Страница - 16

ХРУЛЕВ. БУДЕМ ЛИ ВОЕВАТЬ В АФРИКЕ?

"ПАМЯТЬ ТРУДНОГО БОЯ". ОБЕР-ШЛЮХА БЕРЛИНСКОГО ДВОРА

"Открыть Второй фронт", — напоминал Снегин, -на языке фронтовиков означало открыть ножом, кинжалом, плоским штыком или еще чем прозванную так банку с американской тушонкой, а то и с консервированной колбасой. И то, и другое было очень калорийно и вкусно. Правда, колбаса в желе была чрезмерно пряна и солона, но и ее уписывали за обе щеки. Случались и перебои. Даже с хлебом. Но потом все становилось на место. Снабжением Армии у Сталина ведал его зам по Наркомату обороны, начальник Главного Управления Тыла генерал Хрулев. О! Это был исключительно влиятельный, можно сказать, гениальный снабженец! Жаль, нет ему нигде памятника. Спросите у любого настоящего фронтовика — кто такие Жуков, Хрулев, Рокоссовский, Панфилов — ответит. А Хрулева поставит — первым!.."

А вот с настоящим Вторым фронтом в Европе союзники не поспешали. Отчасти потому, что считали таковым свои военные действия против германцев и итальянцев в Северной Африке. А отчасти потому, что с нападением желтого микадо на Перл-Харбор и катастрофическим погромом американского флота дела союзников долго не улучшались. Даже несмотря на то, что вскоре воины абиссинского негуса (императора) Хайле Селассие Первого (и последнего, но удостоенного Кремлем полководческого платинового ордена Суворова первой степени) с помощью британцев вышибли из своих африканских владений всех итальянцев и германцев еще задолго до великой битвы под Сталинградом.

Однако поставки американской тушонки, ботинок и обмоток к ним для Красной Армии, танков "Матильда" и другого вооружения, хотя оно проявляло себя слабее рерманской техники (те же британские и американские танки на бензиновых моторах горели как свечки, а самолеты-истребители уступали машинам Люфтваффе в скоростях и маневренности), в целом велись регулярно и аккуратно, в особенности через Иран (от Индийского океана) и Северную Атлантику.

В морозном Подмосковье Сорок первого года жестяные изделия Второго фронта несказанно выручали панфиловцев: на этих буржуйках быстро и хорошо "сушились пропитанные солдатским потом и болотной жижей портянки, рукавицы. А самые изворотливые умудрялись обсушить и штаны".

А передвижная баня — рассказывал Снегин — после приказа Сталина "Не вшиветь!" (был и такой приказ!) учинялась тоже просто. Одна бочка из-под британского или отечественного бензина с выбитым дном. В ней грелась вода. В двух других — талый снег. Несколько трофейных касок вместо тазиков. Хорошо протапливался блиндаж с плотным перекрытием. Так мылись сами целыми орудийными расчетами. По десять человек. И вшей выпаривали, если таковые заводились. Медико-санитарной службе честь и хвала — ни одного случая сыпняка или какой другой повальной заразы. Иначе было во вражеском стане — картинки там прорисовывались те ли еще.

Победоносные британцы в Северной Африке с бронированными чудищами любимца Гитлера Роммеля (в конце концов тот принудил своего любимца пустить пулю в рот) теперь уже сражались умело, и генерал Панфилов из Подмосковного далека очень симпатизировал им.

Снегин поведал мне (а потом и включил в любовно собранную им книгу воспоминаний однополчан по 27-му (Алма-Атинскому) гвардейскому артполку "Память трудного боя"), как однажды в короткой передышке между смертельными и пока еще не наступательными боями Панфилов озадачил военврача Романа Ивановича Самарина довольно-таки необычным для суровой зимы Сорок первого года вопросом:

"А как вы думаете, сколько понадобиться нашему солдату воды для приготовления пищи в условиях жаркого климата, например, в Африке?"

Самарин подумал и подсчитал:

"Восемнадцать литров. Не менее".

