Страница - 2

Причем здесь Карткожа и почему "положено"? Не стал объяснять Карткоже, да тот и не стал задумываться, в ту же секунду согласился: — Хорошо, — потому страсть как хочется ему поговорить наедине со студентом, а о том, что кобыле, трехлетке, придется туго, и не позаботился.

Довольный своей изворотливостью, аульный голова улыбнулся под усами: "Каков я!"

и поспешил выпроводить всех за порог: - Жена, подай гостю кумыс на дорогу. И ты бы, Карткожа, тоже не рассиживался попусту. Выпей скорей кумыса, и айда, — и, довольный сам собой, вышел готовить лошадь для студента.

Осушив одним глотком пиалу, Карткожа поспешил отправиться к себе, вывел жеребца и принялся седлать. Заглянул домой, сообщил матери о своей важной миссии, подпоясался, взял камчу и вышел. Отвязал уздечку от скобы, и когда уже вскочил в седло, во дворе появился его старший брат в галошах на босую ногу — видать, только выбрался из теплой супружеской постели — и, остервенело, почесывая ляжку, спросил: — Ты куда?

Карткожа ответил двумя словами и, легонько пройдясь камчой по крупу лошади, отъехал, и скоро перехватил студента, неуклюже сидевшего на куцехвостой гнедой лошадке, на которой разве что за верблюдами плестись. "Вот свинья! — подумал об аульной голове Карткожа. — Надо же, на кого

студента усадил. Бога не боится!". Но что тут поделаешь?

Весть

Заговорили, едва отъехав от аула. Студент был явно обижен тем, что ему подсунули драную доходягу. Спросил, что за человек этот аульный глава. Карткожа, как мог, ответил, и смысл ответа заключался в следующих словах: такого бессовестного и могила не исправит. Потом сам стал задавать вопросы, конечно же, о городской школе.

Студент принялся повествовать о городе в самых возвышенных тонах. И так красочно описал трехэтажные здания, свое училище, пароходы, паровозы, автомобили, театры, что дух захватывало! Нахваливал так, словно сам строил этот город, а в намеках на то, что повидал, мол, я там все на свете чудеса, слышались и нотки превосходства. Да стоит ли стесняться перед заглядывающим ему в рот увальнем, никогда, прежде, в глаза не видевшим город?., не ему прервать:

"Неправда", и посему студент понес такое, что раньше и на ум не приходило. А тот слушает, разинув рот, с округлившимися от удивления глазами. И перед ним встают фантастические картины, в которых школа выпускает пар, как паровоз, а автомобиль скачет как крылатый верблюд, столько нового узнал Карткожа - страшно представить!

Мальчишкой Карткожа прочитал два волшебных рассказа: "Абу Гали сина" и "Абулкарыс". Теперь ему казалось, что все описываемые в них чудеса непременно есть и в городе. И как можно ему учиться в городе?

Отчего нельзя, можно, плати в год не меньше 40 рублей и учись себе в медресе. Где Карткоже взять такие деньжищи? И потом, не хочется Карткоже снова учиться по- мусульмански, ему бы на переводчика выучиться. Заведение с муллой, как—то не манило Карткожу. Спросил: а как в русскую школу поступить? Школа устроена просто — много не наплетешь о ней, студент же и вовсе ограничился одной фразой: "И там надо

платить". Карткожа не отстает: "А таких, как я, переростков берут в школу?" Оказалось, что не принимают. Да, это проблема.

Однако, Карткожа не унимался. И, видя, что парнишка действительно загорелся школой, студент все же посоветовал не сдаваться: "В любом случае, отправляйся учиться — человеком станешь". И Карткожа решил не сдаваться. На прощанье студент подарил ему маленькую книжку. Карткожа бережно сунул ее за пазуху и, попрощавшись, повернул назад.

Нет ничего радостней на свете для заблудившегося в ночной степи путника, чем увидеть впереди огонек; и для Карткожи сегодня засиял лучик света, невидимый для темного люда. Едет и радуется. Не выдержал и достал книжечку. Раскрыл и принялся читать, но в седле трясло, не зачитаешься. И, все же, по тому, как загорелись у него глаза от первых прочитанных строчек, видно было, что книжка ему сразу понравилась.

Остановил он своего норовистого жеребца, спутал ему ноги, привязал и куцехвостую

гнедую, а сам уселся в траву читать. Название книги "Тумыш".

