Страница - 12

У меня сын родился!

Оглядываясь сегодня назад, признаюсь себе

- я мало уделял внимания семье. Сыновья росли без меня. Думаю, это беда многих людей искусства: творчество эгоистично, оно всегда на первом месте, его не поделить на доли и части; сказать свое слово в искусстве можно, только принадлежа ему целиком. Порой я мысленно задаю себе вопрос: а если бы все начать сначала, смог бы я стать для Мади и Саги другим отцом

- более внимательным и нежным? И прихожу к выводу, что не смог бы раздваиваться - тогда бы не получилось ни там, ни здесь.

... Наш первенец родился в последние дни августа 1959 года. Первого сентября мы с матерью пошли забирать Майру из роддома. С собой нужно было принести одеяльце. Дома, кроме большого красного платка, ничего не нашлось. В него и завернули малыша. Я и сам был в ту пору почти мальчиком - всего 22 года, но когда взял красный сверток в руки, отвернул уголок и увидел маленькое личико с такими же, как у меня, широкими скулами, я почти вприпрыжку бежал с ним по улице и говорил всем встречным: «У меня сын родился!»

Вечером к нам пришли родители Майры, сестра ее матери, Шара Жиенкулова, и брат отца

- Каукен Кенжетаев. Шакен Кенжетаевич и дал имя своему первому внуку. Он его назвал Мади в честь своего умершего в детстве первенца.

Кстати, очень сдержанно относясь ко мне, Шакен-ага любил возиться с внуками. Из всех поездок привозил им подарки. Хохотал до слез, когда шестилетний Саги, схватив домбру, начал однажды наяривать дедовские песни из фильма «Алдар-косе».

- Будет не меньше чем первым секретарем ЦК, - шутя, предрекал он будущее шустрому младшему внуку.

На нашей съемной квартире, куда мы принесли своего первенца, какие условия для малыша? Никаких! Печку топили сами, воду носили с колонки, младенца купали в обычном жестяном корыте, в котором стирали белье. О детских садиках и понятия не имели. Мади, как потом и Саги, воспитывала апа - моя мать. Благодаря ей они, городские парни, так хорошо знали и язык, и обычаи, и традиции своего народа.

Саги появился на свет 18 июля 1961 года. Он был точь-в-точь мать. Те же тонкие, точеные черты лица и такой же впечатлительный, мягкий характер. В детстве у него был страшный диатез, оттого малыш рос капризным и плаксивым. Ночью спал очень плохо. Однажды, когда младший опять принялся за свое нытье, я обреченно сказал: «Басталды» - «Началось». И тут годовалый мальчишка произнес свое первое слово. Он запальчиво выдал: «Басталды деме!» - «Не говори, что началось!».

Я не замечал, как росли мои дети. Увлеченно работал в театре, снимался в кино, дома бывал мало. Мне кажется, в детстве они были не шаловливыми. По крайней мере, не помню (а может, не замечал), чтобы они что-нибудь ломали или кто-то жаловался бы на них.

Я к ним обоим, особенно к старшему сыну, относился как к младшим братьям. Любил их, но считал, что они должны расти мужчинами, а потому держал дистанцию. Не помню, чтобы обнимал или целовал мальчиков. Носил ли я их на руках, ходил ли с ними куда-нибудь вместе? Возможно, так было, но в памяти такие моменты не всплывают. Видимо, делалось это впопыхах, на бегу, ведь я в те годы вечно куда-то торопился, мне надо было везде успеть - играть в театре, сниматься в кино, не пропустить ни одной веселой вечеринки после премьеры...

Однажды я водил сыновей на елку в театр. Мади тогда было шесть, а Саги - четыре. Шустрый младший прочитал стишок, спел песню и получил подарок от Деда Мороза. Старшему стало обидно. Мади быстро выскочил в круг и повторил услышанное от братишки. Мне это понравилось: «Слава богу, не мямля!».