"Вот как? Много! С этим даже Хрулеву будет трудно совладать" — огорчился Панфилов, представив, как сложно приходится англичанам (германцам тоже) сражаться в африканских песках и оазисах.

"А что мы, Иван Васильевич, тоже будем воевать в Африке?" — спросил военврач.

"Пока не думаю. Но какой бы и где ни была война, готовиться к ней всем нам надо основательно", — ответил Панфилов.

Все-таки жила в его геройской душе взлелеянная демоном революции, глашатаем ее мировых масштабов Троцким-Бронштейном заманчивая мысль (идея-фикс) напоить красных коней водой из Индийского океана на его побережье, хотя кони (даже красные) океанической и морской воды не пьют.

Простирая проницательные интерполяции до Африки и в ее жаркие глуби, генерал Панфилов наверняка мыслил категориями и стратегическими вариантами Ставки и Генерального Штаба, прикидывавших уже тогда вероятные планы конкретной помощи англо-американским союзникам. Такая помощь в Африке тогда почти не понадобилась.

А вот на Тихоокеанском театре военных действий без Советской Армии не обошлось. Войну с гитлеровской Германией Советский Союз вел 1418 тягчайших дней и ночей. Войну с лютым воинством желтого императора-людоеда Хирохито СССР провел в 25 дней. Тем самым, по признанию американских экспертов, смертоносные сроки Второй мировой войны сократились, как минимум, на два-три года.

Но об этом — вздохнули тут мы вместе с Дмитрием Федоровичем — славный наш генерал Панфилов уже никогда не узнал. Как не узнал он и о том, что на ратную долю его младших современников выпадут вместе с ближним Афганом и дальние азиатские, африканские, американские страны — Корея, Китай, Вьетнам, Куба, Ангола, Мозамбик, та же Абиссиния, ставшая Эфиопией, и еще Бог (и ГРУ — Главное разведывательное управление Генштаба Вооруженных Сил) знает какие...

18 ноября Сорок первого года осколок вражеской мины пробил сердце Панфилова. Рокоссовский немедленно призвал: Кровь за кровь! Смерть за смерть!" Жуков отозвался в "Красной звезде": "Он был генералом Сталинской закалки. Родина знает: там, где эта дивизия, враг не пройдет. Враг уже не раз бегал от нее, теряя оружие, амуницию и знамена". Сталин и маршал Шапошников своим приказом за № 339 316-ю стрелковую дивизию за проявленный героизм преобразовали в 8-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Указом Президиума Верховного Совета СССР она награждалась боевым орденом Красного Знамени. Ей вручалось Гвардейское знамя, а в подкрепление (разъяснял мне Снегин) всему ее высшему, старшему, среднему и младшему командному составу с ноября Сорок первого тем же приказом устанавливался полуторный, рядовым же бойцам — двойной оклад содержания.

Дмитрий Федорович тщательно собирал все такого рода материалы, чтобы быть документально точным.

И архивное дело № 725 (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1) тому тоже самое убедительное свидетельство. Записи и пометки, наброски Снегйна, как правило, лапидарны, но психологически емки.

Вот, к примеру: "На освобожденной земле — из-под земли выходят люди, наши люди и первый стон: "Соли… Дайте соли!" (л. 1). Или, вовсе не случайно дважды повторенное: "Мы не умаляем немцев. Мы разделяем понятия — немцы и нацисты" (лл. 6, 10). А вот еще: "Пушкинские горы. Земля смерти" (л. 34). Есть очень значимый (и значительный) фрагмент о встрече Панфилова со Сталиным (лл. 36-37). Тут действует главный принцип — не конъюнктуры, но исторической объективности.

Да, Панфилову было всего 48 лет. Ставский в "Правде", еще ничего не ведая о гибели комдива, писал:"… уже 48 лет"… Похоронили Ивана Васильевича на Новодевичьем кладбище в Москве.

