Страница - 25

ЛИЦО ЗАИНТЕРЕСОВАННОЕ. ДИПЛОМА ЮРИСТА НЕТ, ЗАТО ЕСТЬ СОВЕСТЬ

У писателей старших поколений совершенно необычайные толерантность (терпимость) и доброжелательность Снегина общеизвестны. Правда, иные из нашенских классиков, полуклассиков и совсем не-классиков считали это искусным наигрышем, ставшим в конце концов стержнем характера. Глубоко ошибались такие, с позволения сказать, психологи, измеряя сложную натуру Дмитрия Федоровича на свой аршин.

Снегин смолоду не ведал ни лукавого притворства, ни коварного лицедейства. Но в глубины истинных чувств, поверял далеко не всякого и каждого, даже если подчас это было необходимо. Разумные компромиссы он предпочитал любым трениям и противостояниям. Принципиальности его мировозрен-ческих позиций это ничуть не противоречило. Напротив, золотое правило дипломатии — повсюду приобретать союзников и потом, по возможности, обращать их в друзей — укрепляло его реноме и авторитет по всем этим позициям до незыблемой прочности.

Однако были и у Дмитрия Федоровича по войне и послевоенной жизни и такие персонажи, с которыми мириться и дружить он не собирался ни при каких обстоятельствах.

Не мог он без гневливой брезгливости смотреть на бывшего однополчанина — назову его здесь так — Чеглова. Это он, Чеглов, нагло уворовал у своих же, оставшихся в живых бойцов и командиров право говорить от их имени в Совете ветеранов-панфиловцев и стал плодить такие дрязги, что, по свидетельству настоящих воинов, "Совет превратился в группу склочников, от которой отвернулась основная масса живущих в Алма-Ате ветеранов-панфиловцев”. Так — дословно — было сказано в открытом письме ветеранов к Кунаеву (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 622, лл. 130-137). Не скрыли они от первого руководителя республики, что этот самый Чеглов бросил на поле боя тяжело раненного командира своего дивизиона Арсения Петрашко и того зверски растерзали гитлеровцы (посмертно Петрашко награжден орденом Ленина).

Встречая другого, условно говоря, панфиловца, Снегин сразу же вспоминал книжное творение этого наполовину самозванца, сляпавшего под эгидой Чеглова саморекламный фолиант, где в участники героического Снежного похода Сорок второго года по тылам врага зачислил совсем не причастных к этому феноменальному рейду Панфиловской дивизии председателя ее военного трибунала и начальника хлебопекарни, а себя возвел в редакторы дивизионной газеты "За Родину", тогда как редакторами там были — с июля по декабрь Сорок первого года Кузнецов, а потом, бессменно, с января Сорок второго по август Сорок шестого года Макеев.

Зная в лицо алма-атинских экзекуторов Домбровского, Снегин не подавал им руки. Даже после того, как они (в конце концов, куда им деваться, не на Луну же!) перекрасились в его доброжелателей, а иные — даже в душеприказчиков.

Секретарю Восточно-Казахстанского обкома партии Иванову, не ответившему на депутатский запрос, врезал при всех на сессии Верховного Совета:

"Вель-мо-жа!!"

Я еще скажу об этом эпизоде.

Точно так же был он решителен, защищая, как депутат, в трудные послевоенные годы житейские права поэтов-фрон-товиков Сырбая Мауленова и Джубана Мулдагалиева.

Нередко самые праведные из принятых наверху законов, постановлений, решений, директив, распоряжений и т.п., достигнув низов (как это справедливо заметил еще о временах Екатерины Великой в одной из исторических хроник Валентин Саввич Пикуль), непременно извращались, становясь вредным тормозом для тех, на чью пользу они были обращены. И самой надежной защитой от неизлечимого равнодушия, феноменальной державной тупости могли быть только собственные цельность и гражданское бесстрашие, опора на вечные духовные ценности, не исковерканные никакой лозунговой фальшью. А с бездарно-своекорыстным чиновным племенем, когда этого требовали обстоятельства, Снегин умел говорить языком (партийной, депутатской, газетно-журнальной) силы, зная, что иного эта беспардонная публика не преемлет. Силу уважали все и во все времена.