Бескрайняя открытая степь, безветренно. Солнечно. Плывут белоснежные, как хлопок, облака, легкие, как пена взбитого кумыса. Кажется, само время горячит лоб, возбуждает мозг. Тишина... лишь слышится возня овода в густой траве, стрекот прозрачных крылышек стрекоз и комариное беспокойное зуденье. Воздух переполнен мошкарой, облепившей глаза лошадей — жеребец и куцехвостая гнедая встряхивают головами, нервно выпячивают губы: т-р-р..; вдруг зазвенел жаворонок и замолк... и вновь царит во всем степном пространстве безмолвие, не нарушаемое ни шелестом птичьего пера, ни шорохом гривы.

Карткожа, скинув чапан и шапку, лежит в затихшей степи, подмяв траву, на боку, в одной рубашке — на смуглом лбу выступили капельки пота, и читает книгу.

Забыл обо всем на свете - настолько погрузился в чтение, что сам уже не знает: дышит ли еще или нет, лишь иногда

шмыгнет носом. Угнали бы торчащих рядом с ним лошадей - не увидел бы. Где аул? Где люди? И осталась ли, вообще, жизнь на этой земле? Забыл, глотает страницу за страницей, губы шевелятся, то нахмурит брови, то расплывается в улыбке... Дочитал, наконец, книжечку. Не вставая и не отрывая глаз от книжки, покачал удивленно головой и надолго задумался. Перелистал аккуратно страницы и поднял голову. Смотрит, а лошади скрылись под растекающейся пеленой мошкары и оводов.

Кругом ни души. Быстро оделся и поспешил к несчастным животным. Забрался в седло и продолжил свой путь. Ни о чем больше, кроме учебы, Карткожа думать не в состоянии. Даже поклялся самому себе: непременно выучусь. Но как? Где? На какие деньги? Ничего в голову не приходит, но знает — будет учиться, что бы там ни было, как бы не был намертво стянут узел, выскользнет из него.

Помеха

Постился да Богу молился Жуман не усердней других, но всегда прилежно. Однако, если решит Господь наказать — спрашивать не станет: если что отнять (такие вот присказки в миру—то). Как оттягали у Жумана коня под толмача, так с техпор не заладились у него дела, все наперекосяк, везде помехи да от судьбы подножки. С каждым годом его хозяйство все больше хирело да разваливалось.

Одна кобыла, говорят, напоит тебя, как родник, две — и накормят. В это лето единственная кобыла Жумана, прихворнув, как-то скособочилась. И как только ни лечил ее хозяин: и соль

для нее кипятил и кормил хитином черного жука и хлористый порошок присыпал — все без толку, покачалась лошадка полтора суток и рухнула замертво.

Правда, кобылка не напрасно свой век прожила. Успела принести хозяину жеребят, оставил бы их вольно пастись — давно целый табун носился бы в степи. Но есть—то надо, и одежда нужна, и вещи кое—какие, вот и приходилось то продавать, то резать зимой на мясо лошадок. А иначе как? Никак.

Счастье не в числе. Единственной была кобыла, а все благополучие семьи на ней одной держалось. Умерла и, как душа, от семьи отлетела. На оставшийся скот, ну прямо, мор нашел. Жеребеночка, оставшегося от кобылы, отвел он в соседний аул, там у одной байской кобылы сдох детеныш, надеялся Жуман, спасется его жеребенок возле нее, нет, сообщили -

волки разодрали.

У годовалого стригунка распухло горло, отчего — не понятно, то ли сап, то ли туберкулез, то ли круп, то ли еще какая зараза, какая бы ни была напасть,

так и не поправился, пал скоро. А ходившего под седлом жеребца- трехлетку угнали конокрады. У дойной коровы—краснухи на шее угнездился черный чирей, рос, отекал, пока вымя не усохло.

Осенью пришлось целую неделю впрягать в волокушу брюхатую верблюдицу и таскать сено, тяжко ей пришлось — сбросила плод. Оттого началась у нее горячка, так и не поправилась.

Карткоже пришлось два раза видеть, как в полном бессилии плакал его отец, взахлеб, словно ребенок. Впервые, когда толмач и волостной зарезали прямо на его глазах его же коня; бедное животное, втягивая живот, забилось в агонии, а отец опустил голову и простонал: "Перерезал нам жилы ног и рук!" Карткожа тогда так и не понял, к кому он эдак обратился: к волостному или толмачу, а возможно, к самому Всевышнему? И вот нынче, отойдя от

переставшей дышать кобылы с отекшей печенью, проговорил: "Вдохнуть хотела чуть..." и зарыдал, всхлипывая. За ним запричитала и мать. Карткожа зашел за угол дома и тоже заплакал.

