Страница - 23

ПРАВДУ-МАТКУ В ЛИЦО

Бескорыстная соучастливость Снегина во всем добром и честном заслуживает самого глубочайшего почтения уже хотя бы потому, что он ее никогда не ставил в зависимость ни от каких постоянных либо временных факторов — политических и житейских, да мало ли еще каких.

Именно она, эта неизменная соучастливость, стала, сказал бы я, пружинно-стержневой чертой его личности. Она-то всегда ярила явных и скрытых оппонентов, а их у него, лицемерных и завистливых, было немало. Но более всего боялись они его комиссарской прямоты — умения сказать правду без какой-либо аффектации, с полным соблюдением этикета и политеса и в то же время без витиеватых церемоний, которые по явной ошибке чаще всего называют восточными, тогда как их более всего — на Западе.

От принципиальной прямоты Снегина не спасал никакой авторитет.

Еще летом Сорок шестого года, анализируя ситуацию в Союзе писателей Казахстана, он говорил (и писал потом в газетной статье) без обиняков:

"… Правление Союза (писателей) принимало много хороших решений и составляло обширные планы. Но дальше разговоров и планов дело не пошло. Развернутый доклад должен был сделать поэт и драматург Абдильда Тажибаев. Время шло. Докладчик не торопился, а затем под разными предлогами отказался от выступления. Перепоручили доклад писателю и драматургу Габиту Мусре-пову, затем писателю Габидену Мустафину и — собрание до сих пор не состоялось… Члены редакционной коллегии журнала "Эдебиет жэне искусство" ("Литература и искусство") Мухтар Ауэзов и Габит Мусрепов самоустранились от работы в журнале и, по их собственному заявлению, не знают, что печатается на его страницах..." (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 223, л. 1).

Всю жизнь Снегин был рьяным воителем за неусеченную правду художественного и документального Слова.

Вот и в задуманной (есть даже точная дата — 12 апреля Сорок пятого года, когда еще гремела Большая Война) "Повести о трех братьях" Снегин, даже не окрепший от последнего фронтового увечья, хотел показать на судьбе трех братьев (сильный автобиографический элемент здесь бесспорен) всю психологическую сложность довоенной поры.

Но замыслу не было суждено сбыться. Остались лишь четкие наброски. Вскоре они трансформировались в иной проект. Он охватывал уже куда больший срок сюжетного действия. Не только тревожные предвоенные годы, но и самую Войну.

Схематически (не схематично!) главные действующие лица повести "Три товарища" выглядели так — дословно:

"Русский — русый, прообраз моего брата Ванюши. От-чаюга, совсем бесшабашный. До удивления изобретательный малый. В бою — командир орудия. Дерется с танками. Как дерется — я ЗНАЮ...

Узбек. Здесь (в Панфиловской дивизии) Турсунходжаев. Горячих кровей. Быстрые черные глаза. Стремительный жест. Любит товарищество беспредельно. Ненавидит врагов (мать в Намангане). Автоматчики прорываются на батарею. Барсом бросается на первого и всаживает в него нож (тесак) по рукоять. Сам погибает нелепо...

Казах. Склонен к полноте. Округлый. На первый взгляд, медлителен. Глаза темно-карие, даже с поволокой. Спрашивает: "Как по-немецки СТОЙ и РУКИ ВВЕРХ? Почти гибнет под сильным рыжим атлетом — немецким офицером. Пальцем вышибает ему оба глаза и спасает свою жизнь..." (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 1, лл. 1-5).

Полагаю, что эта разработка была первой (прямой) реакцией Снегина на большой рассказ (его называют и повестью) известного писателя-фронтовика Эммануила Генриховича Казакевича "Двое в степи", позже прославившегося пронзительной повестью о разведчиках "Звезда" (удостоенной, как и его роман "Весна на Одере", Сталинской премии; по "Звезде" в конце 40-х годов был поставлен столь же талантливый одноименный кинофильм). Однако в рассказе "Двое в степи" Казакевич вольно или невольно подал воина-казаха в неприглядном образе не просто безвольного человека, а-труса и дезертира.

Что ж, на войне всякое бывало. И в пресловутом Туркестанском легионе, сформированном нацистами из лиц преимущественно тюркских корней, числились и казахи. Мне самому довелось немало поработать над авторизованным переводом повести казахского писателя-фронтовика Хаджимурата Рахимова как раз на эту непростую тему — "Алая кровь смуглых парней" ("Нива", Астана, 1996, №№ 2-3), а до того перебесе-довать с давно отбывшими срок наказания легионерами, перерыть горы рассекреченных документальных материалов. В них фигурировали разные люди. Но, право, ни один (ни один!) из них не походил на персонаж Казакевича, а про моих живых собеседников и говорить нечего.

Задумав написать "Трех товарищей", Снегин по давнему обыкновению ("Поймите, — уверял он меня не раз, — я очень суеверен!") никого не посвятил в замысел, но уже после великолукских, московских и алма-атинских военных госпиталей, 16 июля Сорок восьмого года, на совещании в ЦК КП(б) Казахстана поделился своим мнением без утаек:

"Не знаю, как вы, товарищи, но я, прочитав повесть, испытал чувство горькой обиды и даже злости на автора, на его персонажа, на самого себя. Я был на фронте, воевал в той дивизии, где против гитлеровцев сражались плечо к плечу и русский и казах. И не таких (как у Казакевича — В. В.) я имел друзей. Нет. Не таких. Придуманная автором ситуация — насквозь ложная, неправильная, глубоко ошибочная… ” (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 234).

Однако повесть-отповедь "Три товарища" так и не была написана Снегиным. И вовсе не потому, что его с названием еще в Тридцать восьмом году опередил Ремарк.

Причина была совсем иной.

Снегин ощутил в себе неодолимую потребность, как он мне говорил, даденную ему свыше и отнюдь не земным начальством.

Надо было — и вовсе не в пику Казакевичу и другим литераторам, лихо погрузившимся в глуби окопной правды, а для всего читающего мира вразумительно поведать не только о неразлучных трех товарищах (русском, узбеке, казахе), но -о десятках и сотнях своих побратимах по героической Панфиловской дивизии, отобразить их подвиг отнюдь не на локальном материале, а в широком стереоскопическом документально-художественном полотне.

Таким полотном и стала (не вдруг и не сразу!) этапная повесть Снегина "На дальних подступах". Написанная (по его собственному признанию при ее обсуждении 13 мая Сорок девятого года в Союзе писателей СССР) на полях Подмосковья, эта повесть является душевной данью Дмитрия Федоровича его боевым друзьям, живым и мертвым, о которых сам он сказал на этом памятном обсуждении так:

"Каждый из них стучался в мое сердце" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 652, л. 2).

Мертвым эта поразительная повесть стала действительно достойным памятником.

А живые (о, это было для него несказанной радостью!) сразу же откликнулись со всех концов необъятной державы. И редкий из них не осознал, наконец-то, какой подвиг свершили не только они сами под Москвой в Сорок первом, но, прежде всего, вместе с ними он, их однополчанин, в Казахстане в Сорок девятом, взвалив на свои плечи для остальных громадный и неподъемный груз полной историко-психологической реставрации Великого Сражения в его людской ипостаси.

И снова устремились к нему письма, письма, письма!..