Страница - 13

"Вот-вот!.. Подался в Англию. Бросил семью. Все бросил. Сбежал. Знаю я эту Англию! Британцы хвалятся прочностью своих семейных устоев. А в газетах, знаете, что пишут?"

"Примерно знаю. Тоже бывал там. ''Французская девушка, которую любил Ленин''. Это про Инессу Арманд".

"Да. Не про Арманд, а про себя пишут в заголовках ар-шиными буквами: "Почему я хочу, чтобы моя жена стала проституткой". "Я грешила, чтобы стать кинозвездой". Или: "С лучшей подругой его жены в четыре утра". Ну и так далее… А Резун в Англии взял напрокат славную фамилию полководца… Сочинил басню, будто его в СССР заочно приговорили к смертной казни. Бред и мания величия! Такого еще никогда не бывало!.."

"Но Троцкого Сталин как? Разве по суду?"

"Не путайте время Сталина и Троцкого с временем Резуна, точнее с либерализмом Брежнева… Резун никакой не писатель, а настырный саморекламщик и еще — хрис-то-про-да-вец!.." — Снегин убрал ладони с колен и несгибаемо поднял высоко над головой и выставил указательный палец к самому потолку.

"Ничего себе амплитуда! — молча воскликнул я. — Только что ода боевому коню и вот тебе — Резун..."

А он тоже помолчал.

Потом очень значительно добавил почти по слогам:

"Все эти резуны — холодные и расчетливые люди. Эгоисты и себялюбцы..." — Снегин невзначай потрогал опоясывавший его ремешок, а я мгновенно при этом движении вспомнил: как-то близ Новогорода, на передовой (об этом мне поведал его фронтовой сослуживец) одним снарядным осколком Дмитрию Федоровичу, будто бритвой, срезало поясной ремень, а другим насквозь пробило верх шапки, но, к счастью, его самого ничуть не задело.

"Было такое?"

"На фронте чего только не было! — прогнав хмарь, улыбнулся он моей осведомленности. — Но мы не об этом. Хочу, Слава, сказать еще раз о наших женщинах… Не они ли наше душевное спасение? А?.. У меня — Зорька. У сына — Света… У Вас — Грета. У Володи — Наташа… Вот видите, как замечательно! Чего еще желать?"

И снова молодо глянул на балкон.

Александра Яковлевна перехватила его молодой взгляд и улыбнулась:

"Митюнь! Надо бы мне захлебом сходить. Дома ни крошки..."

"Как это ни крошки? — возразил он, показывая на тарелку перед собой. — Еще есть. Нам с тобой и Славе пока хватит. Все четко и — во здравие! "Не надо грустить, господа офицеры!" Не так ли?".

"Вот именно, Митюнь. Не грустите. А я пошла", — засмеялась она.

"Да уж, Зоренька, поздновато. С утра завтра, как говорит Бог, будет новый день, а значит, и новый хлеб", — попытался отговорить ее Снегин.

Но она накинула платок и оставила нас одних.

"Вот и поговори с ними — женщинами! Все-таки загадочный это народ, а? — по-доброму рассмеялся Дмитрий Федорович, подливая мне и себе в тонкостенные рюмочки народного напитку. — А мы этот народ любим пуще жизни! Но, видать, так и надо! "Северу дальнему Из дальнего юга, -По эху наскальному Узнаем мы друг друга. Нас разметали По белу свету Наветы, баталии — Счета им нету!"

"С посвящением стихи?"

"И как это Вы догадались, Слава?"

"Интуиция… Александре Яковлевне?"

"Секрет. Пока секрет!.."

"Раскройте!"

"Ладно… эН точка. Ка тире вой..."

"А! Наташе Кулаковой? Подруге Вашей молодости… С ней Вы к Чаянову хаживали… А потом она уехала в Москву, там стала специалистом по западноевропейской литературе, вышла замуж… Словом, была такая довоенная кинокартина, называлась — "Светлый путь"...

"О! Снова в десятку!.. Но откуда бы Вам знать?"

"Тоже пока секрет!"

"Ах, этот Узун-Кулак! Молва — Длинное Ухо!.. "Грезы кристальные. Губ полыхание. Веселые парни На смелом экране..." Про Наташу Кулакову кому же рассказывал? О-о!.. Припоминаю! Другу своему Киянице! Вот!.. Да-да!.. Тьфу ты!.. Да и Вам тоже говорил!.. Ну точно так!.. Эх, молодость-молодость!.."

Опять помолчал. Снова сдвинул бровив одной только ему ведомой думе, сомкнул губы. Но через секунду-другую продолжил, сабельно смахнув тему молодости-молодости:

"А я ведь тоже знал Леонида Федоровича… Ильичева… Ездил к нему в ЦК, когда мы тут заново учреждали журнал "Простор", за благословением. Но поспорить с ним дозволял. Нестандартный человек! Жил без пустых дней Он хорошо поддержал нас… Но вот про его увлечение ИЗО впервые слышу. Как-то не было принято, чтобы о личных вкусах и пристрастиях партийных и государственных мужей знали дальше порога его дома. А и напрасно!.. Хотя о многих сейчас черт те чего не нагородили! Да столь много, что уже нет границы между правдой и завиральностью!.."

"У Леонида Федоровича было самое любимое выражение. Собственное.."

"Какое же?"