Так вот все сложилось у трудяги Жумана. Видя, как огорчены родители, Карткожа не решился поговорить с ними о своей мечте, язык как одеревенел, голову наполнил темный туман, жгло под грудиной, настроение — хуже некуда. "Чем я провинился, Господи, ау? За что мне такое несчастье? Да лучше сразу в могилу, чем так!.. Будут ли и у нас счастливые дни? Или - нет?"

И все равно не отказался от надежды оказаться в школе, потому как во снах своих уже учился" в ней.

Смерть

Завершилась летняя пора. А за летом,

желтя травы, осыпая листья, беспокоя

стылым ветром, вгоняя в хлопоты и в движение людей, прошла и осень. И подкралась, завывая, зима с лезвиями льдинок.

Нынешняя зима оказалась сурова. С секущим снегопадом, мертвящая. К ноябрьской изморози досыпал снегу январь. Беспрерывно обрушивались с небес, завихриваясь белым дымом, бураны. За буранами потянулась пронизывающая до костей промозглая стужа. Снег залег лишь у каменистых сопок. Чуть потеплело — и хладный дождь. Земля промерзла, покрылась ледяной коркой и режет ноги в кровь. Солнце, как забитая невестка, все опасается выглянуть из—за занавеси мутных облаков. Зато с запада выползает на небосвод, из ночи в ночь, роковая звезда, цепляется за звездный Железный кол и сияет грозящим лишь гибелью светом. Что, что сулит джут?

Еще с лета ведуны предрекали в этом году зимний бесчисленный падеж

скота. Все свидетельствовало об этом: травка весной взошла так себе, сухонькая, крученая, пырей лежал пластами, непомерно разросся ковыль. Мыши собирали свои запасы слишком уж суетливо, оставляя норки оголенными. Верхушки муравейников провалились воронками. Коровы никак не желали ночевать в степи, мыча, тащились к аулам под навесы, в сараи.

Лошади бросили кувыркаться на песчаной земле. И вообще, нрав животных стал казахам не по душе, как—то уж слишком остервенело, рвали каждую травку, так бывает — охватывает жор отмеченного смертью человека. И перелетные птицы рано улетели.

Ведуны, аксакалы, и пожившие, и проглядевшие за отарами глаза чабаны, находили все новые и бесспорные признаки надвигавшейся чудовищной беды; толкователи снов в один голос твердили любопытствующему миру то

же. К тому же всем было известно, что нынешний год — год Зайца.

И все равно, ни один казах не позаботился, не поспешил застоговать побольше сена, зерна присыпать, муку приберечь. Целое лето потягивали в свое удовольствие кумыс, полеживая на боку, к тому же и партийные дела не отпускали. Видать, полагали, что Бог обережет и того, кто сядет голым задом на горящие угли, а как грянул град да каждому градиной по лбу, так вмиг опомнились.

Да... жестко стелила зима. Степь сковало льдом. Подножный корм под ним, а сена в стогах на пару недель. Джут чины не признает, ученых не выделяет — у всех стало голодно. Родней силен? И что? Да ничего! И топливо закончилось, печки стали гаснуть. Мир распался. Люди опешили, сжались — возьми любой аул, везде страх и растерянность.

Каждый день Карткожа с братом отправлялись к оврагам Караошака собирать корм корове и теленку. Саму же кормилицу прикрывали сшитыми, наподобие попоны, кусками войлока от юрты.

Прикроют так корову от мороза, лопаты на плечи и к оврагам, рыть смерзшийся снег. Пока насобирают пучок жухлой листвы с травой, носы и щеки отморозят, сил нет, вот так изо дня в день, ковыряться в снегу на безжалостном ветру.

Дома похлебают супчик с жилистым мяском и падают спать. Не проявляй они такое упорство, давно бы сгинули. Надо еще сказать, что бедная их матушка, неизвестно как, сэкономив, приберегла жирную баранью грудинку, и всякий раз, когда сыновья отправлялись к оврагам на мороз, натапливала с нее им по ложке жира: «Глотайте, иначе сердце сорвете». А

отец в сарае пропадает, выносит

занесенный метелью снег, все устраивает корову с телком, чтоб потеплей им было, и вид у них ухоженный был. Как—то сидели, ужинали, а мать возьми и скажи:

- Устроил бы Он, чтоб не знать: последний ли это казан похлебки или нет...