Он видел многих власть имущих в их истинную величину. Хищные клевки разномастных недругов переносил стоически, вида не подавая, что это задевает его офицерскую гордость и здоровое писательское честолюбие.

Когда вскрывал очередной почтовый конверт или переданный окольными путями (но прямо ему в руки), рукописный свиток, интуитивно предчувствовал, догадывался что вместе с приветами и наветами последуют настоятельные просьбы, как правило, закамуфлированные под необязательные.

Я знавал сотни приписанных к самой высокой партгос-номенклатуре депутатов, которым такие обращения были обузой и окоминой. В лучшем случае народные избранники, охотно признававшие лишь жанры праздничных и юбилейных тропарей, отделывались от заявлений, просьб и жалоб обещаниями да отписками. Старались перепоручить кому-то из своих адьютантов и вестовых. Чинно спихивали на другие ярусы.

Снегин же таким письмам радовался. Радовался не по самой, зачастую страшной трагедийной их сути. А радовался тому, что всегда ощущал постоянную потребность и возможность помочь любому попавшему в беду честному человеку. Ни на минуту не сомневаясь в правоте, тем не менее он каждый раз тщательно и дотошно проверял и перепроверял ему поверенное и только затем действовал. Причем действовал с тем нравственным прицелом, чтобы каждый из к нему обратившихся воспринял его помощь не как милостивое одолжение (подаяние), а как реальный знак того, что всем нам уже давным-давно надобно (формула Сергея Николаевича Маркова) подыматься с колен.

Дмитрий Федорович тоже сам мог иногда сдипломатни-чать, но вот душу в спасительную пятнистую камуфляжку конформизма, под цвет политической или иной местности не обряжал. Не только убогие и безответные советские Акакии Акакиевичи, но и т.н. сознательные граждане, формально обладавшие богатым набором всевозможных конституционных прав и свобод, из года в год (независимо, был ли он депутатом или не был) взваливали на его плечи немалые заботы. Его находили (даже за городом, на редком отдыхе) хорошо знакомые, малознакомые и совсем не знакомые люди самых различных возрастов и сословий. Кто с извинительными реверансами, а кто и беззастенчиво, они зажирали у него бесценное писательское время, издавна приученные к хроническому социальному иждивенчеству (и развращенные им), истово веруя, то кто-то всевластный, но непременно не рядом, а только свыше (горком, обком, редакция, Народный контроль, Верховный Совет, ЦК, Кремль, Ленин, Сталин, Калинин, Ворошилов, Шаяхметов, Хрущев, Брежнев, Горбачев еt сеterа) неким волшебным образом снимет заявленные проблемы. Официальная печать (другой попросту не было) усердно поддерживала и закрепляла розовые иллюзии, а о художественной литературе и говорить нечего. Блистательная плеяда профессиональных лакировщиков действительности типа трижды лауреата Сталинской премии Семена Бабаевского неустанно внушала своей читательской пастве возможность достижения правды по вертикали, С ними нередко смыкались и серьезные писатели. "Вот приедет комиссар, он рассудит!" — неколебимо полагал персонаж одной из партизанских повестей Василя Быкова. За многие годы (даже десятилетия) политического прессинга, нарушений социалистической законности, нравственной забитости и закрепощенности (тоже активно множивших захребетничество буквально на всех ярусах общества) редкие люди от края до края не разучились умению самим, как надо, постоять за себя. Как правило, девять из десяти апеллировавших к Дмитрию Федоровичу до этого не стучались ни в какие двери и ворота, хотя на них уже не было пудовых замков — поступательно и властно наступала пора значительного преображения всей жизни. Далеко не все понимали это и вновь искали у Дмитрия Федоровича утешения. Его же, не знавшая потайных закоулков, душа всегда и почти для всех была рыцарски открыта. Люди просили совета, содействия не только в традиционных, но зачастую и в самых неожиданных житейских ситуациях, а подчас в галошах лезли в его душу, настырно изводили вздорными домогательствами, демагогическими качаниями прав на действительные и мнимые привилегии.

