Страница - 12

ОДА БОЕВОМУ КОНЮ

ЗВЕЗДНЫЙ КОМПАС СЕРДЦА

Мне всегда нравился молодой взгляд Снегина, обращенный на Александру Яковлевну. Да и на улице, если неспеша мы шли рядом, он тоже не раз прибавлял по-доброму завидной юношеской силы своему взору, когда видел красивую женщину — девушек же сходу, легко и безгрешно зачислял в свои милые дочерята.

А в тот памятный день-вечер, в ту самую минуту он лихо, скользяще-летучим прикосновением обеих ладоней враз огладил седой бобрик коротко стриженых волос, чуть-чуть задержал ладони на затылке, широко расправил могучие плечи и глубоко глотнул воздух в легкие, как будто бы собирался удариться в присядку или в чечеточный перепляс где-нибудь на студенческой или армейской пирушке.

Потом снова свел ладони в замок и умостил на краю столешницы. Глянул мне в глаза и просиял весь, а я почувствовал, что за сим сразу же последует краткое сказание о чем-то необычном, и оно действительно не задержалось.

Прозвучало примерно так:

"А знаете, еще я люблю, хочу Вам сказать, лошадей… Как-то раз в Москве известный гений нашего экрана, режиссер Михаил Ромм сказал мне и Шакену Айманову, что завел такой порядок: не вступать даже в самую мимолетную беседу со студентом ВГИКа, пока тот не проштудирует двести книг, отобранных Роммом на случай предварительного знакомства..."

"Не каждый нынче скажет, что такое ВГИК..."

"Да-да… Пояснять нужно. ВГИК! Всесоюзный государственный институт кинематографии! Сам Луначарский основал его. А Ромм корифействовал там почти на всех факультетах. На сценарном. На режиссерском. На актерском. На кинооператорском. На киноведческом… Ну еще на каком?.. Ромм лет на десять меня был старше. Быть может, даже чуток больше. Но Шакен к его аксакальскому плечу прикоснулся осторожненько. "Михаил Ильич, — сказал печально, -в таком случае прощайте навсегда!" Тот озабоченно схватил себя за огромный нос и ошалело выкатил глаза на Шакена: "Это почему?" Айманов: "Да потому, Михаил Ильич, что за всю свою жизнь я только три книги признал за толковые..." -"Какие?" — "Коран, Библию и труд Дарвина о том, что-человек произошел сами знаете, от кого. Я без намеков. Но они есть в Вашем списке?" Ромм отпустил свой нос и поперхнулся… В Семидесятом году Шакен погиб в Москве нелепо. Попал под автомобиль. А Ромма не стало на следующий год. В киноискусстве они все-таки очень уважали друга… Но… двести книг… Оригинально? Возможно. Однако что было бы с нами, Слава, если бы мы вдруг последовали за гениальным Роммом?" — спросил Снегин.

И тут же сам себе ответил:

"С нами — не знаю. Но вокруг нас был бы вечный вакуум!.. Знаете, это как по той поговорке — один и у каши сирота… Ведь есть прекраснейшие люди, которые в жизни если и что прочитали, так только Букварь, да и то не всегда! Жаль, не спросил я Ромма — любит ли он лошадей? Вот он бы наверняка научил их читать по своей системе! Как пить дать! Ладно, шутки в сторону… А я вот, говорю Вам, лошадей люблю! Вернее — коней!.. С детства..."

Светлый взор Снегина вновь наполнился восторженным огоньком, захватившим и его лукавую улыбку человека, сознающего, что он знает намного больше собеседника, но никогда не попрекнет его, как Ромм, почти несопоставимым богатством этого превосходства.

"В коне все гармонично и совершенно! И решительно все — красиво! Голова и венчающие ее уши — торчком… Лебединый изгиб шеи с правой стороны. А с левой — ветровой разлет гривы… Конь встряхивает гривой — значит, хорошо ему, удобно. Он чувствует себя уверенно и готов к работе!.. Под-стать гриве хвост! Изящные ноги и точеные копыта!" — Дмитрий Федорович всплеснул руками и обрисовал перед собою в воздухе незримый силуэт боевого и верного ему коня.