Упомянутую же выше книгу воспоминаний однополчан "Память трудного боя" Снегин создал не вдруг и не сразу. Трудность оказалась превеликой — после войны жизнь разбросала его бывших подчиненных кого куда и, конечно же, далеко не каждый из них владел пером хотя бы мало-мальски. Но он списался с кем только смог — направил свои просьбы в Орел и Жанатас, в Бузулук и Москву, Бугульму и Караганду, Ленинград и Тургай, Куйбышев, еще не ставший вновь Самарой, и во Фрунзе, пока не поименованный Бишкеком. Все, кто оставался в живых, выполнили просьбу-поручение командира своего полка.

Открой, мой друг-читатель, эту примечательнейшую книгу, и ты не пожалеешь, потому что в ней — сама правда. Та самая правда, из которой тысячи других книг постарались выхолостить ее суть, оставив нам не ее, а кривое правдоподобие, заставлявшее всякий раз удивляться: ну как же это, в самом деле так получилось, что при сплошной геройскости мы одолевали супостата целых 1418 дней и ночей?!

А вот чем, кем и как одолевали — эта книга объясняет нам откровенно, как на духу, порождая в сердцах наших не только досаду за неимоверные просчеты и промахи, но и великую гордость подвигом старших поколений.

Ну а пока у тебя, мой дорогой читатель, нет под рукой этой книги, заново взгляни на строки письма полковника Курганова Поцелуеву-Снегину и опять согласись с уже давно известным, но в своей фронтовой конкретике столь же давно и подзабытым из-за нескончаемых нашенских глобальных метаморфоз и передряг: такую Армию, ее умелых и доблестных артиллеристов (равно как и другие рода войск), ее дальновидных командиров невозможно было победить никому. Тем более, что вскоре в мощное подспорье лихим коням, о которых заботиться призывал-Курганов, стали поступать самые совершенные орудия, отечественные ЗИС-5, прозванные шоферами Захарами, американские студебеккеры, доджи-три четверти, виллисы, и ратные дела Пошли веселее, хотя боевая единица ездовых не упразднялась и после Великой Победы.

Не между прочим: вряд ли следует представлять войска неприятеля сплошь моторизированными. Нет, он (германец, испанец, мадьяр, итальянец, румын, словак и т.д.) тоже до конца войны с Советским Союзом (для Италии она кончилась в Сорок третьем, а для Испании еще раньше) располагал конной тягой и даже кавалерией. Повторю: в боях под Москвой панфиловцы столкнулись еще и с представителями финского воинства. Такое знакомство панфиловцев и посланцев экс-генерал-адъютанта Свиты Николая Второго, кавалера многих царских и прочих наград, маршала Маннергейма сразу же сложилось не в пользу последних.

Позже, работая над аналитическим трудом о Второй мировой войне "Да святится твое имя, Солдат!", Снегин вспомнил о совещании, проведенном Сталиным в апреле Сорокового года по итогам войны СССР с Финляндией. Вели эту войну, напрочь позабыв про стратегические заветы гениального реформатора Фрунзе, совершенно безголово. Говорят, коней на переправе не меняют. Меняли, да еще и как! Только в Генштабе Красной Армии за время боев с так называемыми белофиннами на главном посту перебывало четыре начальника! Помимо стратегических провалов, Финская кампания безжалостно выявила колоссальную техническую отсталость Красной Армии. Скрыть это было невозможно. Поэтому великий Вождь, вновь обратившийся к справедливым воззрениям Фрунзе (о сугубой вредоносности культа Гражданской войны, о роли техники, кадров и т. д.), задал себе на апрельском совещании очень трудные вопросы и сам же, к его чести, откровенно ответил на них. Спрашивал: "Была ли у нас Армия, когда мы вступили в войну с Финляндией?". Отвечал: "Нет, не была...". Утверждал: "Только там она получила боевой опыт, боевое крещение". Неспроста вспоминал Бога, причем, с истовым благодарением: "И хорошо, что с Божьей помощью мы получили этот опыт не у германской, а у финской армии".

Насколько воинство Маннергейма было изобретательно и упорно в боях на своей родной земле, когда Красная Армия выступала в роли агрессора, настолько оно оказалось блеклым и трусоватым в операциях под Москвой и против доблестных защитников острова Ханко на Балтике. Тем временем советская авиация невиданно-массированными налетами под командованием ее будущего Главного маршала Новикова проутюжила все, до единого, аэродромы Финляндии и Норвегии, обратив их в лом вместе со всей техникой и не потеряв ни одного (!) своего самолета.