Жуман воскликнул, словно перепугался: — Е, мука заканчивается?!

Мать ответила, что осталось еще три- четыре пригоршни.

Не решалась сказать раньше, такая натура... Но, как говорится: как смерть скрыть, коль могилу рыть... пришлось сказать.

И окончательно угнездилась в доме тоска. Стало так тихо, словно все разом оглохли. Жуман добрался до постели, прилег, скорчившись, на нее и тяжко вздохнул. Дети разошлись по углам и там словно попрятались.

Мысли Жумана тонут в беспросветности. Люди, прежде

скотины, не умирают... но что делать? Мясо единственной, оставшейся еще живой коровы вкусным не покажется... А занять муки—крупы не у кого, как же ему теперь быть? И думает только об этом. Всю ночь, так и не сомкнув глаз, ворочался Жуман.

Наутро он в поисках провизии обошел весь аул. Смог лишь узнать, что некто Байбек, вроде как, меняет мешок муки на годовалого теленка, да живет он за тридцать верст. И зашагал к нему Жуман, прихватив с собой мешок.

Видели бредущего по заснеженной степи казаха с полными снегом голенищами, с заиндевевшими усами и оородои, с едва прикрытой от хлесткого ветра грудью, со слезящимися глазами и текущим носом? Это Жуман. И такими как Жуман, народ был полон. Переночевав раз по дороге, он добрался до богатея.

Едва перевел дыхание, чуток отогрелся и сразу приступил к разговору.

Байбек, разбогатевший на ростовщичестве и продаже продуктов таким бедолагам, как Жуман, оказался премерзким типом. Отказал: «Нет у меня запасов», как ни уговаривал его Жуман до самого утра.

Возвращался совершенно удрученный, но Бог послал ему встречного человека, у которого, оказалось, еще осталось кое-что из съестного. Хранил для своей семьи, но мог и поделиться. За одного теленка — мешок муки. Только телка Жуман обязан был за год откормить. Жуман обрадовался — на все согласен. Взвалил на плечи отсыпанный ему мешок и потащил домой.

Прошел пару верст, легкие вытянулись в горло — дыхание сперло, и шага больше не в силах сделать, сел на землю. И, прежде, он покашливал, а сейчас зашелся в кашле. Пуще того — пот градом катит, спина вмиг похолодела, все тело свело, из ноздрей закапала кровь, голова закружилась. Кашляя, постанывая, отирая пот с лица, встал и с трудом к вечеру доплелся до аула Арбабай. И в этом ауле нужда. Люди изголодались.

Хлебают пустой кипяток с овсом. Дома не протоплены.

Жуман попал в какую-то вонючую, грязную, сырую дыру и там провалялся всю ночь, то бросало в жар, то в холод, перед глазами мелькали слепящие яркие пятна.

Как душа не отлетела — неведомо, но утром встал, взвалил снова на себя мешок и потащился дальше. Еще четверо суток плелся по холодному белому пространству, на пятый день, когда и шевельнуть губами был превеликий труд, наконец, увидел сизый дымок, поднимающийся над родным аулом, погибавшим в сугробах.

Как доплелся до порога — не помнил, сразу впал в беспамятство. Промучился в бреду еще два—три дня. На четвертый день глаза его глубоко запали, тело размякло и посерели губы. Взглянувший на него Карткожа от ужаса весь похолодел. Чуть шевельнул веками Жуман и чуть заметным движением

руки подозвал к себе жену с детьми. Его взяли за руки, а он стал прощаться, едва ворочая языком: "Вы прежде... из принесенного... все исполнилось... старуха... глаза ваши... на боку похороните... прощайте... простите..." В час захода солнца он последний раз вздохнул и сомкнул глаза навсегда.

Самопожертвование

Минул ли год с того печального дня?

...Шагает к крову, жалостливо блея, на тоненьких длинных ножках, в своей коротенькой шубке мамаша—овечка — носик полумесяцем.  Кругом

расстелена плотным ковром трава, черная верблюдица бредет невесть куда и выводит речитативом длинно и печально: "Гой—гой..." Лихой гривастый жеребец                                  приблизился                    к

привлекательной кобыле и, обнюхивая ее шею, прет своею статью и ласково рычит. А она отодвигается от него,

прижимает ушки, словно говоря: "Отстань! С чего это ты? или не хватает тебе своих кобылок? Я не для тебя здесь прогуливаюсь, не приставай..." В гриве спрятался белохвостый воробушек, как мальчишка: "Найдешь, где я?", но самому не терпится: подает голосок и хвостиком бьет: "Я не здесь!".