Воскликнул радостно и светло:

"А что такое глаза коня! Это же чудо из чудес! Они умеют говорить, смеяться, плакать! А как теплы и ласковы губы коня, как неподкупны его благодарность и верность!.."

"Вот так и напишите, Дмитрий Федорович!"

"Вот так и напишу, Слава! И уже написал! У нас в полку воевал бурят. Уже в летах. Его за большие вислые усы Тарасом Бульбой прозвали. Так поначалу к нам доставили совершенно необъезженных лошадей. А он с ними управлялся мастерски! Потому как любил их, а они это тоже понимали. И во мне любовь и привязанность к коню естественны и вечны. Я до сих пор храню фронтовую гимнастерку — в ней неистребимо живет конский дух Семирека и Вихря. Так звали моих боевых коней… Наш артиллерийский полк, говоря по уставному, был сначала полностью на конной тяге. Я на память помню: строевых лошадей — двести три; артиллерийских — сто девяносто две; обозных — двести тридцать три… Вот так… Кстати, этот бурят и еще один врач меня хором от треклятой язвы желудка навсегда излечили. В два приема. Их снадобье я натощак утром принял и все перед глазами поплыло. С коня даже упал! Потом очень мучался. Но недолго. Р-раз — и как рукой недуг сняло! Вот волшебники!.."

Он снова помолчал. Потом попросил:

"А вот послушайте-ка, пожалуйста!"

И прочитал наизусть, с чувством, нараспев:

"Вот так и мы — Под шум метели, Под свист полозьев подрезных В косых ветрах, В ветрах сквозных Сквозь юность с гиком пролетели На полукровках выездных! На славу были наши кони — Веселая, Незлая масть! Признаюсь, грустно мне, Что ноне Порода их перевелась..."

Оповестил с гордостью:

"Крепко сказано. Нет, это не мои стихи. Это — Иван подал так..."

Разъяснять для меня было ненадобно, кто такой Иван -Иван Петрович Шухов.

Снова помолчал Дмитрий Федорович, а потом спросил, искоса (оценивающе) оглядывая меня:

"А Вам-то доводилось сидеть на живом коне?"

"Доводилось. Без седла. Даже скакать. В селе Тургень… Колхоз "Жана талап". "Новое направление" или "Новая цель"… Мне тогда и десяти лет не было. Скромный опыт… Мы тогда больше на быках кавалерийствовали. Муку в мешках от мельницы возили в село. Дрова… Доски… Сено..."

"Ну да ничего. Мне тоже бык знаком. Тут мы с Вами тореадоры одинаковые!.. Главное — Вы меня понимаете. А тот, кто видел коня только издалека или на картинке, мало что извлечет из моих сказаний. Я и тотализатором на ипподроме увлекался. Даже выиграл однажды двести пятьдесят целковых! Гигантская была сумма… Между прочим, тогда на скачках присутствовал сам Буденный… А еще люблю я, чтобы было такое сочетание: не боевой, а мирный конь и — осенний сад! Непременно — осенний!.. — он глубоко вздохнул. — Такой у меня, так сказать, эстетико-походный комплект-минимум… Ну, как говорится, будем! О-бод-рим-ся!.."

Слегка ободрились.

Потом он вдруг уронил, тоже разом, ладони на колени, озабоченно закусил, почти добела, нижнюю губу, даже помрачнел.

"Дмитрий Федорович! Может быть, Вам отдохнуть?"

В ответ он укоризненно постучал сильным указательным пальцем по столу:

"Отдохнем, когда не дыхнем! Ясно?"

И опять вернул ладони на колени.

"Ультиматум принимается!" — вздохнул я.

"Вот это по-гвардейски! — рассмеялся Дмитрий Федорович.- А не попить ли нам чайку? Или, как сын мой говорит, ныне у нас эра кофе!"

Чаевничать он любил семейно. Кофе пил редко. Другое дело чай, — расказывал мне позже Снегин-младший, — да со всякими домашними булочками, блинами, печеньем — тут уж в этом искусстве Александра Яковлевна знала толк! И непревзойденные ее способности всегда по достоинству умели оценить три мушкетера, три закадычных друга Снегина — все фронтовики: Андрей Акимович Ветков, Алексей Иванович Кузнецов, Андрей Петрович Кияница. Да и Баурджан Момыш-улы, обладавший правом позвонить Снегину или зайти к нему домой в любое время дня и ночи, чрезвычайно сдержанный на похвалу, тоже безоговорочно признавал в этом доме чайный ритуал, правда, подчас с весьма существенными поправками-дополнениями известного свойства, против коих хозяева ему препятствий никогда не чинили.