Но как бы то ни было, он всего лишь несколько раз отказывал решительно и бесповоротно. А в остальном всегда оставался верен своему обыкновению несмотря ни на что помогать каждому (каждой) оперативно, толково, бескорыстно. Неписаный Кодекс Великого Панфиловского Братства был для него свят везде и всегда.

Во многих обращениях к нему по стопам просьб шла Большая Война. Тут уже для него не было никаких отговорок и ссылок на те или иные обстоятельства.

Молодой воин срочной службы Виктор Степанович Тищенко (город Гвардейск Калининградской области, воинская часть 41203"А-4") из книг узнал, что Снегин в Сорок первом году воевал и на Калининском фронте и потому просил его что-либо сообщить о судьбе отца — младшего политрука Степана Ивановича Тищенко. Архивно-военные инстанции уведомили Тищенко-младшего: его отец пропал без вести в Сорок первом. Но как он мог тогда пропасть, если весной, в апреле и мае Сорок второго писал с фронта своему брату москвичу? Потом переписка оборвалась (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 587, лл. 1-2).

Ровесник Снегина, журналист Роман Константинович Трофимов из газеты "Актюбинская правда'', в прошлом чернорабочий, каменщик, чертежник, геологоразведчик, воевал на Карело-Финском направлении. В Седьмой Воздушной Армии был авиационным механиком. Его связной самолет, выполняя задания командования, совершил 700 с лишним успешных полетов. Авиация крепко сдружила Трофимова с поэзией. Но в его стихах литературные столичные снобы не увидели ничего примечательного. А Снегин — увидел. Вполне мог бы вежливо посоветовать учиться у классиков и на том закончить.

Но он более двух лет терпеливо и заботливо вел Трофимова по тропам постижения основ поэтического видения, а потом, убедившись в незряшности стараний, рекомендовал его в Союз писателей СССР (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 588, лл. 1-3).

Инвалид второй группы Мамонтов, назвавший себя пильщиком угольной пилы, жаловался на волокиту с получением положенных ему медали "За оборону Москвы", а также боевого ордена. Он же склонял Снегина к содействию в оказании через органы соцобеспечения ему, Мамонтову, материальной помощи. Если с наградами все благополучно и по справедливости решилось, то с материальной помощью пришлось повременить, поскольку заведующий соответствующим Отделом Министерства соцобеспечения Халелов официально уведомил депутата Снегина в том, что избирателю Мамонтову были "выданы 700 рублей, мужская рубашка, платье дамское, брюки мужские, юбка дамская, а в 1947 году Мамонтов уже получил 350 рублей и мужские брюки" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, л. 26).

Другой инвалид хлопотал о справке для оформления паспорта. Третий требовал отремонтировать квартиру. Четвертый — разрешения на постройку дома. Пятый — выделения земельного участка.

Старый верненец Владимир Васильевич Тихонов просил узаконить духовное завещание отца и его купчую крепость на каменное строение по улице Пушкина.

Обездвиженная женщина ходатайствовала послать ее "на грязелечение в местный курорт Яны-Курган".

А иногда доходило до абсурда.

Так, вдове погибшего на фронте Кобека Мусагалиева не выдавали в сберегательной кассе (№ 134) облигации довоенного займа (на сумму 1380 рублей), требуя от нее доверенность самого Мусагалиева. Депутат, за которого она голосовала, не помог. Поэтому она обратилась к Снегину.

Гидрогеолога Татьяну Сергеевну Полову в феврале Сорок седьмого уволили из треста "Казцветметразведка" как незасекреченную, т. е. не получившую доступа к секретным документам. Основанием послужило то, что ее "дед занимался торговлей".

"За собой вины не чувствую”, — сообщала Полова депутату. И для нее финал затеянной махровыми буквоедами тяжбы, как и для вдовы Мусагалиевой, оказался благожелательным.

Страшное письмо получил Снегин от Максима Ефимовича П-ко. В Сорок пятом году фронтовик остался слеп и без обеих рук. Вернулся домой. Жена приняла. Ему назначили 50 рублей пенсии, а колхоз к ней вдобавок на год выделял еще 1ООО рублей плюс 80 килограммов мяса и 8 центнеров пшеницы. Но все это как бритвой обрезало с Хрущевским преобразованием колхоза в совхоз.