Советскому гарнизону на Ханко Маннергейм переслал льстивое предложение прекратить оборону. В нем он приличным русским слогом, правда, изрядно пронафталиненным, пафосно одарил ее участников самыми хвалебными эпитетами и не забыл при этом подписаться своими прежними царскими и прочими дворцовыми титулами, упомянув и про дорогие его маршальской душе награды.

Еще под Москвой Снегин успел переслать домой машинописную копию с ответа гарнизона Ханко финскому полководцу (и флотоводцу). Военная цензура пересылке в Алма-Ату этого текста, разумеется, не воспротивилась и не вычеркнула из него ни слова. Хотя опять-таки ее девушек наверняка не раз окунала в понятное смущение более чем решительная лексика балтийцев.

Адрес звучал так:

"Его Высочеству, прихвостню хвоста Ее светлости кобылы Императора Николая Второго, сиятельному палачу финского народа, светлейшей Обер-шлюхе Берлинского Двора, Кавалеру Бриллиантового, Железного и СОСНОВОГО крестов, баран-барону фон Маннергейму".

Далее на полутора страницах шел текст.

Его весьма экспрессивные обороты опускаю и цитирую только финал (да и то не полностью, в пределах, как говорится, возможного):

"Сунешься к нам с моря — ответим морем свинца.

Сунешься с земли — взлетишь на воздух.

Сунешься с воздуха — загоним в землю.

Красная Армия бьет вас с Востока. И не пеняй, смрадный Иуда, когда на твое приглашение, мы двинем с Юга.

До встречи, барон!

Долизывай, пока цела, щетинистую жопу Фюрера.

СОВЕТСКИЙ ГАРНИЗОН ХАНКО (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д.726, л. 4).

Но вернемся к письмам полковника Курганова Дмитрию Федоровичу.

Вместе с тобой, друг мой читатель, я очень сомневаюсь, чтобы начальственные чины гитлеровского Вермахта и Люфтваффе (ВВС) Геринга и Ешоннека, "Голубой дивизии" испанского генералиссимуса Франко, войск румынского маршала Антонеску, итальянской Восьмой Армии Муссолини, венгерских дивизий сухопутного адмирала Хорти, а также воинства финского маршала Маннергейма обращались к подчиненным с письмами, хотя бы отдаленно напоминающими письма полковника Курганова.

Или же письма от комиссара Снегинского артиллерийского полка — Петра Васильевича Логвиненко. Институт комиссаров к тому времени в Советской Армии был упразднен. Но Логвиненко на всю жизнь остался комиссаром в том самом лучшем, высоконравственном смысле, которое сохранил для нас в своих песнях поэт и писатель милостью Божьей Булат Шалвович Окуджава. Людям с ампутированной памятью о войне и замороженной совестью трудно понять это.

Вот письмо Логвиненко, отправленное тяжело раненному Снегину и читанное мной более 56 с половиной лет спустя в 566-м архивном деле личного фонда Дмитрия Федоровича (опять-таки сам он, верный своему обыкновению, никогда и никому не говорил ни об этом письме, ни о множестве ему подобных).

Дата письма 12 января Сорок пятого.

Пометка в правом верхнем углу — Буда.

Это означает, что писалось оно в Буде — той половине венгерской столицы, которую ценой ожесточеннейшего штурма удалось взять нашим войскам. Мы как-то умудрились подзабыть, что оборона Будапешта гитлеровцами и хортистами велась намного упорней, злей и долгосрочней обороны самого Берлина. В дикой остервенелости враг не щадил даже парламентеров. К слову — великий евразиец Лев Николаевич Гумилев, тогда еще совсем не помышлявший о своем мессианском предназначении, участвовал в длительной осаде и многотрудном штурме Будапешта. Прежде всего как офицер-переводчик...