"Не люблю людей, которые мыслят соками своего желчного пузыря".

"О! Опять в самую точку! А чтобы Вам не написать о нем?"

"Пишу. Уже почти написал".

"Прекрасно. И как назвали?"

"А так, как у Вас — Без пустых дней"

"Значит, снова странные сближения?"

"Но разве это плохо?"

"Никогда!"

Вернулась Александра Яковлевна. Без хлеба.

Объяснила: нигде нет; в двух местах уже все разобрали, а в третьем — замок, теперь уже до утра.

"Не горюй, Зорька! — утешил ее Дмитрий Федорович. -Подай-ка нам лучше твоего яблочного соку — на десерт".

Желание было исполнено.

В тот осенний день-вечер Дмитрия Федоровича слушал безотрывно.

Он много и со вкусом говорил о картинах "Тайная вечеря" многих художников, начиная с Леонардо да Винчи. О Фоме неверующем и его жене. О том, что сейчас пишет то, что никто и никогда не напечатает, но он все равно пишет и пишет.

Я заметил, что "Вечеря" есть и у Василия Васильевича Верещагина.

"Да-а? — недоверчиво протянул Снегин. — Я его вроде бы хорошо знаю! Но никогда не ведал, что его, атеиста, могла увлечь тема "Вечери"! А — выходит, увлекла?!"

“Еще и как! Монахи, когда Верещагин выставил религиозный цикл в Вене, жгли его картины серной кислотой. А потом уже ваши, советские искусствоведы писали: реакционеры жгли серной кислотой картины Верещагина, но не говорили, что же это были за картины..."

Снегин:

"Ко мне наведался фронтовой друг из Ташкента. Тоже любитель ИЗО. Говорит, нет теперь там улицы Верещагина. Переименовали, Будто бы за то, что в Самарканде при обороне города Верещагин сброски с мечети местного муллу. Я много перечитал по дореволюционным книгам об этой обороне. Там все есть о великой отваге Верещагина. И ничего — о мулле! Кауфман тогда снял с себя Гергиевский крест и повесил на грудь Верещагину. Потом уже оформил награду как положено. А за некую личную дерзость препроводил художника на гауптвахту!.."

Я (предположительно):

"Ну если, положим, был и мулла, то, простите, какого лешего, он путался под ногами?.. Не захотел, видать, после предупреждения, своим ходом вниз..."

Снегин:

"Вот тут-то не надо гипотез! Нужны факты. И с той стороны, которая любит и ценит Верещагина. С той, которая его не любит и не ценит. Вы согласны?"

Я:

"Безусловно… Верещагин не признавал званий, чинов и наград, а с этим Кауфманским Георгием, вице-адмиралом Макаровым и броненосцем "Петропавловск" навсегда ушел на дно морское..."

А еще Снегин тогда говорил об однофамильце Брежнева, тоже генерале, тот падал на пол землянки от страха при взрывах; убеждал меня в том, что на фронте выработалось нечто вроде рокового предчувствия: вот тот-то товарищ или друг будет завтра убит, а этого не убьют, пойдем, значит, дальше; но если прямое попадание снаряда в человека, то обычно — на пять кусков, ни больше, ни меньше...

Признался в полу шутку:

"Одичал. И как Народный писатель. И как член Национального Совета по государственной политике при Президенте. Хочется свидеться с друзьями-однополчанами… Да все меньше нас и меньше..."

"А Вы знаете, вот как только закончите свою работу о "Солдате", выдайте с десяток-другой психологических новелл. Медальонов на фронтовые темы — предложил я вдруг Снегину.- Да чтобы каждая — со звездным компасом в сердце! Да про коней больше и про женщин! Не то читаешь про войну — оказывается, у нас одни бесполые существа на Берлин шли, а потом и на Токио завернули..."

Как он страшно обрадовался повтору про звездный компас и этому слову — медалъон! Повторил его по слогам:

"Ме-даль-он! Для дамы — украшение. А для солдата? А для солдата ме-даль-он — это вложенные в трубочку данные о том, кто он такой, откуда родом, адрес родных. Если убьют, по медальону похоронная команда, а потом армейское начальство определят, куда и кому сообщить, где погребен солдат… Сколько сам я составил таких скорбных бумаг!.. Ме-далъ-он Вот спасибо Вам за воскрешение этого слова… Напишу я!.. Обязательно напишу!.."

Расстались мы тогда с трудом и в то же время очень легко.

А потом, через полчаса, обежав несколько хлебных магазинов, но не найдя ничего, я остановил возле одного из них подъезжавший под каменную арку фургон с хлебозавода и вернулся к двери квартиры Снегиных, но уже с обернутой в полиэтилен поджарой буханкой хлеба.

Позвонил.

"Глазок" в двери на уровне низеньком — для Зорьки. Сам Снегин никогда в него не смотрел, открывал дверь, не спрашивая — кто там?

Так и в этот раз отворил. Ничуть не удивился.

Осторожно взял у меня еще теплый хлеб одной рукой, другой крепко приобнял меня, щека к щеке — и, как всегда прежде, я снова пошел от него уже немножечко другим.

Позже я признался ему; быть может, именно этого самого осеннего дня-вечера мне и нехватало в жизни.

"А, бросьте!" — ответил он.

Но мне-то было видно — Дед (так иногда мы с Володей Ермаченковым величали его) остался очень доволен.