"23 года живу в полной темноте. Не могу даже взять ложку. На каждом шагу мне нужен проводник. Дети — три дочери уже разошлись. Отовсюду получаю отписки", — говорилось в надиктованном письме.

"Не могли так поступить люди, облеченные властью и не лишенные совести и сердца", — с такими словами обратился Снегин к руководству совхоза.

И что же?

Оказалось: в совхозе и не думали бросать фронтовика на произвол судьбы. Там продолжали помогать ему продуктами, отремонтировали дом, доставляли зерно и сено, корм для домашней птицы.

Жена Максима Ефимовича спохватилась — тоже прислала письмо депутату:

"Грех нам жаловаться, дорогой Дмитрий Федорович! Грех! И помогают нам. И вниманием не обижают. В торжественные дни муж мой обязательно в президиуме. Но он не может не писать и не жаловаться. Его трагедия велика..." (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 622, лл. 76, 82, 92).

Да, трагедия была действительно огромна. Но все-таки немного отлегло на сердце у Снегина. Однако не очень надолго, потому как незамедлительно объявлялись все новые и новые прошения.

Любовь Григорьевна К- ва многостранично писала о своем горе. Ее муж ушел к другой, вернулся было, но затем "потянулся опять к той разлучнице, хотя та старше его на 7 или 8 лет. Кормит его. Одела на него все костюмы мужа, которые тот нажил трудом, а потом погиб на фронте. Выгнала из дому 15-летнего сына".

"Дмитрий Федорович! Вы устали от этой длинной истории. Получить развод с мужем легче всего. Но что от этого толку? Ведь у меня двое детей! А у нас по стране и так много сирот после войны. Мой муж еще не совсем потерял голову. Как его вырвать из этих жиром заплывших рук — я не знаю. Прошу Вашей помощи. Несчастная мать и жена" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 511, лл. 7-8, 11).

Отозвался Снегин и на этот крик отчаяния. Еще одной крупной житейской драмой стало меньше.

Жизнь ставила ежедневно обилие самых разных вопросов, на которые надо было отвечать без промедления, а не отмахиваться, как это часто и без зазрения депутатской совести делали другие.

2 октября Шестьдесят седьмого года на встрече с литераторами Семипалатинска обращал их внимание на то, что в школах устраиваются всевозможные олимпиады — математиков, физиков, химиков, а вот олимпиад по литературе нет. как нет.

К тому же времени относится пометка из разряда особых:

"Что-то мы не посмотрели на работу казахских школ!"

И вот по его настоянию выездной депутатской бригаде продлевают командировку с тем, чтобы устранить недогляд.

А скольких поначалу нестойких духом и слабых волей он вызволил из трясины пороков, сопровождающих, увы, и мир искусства, словесного тоже. Жертвами этих пороков с кона Жизни и Творчества сгинуло немало великих талантов. Не знаю, как там с циррозом печени у вдохновенного певца виноградной лозы и от нее производных Омара Хайяма, но алкоголь оказался намного сильней муз Аполлона Григорьева, Некрасова, Есенина, Фадеева, Шолохова, Бубеннова, Казакова...

Не краток этот трагический мартиролог и на казахстанских широтах. Но если Снегин не смог спасти казахстанских поэтов Сергея Киселева, Василия Бернадского, литературных критиков Римана Камысова и Владимира Адерихина от добровольной петли, то прямо скажу, — это прискорбная случайность. Получилось так потому, что в роковые для них часы его (тоже неким роковым образом) не оказывалось в Алма-Ате. А когда он был в ней, наша всеобщая литературная аура становилась яснее и чище. Ибо рядом с нами Снегин являл всем нам, ближним и дальним тоже, высокий и неизменный образец красивой гордости за человеческое звание и достоинство, душевной доброжелательности и, если угодно, людской ласковости.

Из Челябинска написал ему 7 марта Семьдесят шестого года бывший комиссар 1075-го полка Панфиловской дивизии Ахмеджан Латыпович Мухамедьяров: верно ли, что их однополчанин Алексей К-в постепенно спивается? Не конченный же он человек! Нельзя ли как-то воздействовавать?