Став взрослыми, сыновья очень дружили со мной, но пока росли, мать была им ближе. Саги после 9-го класса выгоняли из школы (он с одноклассниками первый раз в жизни выпил, а потом учинил драку), были, оказывается, большие разборки, его даже хотели исключить с «волчьим» билетом. После этого оставалась одна дорога - в ПТУ. Майре как-то удалось договориться, замять скандал и перевести сына в другую школу. Я узнал об этом, когда Саги уже собирался получать аттестат. Я не бранил его, не читал нотаций. В глубине души даже одобрил его поступок, или, вернее, проступок. «Мужик!» - подумал я тогда не без гордости.

Я вообще почти никогда не делал замечаний ни Саги, ни Мади, но они, я чувствовал, почему-то робели передо мной. Например, ни разу не видел, чтобы Саги при мне выпивал. А если закуривал, то тут же выбрасывал сигарету, едва на горизонте появлялся я.

Мади, каюсь, я ударил однажды. Его жена Айжан пожаловалась мне, что муж поднял на нее руку. Дав пару затрещин, я сказал сыну: «Не смей бить женщину!». Сейчас, вспоминая этот случай, я бы посоветовал всем молодым: уж лучше решайте свои проблемы сами. Не надо вмешивать родителей в мелкие семейные ссоры.

Профессии сыновья выбрали, не советуясь со мной. Однажды я приехал с гастролей и узнал, что Мади поступил в архитектурный. Это я принял как должное. Архитектор - хорошая, серьезная профессия, а сама архитектура - один из видов искусства.

Мади был серьезным, фундаментальным парнем. Женился только единожды. Его избранницей стала дочь художника Карсакбаева, с которым мы работали на «Транссибирском экспрессе». Айжан была однокурсницей Мади. После института они вместе работали в какой-то архитектурной организации, потом Мади забрали в ЦК комсомола республики инструктором. Тут начались новые времена, и сын открыл фирму «Майра». Правда, я так и не узнал, чем он там занимался. Позже с моей помощью основал независимый телеканал «Шахар». Старший у меня вообще был очень рассудительным. Сейчас Мади, при его способностях, стал бы, наверное, видным бизнесменом. А вот Саги был другим - живчик, юморист, большой ребенок до самой смерти. Когда он поступил на актерский факультет, я присел! Уезжал на гастроли - сын был еще школьником, а приезжаю - уже студент театрального института! Я расстроился, честно признаюсь.

- Зачем тебе это нужно? - сказал я ему. -Нашей семье хватило бы и одного актера.

Думаю, его желание стать актером - отчасти подражание мне. Сам острослов, он заразительно хохотал над моими шутками, гордился, что я всегда в центре внимания; мы с ним вместе рисовали шаржи на общих знакомых. Оказавшись вместе со мной в одной компании, сын подначивал: «Ага, расскажи еще вот этот анекдот».

После окончания института Саги пришел в Ауэзовский театр. Благодаря своему легкому характеру-он ведь был балагур и шутник-быстро обзавелся друзьями, его здесь полюбили. Я был рад, что он выбрал театр, хотя мог бы пойти и на киностудию (за его плечами было уже несколько ролей в кино). Я советовал ему не гнушаться эпизодическими ролями, почаще участвовать в массовках. И он начинал именно с них, хотя по своим внешним данным и возрасту мог бы играть и Ромео. Но когда актер начинает карьеру с громких ролей, это, считай, актер одной роли. Дальше уже очень трудно удивлять. Так ведь случилось с Меруерт Утекешевой. Очень юной она сыграла Кыз Жибек, но кто видел ее потом в столь же яркой, значительной роли?

С моим сыном, если уж быть до конца честным, кино тоже сыграло злую шутку. Он прославился в роли Чокана, когда ему едва перевалило за двадцать. После этого у Саги яркой работы в кино не было, если не считать одну из главных ролей в сериале «Перекресток».

В Ауэзовском театре сын прослужил немного. Вскоре после моего назначения на должность директора и художественного руководителя театра Саги заявил: «Ага, я, наверное, уйду на киностудию».