А еще сын Дмитрия Федоровича поведал мне:

"За чаем или застольем друзья могли засиживаться допоздна. До двух-трех ночи… После войны близко дружили с Павлом Кузнецовым, потом он уехал в Москву. Бывало, часто захаживал к нам домой Иван Петрович Шухов… Очень Шухов любил беседовать с нашим дедом — Федором Давыдовичем. Цикал на всех, чтоб молчали, когда говорил наш дед… Папа часто читал стихи Пушкина, Некрасова, Есенина, Бориса Корнилова, Маяковского, Павла Васильева, многих других. Наизусть! Не только стихотворения — поэмы помнил, декламировал на память без единой запинки, очень вдохновенно, порой, мне кажется, чересчур темпераментно. "Князь Курбский нам сделался другом!.." Это из Толстого-стихотворца… Случалось и выпивали крепенько, но и крепко держались на ногах. И не только! Все рассуждения были здравыми и — никаких пьяных конфликтов. Только упертость во мнениях… Но все выслушивали друг друга. Всегда очень живо спорили, обсуждали творчество великих и современников, текущие события… А затем обязательно застольные песни под гитару, мандолину, балалайку. Мушкетеры и папа часто менялись инструментами, но солировал одинаково хорошо на них только он, папа… И опять беседы, беседы… Я засыпал под очень интересные разговоры!.. Хлебосольство дома было в порядке вещей. Мама все лучшее — на стол. Нам с Танюхой, случалось, не доставалось — гостям предпочтение. Хотя сами, всей семьей, бывало, сидели на одном хлебе и на картошке… Какое-то время, по молодости, многие дружки папы привыкли, что с ним можно хорошо ОТДОХНУТЬ, и это стало как бы нормой. Но вот когда это обрело, так сказать, определенные формы, отец сумел поставить все на свои места. Даже если и кто-то потом заговорил о его прижимистости, что ли… А все финансовые вопросы дома решала мама… После войны у папы особенно обострился интерес ко всем людям. Артиллеристов он как-то горделиво отличал! Еще бы! В артиллерии нужны знания, образование. Артиллерист обязан быть интеллигентом — сначала армейским, а потом и шире… А как он уважал Ермека Серкебаева, Куляш Байсеитову — за их пение, а Шару Жиенкулову — за прекрасную хореографию, за тонкий артистизм!.. Дружил с композитором Евгением Брусиловским. Любш бывать в мастерских у художников. С удовольствием слушал Владимира Высоцкого… Это Вы знаете… Вел ли дневники? Нет. И потом жалел об этом. Но в записных книжках оставлял пометки… Бывал ли кто из нежелательных персонажей у нас дома? А то! Бывал! Так сказать, попутчики разные. Или хамелеоны. Но предательства папа не прощал, и эти люди исчезали с домашнего горизонта. Однако никому и никогда не мстил. Это не в его натуре… А близким друзьям прощал многое. Но не молча. Говорил мне: главное в людях — ПОРЯДОЧНОСТЬ...""

А в тот раз, после довольно крепенького чайку, Дмитрий Федорович снова наехал на какие-то мрачные мысли и угрюмо свел густые брови к переносице:

"Вам скажу. Другому — нет..."

И — опять замолк!

Я подождал, не продолжит ли сам.

Он поднял на меня глаза — пойму ли я, коль заговорит дальше.

Я молча опустил веки под свой кивок: пойму.

Он сказал:

"Как же так? Вот был офицер, а стал — перевертыш..."

"Кто такой?"

"Резун… Да только ли он?.."

"Резун-Суворов? Бывший гебист? О! Я читал "Ледокол" и другие его штуки. За всех он, великий-развеликий, все понял в нашей Истории и популярно разъяснил всем, что к чему. Кто на кого напал в Сорок первом. Гитлер на нас или же мы на него..."