Снегин откладывает все дела и — спасает оступившегося. Тратит на это душевные силы, немалые деньги и время, но уже 26 марта шлет в Челябинск обнадеживающий ответ.

А однажды, в ту самую памятную пору, когда от края до края великой Страны Советов для большинства осужденных по всем пунктам пресловутой статьи 58-й Уголовного Кодекса РСФСР (она была определяющей что в РСФСР, что в Казахстане, Мордовии или же на Новой Земле) ГУЛАГ распахнул свои ворота, в обильной личной почте Снегина, сразу же заметно возросшей, появилось письмо от его Перворедактора — Бориса Дмитриевича Антоненко-Давидовича — человека скорбной судьбы, о котором в Снегинской книге "Свет памяти" сказано так:

"Вот и он оказался здесь (в Казахстане) в качестве подобного ссыльного, в надежде пересидеть беду. Увы! На первом же допросе следователь НКВД с издевкой усмехнулся: "Поехали сюда и думали, что мы вас там не отыщем. Мы бы вас везде нашли!" А он и не скрывал, не отпирался: "Так меня и искать нечего было. Я же переписывался с женой, с издательством украинским. Я предлагал на Украине издать Антологию казахской литературы, а в казахском издательстве издать Антологию украинской литературы, в казахском переводе". Он предполагал, а они располагали".

Письмо от Антоненко-Давидовича было радостным для Дмитрия Федоровича, а пришло оно в Алма-Ату из деревни Мало-Российки далекого Красноярского края в феврале Пятьдесят седьмого года.

Его Перворедактор просьбы своей не скрывал. По сравнению с желаниями других корреспондентов она была незамысловата:

"Дорогой Митя!

Наконец, после всех длительных формальностей и канцелярских процедур я полностью РЕАБИЛИТИРОВАН, и мое честное имя советского писателя вновь восстановлено… Теперь ничто не держит меня в Сибири. Но, к сожалению, выехать сразу же в Киев, где нужно уже начинать свою издательскую деятельность, я по состоянию здоровья до мая не смогу. К тому же нужна и "мобилизация средств на дорогу”. Существует законоположение, по которому реабилитированным лицам учреждения, где они работали до ареста, должны выплатить двухмесячную зарплату по современным расценкам. Как Вам известно, я по день ареста в 1935 году работал в Алма-Ате в Казахстанском краевом издательстве и преподавал русскую литературу на рабфаке Горного института. Я хочу Вас, Митя, попросить помочь мне в этом… "(ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 543, л. 2).

Снегин сходу же поспешил на помощь. Но не тут-то было. Местные крючкотворы не желали следовать существующему законоположению. Тогда пришлось прошибать бюрократий ческие стенки уже по-депутатски. Бодаться с Верховным Советом республики, который уже тогда представлял Снегин как его депутат не первый созыв, мало кому хотелось. К тому же он был еще и заместителем главного редактора авторитетного сатирического журнала "Ара-Шмель". Тут уже можно было нарваться на самый жуткий укус. И все-таки на всякий случай Дмитрий Федорович изладил охранную справку такого содержания:

"Свидетельствую, что товарищ Б.Д. Антоненко-Давидович в 30-е годы действительно работал преподавателем русской литературы при Казахском горно-металлургическом институте и имел фамилию Б. Д. Давыдов".

Свою же подпись заверил печатью журнала дабы любому (теперь уже внеказахстанскому бюрократу) видны были кры-лышки ижало "Шмеля" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 621, л. 24).

Довоенная коллега по журналу "Литература и искусство Казахстана", писательница из Волгограда Полина Трофимовна О-ва (Б-н) (она была постарше Снегина) делилась с ним черными кошмарами пережитого ею за 15 лет следствия, тюрем и лагерей:

"… познав жестокую несправедливость и потеряв веру в людей, я окаменела душой и ожесточилась сердцем. Я поняла, что судьба толкнула меня на тернистый и неизведанный путь Истории, о страшных тайнах которой будет написана не одна книга. И чтобы пройти этот путь до конца, надо быть твердой, сильной, мужественной. Передо мной открылась во всей наготе тайна дикого произвола, этим занималось наше советское правосудие. Чудовищно! Я была убеждена, что в органах госбезопасности орудуют гестаповцы. Иначе их нельзя было назвать. Они вели себя нагло, цинично… И когда мне следователь заявил: "Вы же боролись за революцию, за Советскую власть. Вот она вам и платит!" Это было выше моих сил. Я не выдержала и, совершенно потеряв голову, запустила в него деревянным прессом. Я не думала, что будет потом. Мне было все равно. Но все обошлось благополучно. Меня завели в карцер с цементным полом, раздели донага и били из брандспойта ледяной водой. Били до тех пор, пока я потеряла сознание. Я очнулась в камере и отделалась только гриппом. Он был тяжел. Я часто бредила, но врач говорил неизменно: температура нормальная. Я думала — меня расстреляют. Нет! Только следователь у меня появшся другой… Это было в тюрьме. А что было в лагере!.." (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 589, л. 2).

Безоговорочно считая Онегина Большим Поэтом, О-ва (Б-н) стала нелицеприятным критиком его прозы. Отменно отзываясь о повести "Парламентер выходит из рейхстага", Полина Трофимовна писала: "А вот книга "В городе Верном" меня разочаровала". Впрочем, тут же добавляла: "Но мои домашние — дочь, зять, внучка — ее прочитали, и книга им понравилась". В другой раз не забывала и похвалить себя: "Радость созидания у меня сильнее, чем материальная заинтересованность". Прочитав эпопею Абдижамила Нурпеисова "Кровь и пот", с прокурорской строгостью выговаривала и ее автору, и Снегину за обнаруженные там "чисто стилистические и исторические нелепости". Особенно для нее было странным и необъяснимым появление корпуса чернопогонников умелого белогвардейского громилы Каппеля, зверствовавшего в Сибири и вдруг оказавшегося близ берегов Аральского моря. К тому же самого Каппеля к тому времени уже не было в живых. О-ва (Б-н) восклицала: "Ну скажите, на кой черт понадобилось Абдижамилу вводить в самом финале романа столь зыбкий материал, как корпус Каппеля?! Какая надобность?.. В общем я не удивлюсь, если по капризу наших писателей Аральское море окажется на востоке, примерно около Хабаровска. Иные маститые в своей вольности дошли до того, что читая их, хочется реветь-кричать: перестаньте!.." Потом вдруг спохватывалась: "Но хватит заниматься чужими грехами, СВОИХ ХОТЬ ОТБАВЛЯЙ..."

А поздравляя Снегина с 60-летием, прочувствованно вспомнила их довоенную редакцию и всех, кто там бывал: "… Комната в три окна. Впереди по углам направо и налево -столы. Меж ними старый диван. На нем мне почему-то больше всех запомншся Сабит Муканов. Наверное, он чаще посещал нас. До чего же свежа память того времени… Помню, что у Сабита был серый костюм. Пиджак всегда растегнут. По-моему, он ему немного не сходился. А Мухтар Омарханович Ауэзов всегда появлялся в черном костюме. Павел Кузнецов — в полувоенном… Когда я входила, взгляд мой сразу устремлялся направо в угол (там было место Снегина — В. В.). Теперь, спустя столько лет, можно открыто говорить об этом. А направо у окна стол Макеева и мой — у порога, возле печки.

Полина Трофимовна вплоть до своих последних дней ничего у Снегина не просила — ни как у депутата, ни как у влиятельного общественного деятеля, ни даже как у главного редактора журнала "Простор" и секретаря Союза писателей. Но втайне (и явно) она все-таки питала надежды на публикации своих новых творений в Казахстане, так, увы, и не уяснив главного, а именно: даже официально вступив в Союз писателей СССР, творчески состоятельным литератором она, к сожалению, не стала. Тоже ведь немалая трагедия...

"О! Дмитрий Федорович! Если бы нам довелось встретиться! Сколько бы Вы узнали такого, что так и останется для Вас тайной. Как вовремя Вы попали на фронт!.. Но теперь уже все позади. Только при воспоминании холодеет душа...'', — многозначительно признавалась Полина Трофимовна в одном из последних писем.