На синей трофейной бумаге письма Логвиненко длинные чернильные строки в расплывах — то ли от растаявшего будапештского снега, то ли от скупых слез комиссара:

"Ты, мой дорогой Поцелуй (Поцелуев — В.В.), моя Муза и Радость! Как же это ты дал проклятому врагу разлучить тебя с родными панфиловцами! Ладно, будет время -расскажем друг другу про эти минуты… А сейчас добиваем фрицев и мадьяр… Очень хочу тебя видеть бодрым, здоровым и жизнерадостным, как это было в тот снежный вечер ратного отдыха, когда выступал впервые Болгарский театр фронтового искусства под руководством (Темирбека) Кокубаева — жалко погиб мой сокол!.. Чем же я могу тебе помочь, чтобы скорей ты рядом был и видел, как в этот смертный для себя час враг с перекошенным лицом от страшной артиллерии советской мечется и гибнет… Но ты тут, среди нас, твой голос слышен, мы бьем прямой наводкой без промаха по цели, ты слышишь, как завыли эти волки Гитлера — их час пробил! Письмо ты это не успеешь получить, как Сталин отблагодарит нас из Москвы за новую (европейскую) столицу. Пиши, родной, я очень буду рад знать все о тебе..."

Другое письмо Логвиненко — из Чехословакии — 10 апреля Сорок пятого года.

Родная Снегину дивизия к тому времени полностью называлась так:

орденов Ленина, Красного Знамени и Суворова второй степени 8-я гвардейская Режицкая стрелковая дивизия имени Героя Советского Союза И.В. Панфилова.

Логвиненко писал:

"Читал я по привычке твое письмо стоя. Я так привык читать от своих гвардейцев все письма… Ползем (мы). Продвигаемся. Проползли Румынию. Кони падают, а люди поспевают… Прошли Венгрию. За Будапешт Сталин сказал спасибо. В Бухаресте изымал банду организаторов Войны. Лично брал губернатора — профессора Алексиану, многих генералов германских, полковников, послов. Вот, ей-Богу, Батько, в жизни не думал, мне и не снилось, что буду с министрами возиться, только скажу — у нас все выходит. Но тяжело терять близких боевых друзей… Ползем и очищаем Европу. Скоро пройдем Чехословакию и Австрию. Думаю, к Маю кончим и главную Ставку фюрера… Книги шли любые. Здешняя буржуазия нас этим не балует, а их литературу мы расходуем, сам знаешь как..."

Сами они дожили до Победы. Вместе со Снегиным и Баурджаном Момыш-улы. Вместе с многими другими панфиловцами и не-панфиловцами. Как бы хотелось мне написать -благополучно дожили. Но нет. Никакого благополучия не состоялось. Были почти все фронтовые побратимы Снегина сильно изувечены, но, как и Снегин, огромной силою воли вернули себя к жизни.

Особенно пострадал полковник Курганов. Воевал герой, воевал, а, переехав с семьей из Москвы в Киев, получил там на четверых убогую комнатушку площадью в 12 квадратных метров.

Писал Снегину в Алма-Ату под первый послевоенный, Сорок шестой год:

"Но и это — ничего. Плохо, что здесь нет ни одного нашего панфиловца” (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 561, л. 2).

Вернулся — в Ташкент. Тамошние панфиловцы держались дружно, как алма-атинские и фрунзенские.

Из Ташкента в начале 60-х откликался не без юмора на Снегинское поздравление с 70-летием:

"Дмитрий Федорович!

Вы правы, что 70 лет — это еще не старость. Я такого же мнения. Но вот она, старость — поймет ли эти наши мнения и желания?" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 561, л. 13).

Последнее письмо от полковника Курганова пришло в Алма-Ату в Шестьдесят седьмом.

Датировано было 3 апреля...

… Иногда, уже много лет спустя, Дмитрий Федорович в каком-то сдержанном отчаянии тихо восклицал:

"Как хотелось бы мне встретиться с НИМИ!"

А далее — пауза и никаких расшифровок.

Теперь эта встреча там, в запредельных мирах, где все ОНИ, теперь уже на весь нескончаемый срок их бессмертия, вместе.