», «Перегон ягнят»! – улыбаясь, сказал Абай; повернувшись, направился в сторону гостевой юрты.

А уже к ним подходила, с трудом переставляя ноги, опираясь на крашенную в красный цвет клюку, байбише Кунке, старшая жена Кунанбая, хозяйка его очага. Вся молодежь во главе с Аба­ем повернулась к ней и приветствовала ее, выказывая большое почтение. Айгерим склонилась перед нею в низком поклоне келин перед свекровью. Но старая Кунке не обратила ни на кого внимания и сразу приступила к Абаю.

– Ты что это делаешь, Абай, голубчик мой? Какой пример подаешь? Где это видано, чтобы так шумно провожали гостя из аула? С криками да песнями? Кого ты вознес столь высоко, что

провожаешь из нашего аула словно хана? Такое безрассудство сошло бы с рук вон тому шалопаю Амиру, ну а ты-то, Абайжан, как мог допустить такое? Я ведь всегда полагалась на тебя, бауырым! Думала, что никогда не допустишь какого-нибудь не­приличия.

Абай вспыхнул от досады, но быстро взял себя в руки.

– Апа, вы заботитесь о спокойствии и благе вашего аула, ваши люди живут, соблюдая всяческое приличие. Его у вас больше всего, приличие всегда можно найти в вашем ауле, сколько душе угодно. Но вот песен – нет! Приличие есть, а песни нет! От хорошей ли это жизни, апа?

Ербол и Амир, раздуваясь от смеха, ухмыляясь в сторону, повторяли за Абаем:

– Приличие есть, а песни нет! Приличие есть, а песни нет!..

Кунке передернуло от возмущения. С откровенной злобой взглянув на Абая, старуха от презрения даже слова не вы­молвила, резко отвернулась от него и пошла в направлении Большой юрты.

Теперь Амир не прикидывался, как перед бабушкой, тихим да смирным, а стал похохатывать, глядя ей вслед.

– Абай-ага! Да вознаградит вас Аллах! Как вы врезали бабке в самое чувствительное место!

Айгерим и Умитей прыснули в ладошки и, смутившись, убежа­ли за Молодую юрту. Но, озорник и баловень, Амир продолжал шуточки вслед бабушке:

- Теперь жить ведь не даст! Раз Амир запел - значит он про­тив Аллаха пошел! От веры отступился! Вот какая у нас бабушка набожная и приличная! Приличие в ауле есть, а песни нет! – И снова Амир залился звонким молодым смехом.

3

После отъезда Биржана в то лето всю округу охватила рас­пря в племенах Олжай. А началом ее послужила одна нежная

любовная песня, прозвучавшая в тишине весенней ночи на джайлау.

Теперь конец лета. Родственные аулы, с весны ранней ко­чевавшие бок о бок, теперь стали переходить на отдаленные осенние пастбища, расходиться в разные стороны. И в это время на отделившиеся аулы стали нападать барымтачи, лихие люди, захватывая скот во время перегонов и угоняя с временных становищ. Дня не проходило без криков, горестно и яростно возносившихся над аулами: «Угнали! Разорили!»

В эти неспокойные дни и ночи джигиты рода Жигитек, не сле­зая с седел, караулили табуны и отары, пасли их ночами возле своих временных аулов, а то и загоняли скот внутрь кругового стана походных юрт. У стоянки Сюикбулак, где расположились аулы Караша и Каумена, лошади с вечера паслись, двигаясь по направлению урочища Сыбайлас-Каршыгалы. Табунщиками и караульщиками в такие ночи становились все джигиты, даже подростки.

В ночь выехал и Абылгазы, сам в прошлом угонявший чужих лошадей, джигит ловкий, смелый и находчивый. Вместе с ним отправился молодой Оралбай – не затем, чтобы охранять коней своего отца Каумена, которых у того было не так уж много, но просто для того, чтобы уйти от своей тоски мятежной, не давав­шей ему покоя ни днем, ни ночью.

Абылгазы ехал шагом на своем сильном, в черных и белых пежинах, холеном коне, сам тоже выхоленный и разодетый, словно собрался на праздник. Отвороты его чапана были воль­готно раскрыты, в распахе ослепительно белела под лунным светом полотняная рубаха. Поперек седла джигит держал самое надежное оружие степняка – березовый соил. На голове тымак был надет косо, на одну бровь. Покачиваясь в седле, изредка поплевывая в сторонку, Абылгазы молча слушал жалобы юного Оралбая.

Выезжая вместе с Абылгазы из аула, Оралбай в душевной смуте своей плохо соображал, что он должен был делать на

ночном дозоре, куда смотреть, чего опасаться. Ему решительно было все равно, что может произойти вокруг.

Любовь вспыхнула вдруг. Вспорхнула и вознеслась к самым небесам безумная мечта – и тут же стремительно рухнула, пошла в падение. Керимбала подожгла его сердце и ворвалась в душу в тот единственный песенный вечер, когда они оба смогли за­быть обо всем на свете… И вдруг оказалось, песни, любовь – их словно не было и нет на свете, а есть жених из рода Каракесек, который уже едет за Керимбалой, чтобы навсегда забрать ее в свой аул.

Ничего не остается делать Оралбаю, как только жаловаться своему старшему сородичу, да и то не ради того, чтобы получить какой-нибудь умный совет, а только лишь по причине невыноси­мого жжения в груди, от которого нет спасения нигде джигиту.