Кого как, а меня столь категорическая, жуткая, отнюдь не на уровне бытовых предположений, осведомленность О-вой (Б-н) наводит на неизбежные вопросы. Главные из них: а откуда бы у нее столь точное обладанье особой тайной, отнюдь не микроскопической по масштабам тех лет? Где корни этого мрачного ведения? И, наконец: насколько тесным до ее ареста было ее же сотрудничество с НКВД в качестве, видит Бог, регулярной осведомительницы, т.н. сексота (секретного сотрудника)? Платного? Или, так сказать, на общественных началах? Хотя — это уже не так важно. Важно другое: то, что она под занавес жизни заговорила со Снегиным о своих грехах, которых, по ее же откровенному признанию, хоть отбавляй (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 2, д.132, лл. 2-3, 5-6, 8-9).

… Как педант в самом лучшем смысле этого понятия, Дмитрий Федорович с истинно, сказал бы я, немецкой утонченностью (перечитайте его лирическую повесть "Флами", и все прекрасно поймете, почему — с немецкой (а, положим, не с прибалтийской) аккуратностью заводил он на каждое к нему устное или письменное обращение точный дневничок-график практического одоления тех или иных беспрестанно возникавших перед ним проблем. День за днем, неделя за неделей, год за годом он вел депутатские блокноты и тетради, где кратко, но пунктуально заносил все ему самое нужное.

Вот страничка его записей от 7 декабря Пятьдесят седьмого года (помечено Онегиным: "г. Зыряновск, гостиница "Малая'', а раз "Малая", стало быть, особая, номенклатурная). Это мини-конспект производственных азов горняцкого труда с приложением самолично вычерченных схем и перечнем в столбик:

"4 кита:

а) отбойка руды;

б) транспортировка;

в) поддержание горного пространства;

г) их сочетание" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 621, л. 54).

Со своими избирателями-горняками Онегин хотел говорить на их профессиональном языке, и за многие годы депутатства овладел этим языком, пожалуй, в той самой мере, какая позволила одному из его литературных кумиров, автору всемирно известного "Русского леса" Леониду Леонову при работе над военной повестью "Взятие Великошумска" одолеть премудрости танкового ремесла так, что Леонову могла быть свободно присуждена ученая степень доктора технических наук.

Но Снегин и без ученой степени давал форы любому доке не только лишь в сферах военных познаний. А для формальных анкет (они его настигали на каждом шагу) и для графы в них образование — начальное, среднее, высшее, подчеркнуть, считал, что вполне хватало диплома агронома-плодовода.

Но кто такой депутат без правовых знаний? Да никто. Украшенное алым значком пустое место ("Кто-за? Кто против? Воздержавшиеся есть? Нет. Принято единогласно!") В лучшем случае ходатай. В худшем — мишень для язвительных насмешек, ежели, конечно, помнили в избирательном округе по обязательным предвыборным встречам: "А-а, этот болтолог и обещалкин! Прок нам с него, как с козла молока. И за что ему бесплатный проезд по железной дороге и пятьсот целковых на почтовые и прочие расходы?"

Разумеется такой мишенью Снегин быть не хотел и не мог. Поэтому он досконально освоил Гражданский и Уголовный кодексы, регулярно следил за журналом "Советы депутатов трудящихся", Где печатались толковые юридические консультации. Многое давало тесное общение с видными Казахстанскими юристами. Среди них особо выделял обаятельную, интеллектуально-глубокую личность Исаака Ивановича Попова — кандидата юридических наук, заслуженного работника культуры.

О себе же мог сказать:

"Диплома юриста нет. Но зато есть совесть".

Она-то, эта совесть, водила его пером, когда, вернувшись йз продолжительной депутатской поездки в свой избирательный округ и тщательно проанализировав экономическую ситуацию отрасли по всей республике, составлял он 17 декабря Пятьдесят седьмого года на самый верх Записку особой государственной значимости — о реальном состоянии горнорудного дела.

"Сказочно возросшее за годы Советской власти, оно у нас, в Казахстане, отстает по производительности труда от достигнутого в стране и в 5-6 раз уступаёт горнорудным предприятиям Соединенных Штатов Америки и Швеции" (ЦГА РК, ф. 1965, ОН. 1, д. 621, л. 119).