Рассыпается в предрассветном пространстве табун. В степи, в стороне от домов, уже вставшие аульчане, присев, справляют нужду.

За зимовкой подняты лачуги из трех юртовых решеток. Перед ними суетятся несколько баб с медными кувшинами для омовения и полотенцами в руках. Видимо, алимбаевская старуха все же решилась, распрощалась с этой жизнью. И правда, женщины готовились обмывать ее тельце, обряжать в белые одежды.

А вот появились и мужчины, волокущие к казанам бычка и овечек с жертвенными алыми нитями на шее. К

лачуге идут, степенно вышагивая, седобородые муллы. От сараев к ним

устремились несколько легко одетых людей. За ними плетется молодой мулла в кожаных штанах грубой выделки. Отчего так неохотно? Что смущает его дух? Возможно, причина в мертвой старухе. О чем он думает?

Не ломайте себе голову - это здешний мулла. И думает он, вышагивая, вот о чем. О самопожертвовании. Обязан он сейчас, с молитвой на устах, взять на себя грехи почившего восьми десятилетнего человека. Если, конечно, Бог примет его жертву.

Примет не примет, а старухой надо заняться. А что собой представляет эта

старая женщина, что в ней такого замечательного? Ничего, кроме репутации наивреднейшей старой хрычовки. Святые, ау! И он должен ответить за грехи этой ведьмы? У нее их больше, чем волос на голове, а он еще юноша, как же так? Выполни полно

столь благородную миссию и отправишься прямиком в ад!

Нет, не добры казахи в своих ритуалах, ау! Прямо-таки толкают его в адский огонь! Спросят его на Страшном суде: "Ты чего это навесил на себя столько грехов?" Что ему отвечать? Да пропади пропадом это "самопожертвование"!

Может, удастся от него как-нибудь увильнуть, отговориться? Попробуй только — заругают дома.

Проклятая нужда, ай! Если так не нуждались бы, он не то что к старухиным грехам не прикоснулся бы, а мимо нее не прошел бы даже! Такие вот мучают размышления, а ноги идут.

Раньше надо было думать, согласился - назад дороги нет. Что б там ни было, пора заходить к покойнице.

Юный мулла вошел в лачугу. В самом центре, ногами к дверям лежит на расстеленном, на земле саване

вытянувшееся мертвое дряхлое тело. У головы покойницы сидит в молитвенной позе седобородый мулла И там же устроились сын умершей, двое-трое ходжей и ещё какая-та старуха.

Увидев труп, молодой мулла окончательно перепугался и постарался сесть как можно дальше, прижался спиной к решетке лачуги

Так бы и таился в сторонке, если бы старый мулла не потребовал подойти и сесть справа от него. Пришлось подчиниться. Вытаращился на пожелтевшие мощи, оторвать взгляд не в силах - глаза округлились от страха.

Сердце сорвалось и заскользило вниз А какое мертвое тело холодное! Ужас.

Завершив начало печальной церемонии седой мулла вытащил четки и принялся с окаменевшим лицом, неслышно читать молитву "Талел". В правой его руке красная нитка. Завершив ее, громогласно назвал имя покойницы, имя её отца и заявил затем:

- "Проявляя долг и терпение, обязуешься

литы ответить, укрепив сердце свое, за нее »

И протянул шерстяную нить юному мулле

А тот лишь тоскливо замер, не зная, что ему предпринять:

— Брать нитку или нет? Его уже в бок пихают и настойчиво велят:

— "Говори - принял!". Юноша, оторопев

взял нитку и произнес: "Принял, принял" с ним повторили и другие. Тысячу раз: Принял, принял", не меньше, - пронеслось в голове у молодого муллы.

нить гуляла по рукам - попробуй отсчитать восемьдесят - сколько прожила старуха. Кажется, прошла вечность. "Да когда же это кончится?!".

Наконец, церемония завершилась. Вышли на воздух. Молодой мулла побывал как в бане, пот течет и по лбу, и по спине, тут же рванул подальше в степь. И только там, на степном просторе, отдышался, чуть пришел в себя.

Интересно, узнали ли его читатели? Если не помните, назову сам; это же Карткожа.