- А что случилось? - удивился я. - У тебя же здесь все хорошо.

- Я теряю друзей. Они замолкают, как только я вхожу в театр. Некоторые даже стали называть меня Саке, другим кажется, что директорский сынок все доносит отцу. А потому нас, казахов, сам знаешь, есть пословица: головы двух кошкаров не поместятся в один казан.

Последнее его замечание меня, конечно, развеселило. Мой юный сын наивно считал себя кошкаром - актером, равным отцу! Его желание уйти на киностудию я не одобрил, но другого выхода не было.

- Давай, если так, - сказал я и подписал свой первый приказ в должности директора - об увольнении из театра актера Саги Ашимова.

Когда труппа узнала об этом, кинулась ко мне с вопросами: «Что, что случилось? Что он такого сделал?».

- Да есть, - отвечаю, - причина.

Позже, когда в театре поползли интриги против меня, письма в ЦК, Саги сказал однажды: «Ага, если кто-то из твоих врагов поднимет руку на тебя, убью этого человека не задумываясь!».

Несовместимо с суетою: «Чокан Валиханов»

Почему я взялся за съемки художественного фильма «Чокан Валиханов»? Прежде всего, конечно, потому, что меня восхищала эта личность. Сценарий сценарием, но, стремясь поглубже узнать Чокана, я познакомился с его трудами, перепиской с современниками. Я зауважал его за умение найти подход к «трудному» Достоевскому, ведь это не удавалось даже родному брату Федора Михайловича, редактору «Современника» Михаилу Достоевскому. А как я был восхищен его жадным любопытством в познании мира! Если сравнивать Чокана с драгоценным камнем, то это настоящий восьмигранник. Не было той области человеческой деятельности, которой бы Чокан не интересовался. Знакомясь с его произведениями, перепиской, я обратил внимание на оригинальный стиль письма. Никакого пафоса, повышенной эмоциональности, есть легкая ирония и при этом меткость, афористичность слога. Не зря говорят: хорошо излагает тот, кто хорошо думает.

Только начав осваивать русский язык (а этот процесс шел у него очень быстро) и русскую литературу, он проникся мечтой - совершить путешествие в глубинные районы Центральной Азии. Вполне в его духе. Ведь чем Чокан привлек внимание представителей омской интеллигенции еще в годы учебы в Сибирском кадетском корпусе? Любознательностью, стремлением как можно полнее объять окружающий мир. И Чокан, как я понял, не был аскетом, только и знающим, что корпеть над бумагами. Нет, он был живым человеком, плотью от плоти своего времени. Любил светские тусовки, легко тратил деньги, был неравнодушен к красивым, роскошным вещам. Все это, на мой взгляд, только характеризует его как прекрасную разностороннюю личность.

В том, что Чокан так рано ушел из жизни, думаю, есть некая закономерность. Ведь Пушкин не случайно сказал, что талант до 15 лет жадно набирается мыслей, чувств и знаний, а затем на протяжении отпущенной ему жизни перерабатывает эту информацию. Ни одного из этих «скороспелок» - ни самого Пушкина, ни Лермонтова, с которым так часто сравнивают Чокана, ни самого Валиханова, а если брать XX век, то Есенина и Высоцкого- просто невозможно представить 70-летним. То, что они так быстро сгорают по видимой или незримой причине - это удивительный неписаный закон природы.

Что интересно, 29-летний Чокан не воспринимался мною как человек, намного моложе меня по возрасту. Напротив, я казался себе совсем незрелым в сравнении с этой глубокой, содержательной личностью.

Вот так на волне увлеченности и влюбленности в Чокана я начал работу над фильмом. И сделал для себя еще одно открытие - своего младшего сына, который сыграл в моей картине главную роль. Мы искали исполнителя главной роли по всему Казахстану.

Вначале прошлись по актерам - никто не подходил. Тогда пошли по институтам, искали среди студентов. И снова безрезультатно. Приезжаю как-то из очередной неудачной командировки, а съемочная группа подготовила фотопробы моего сына - третьекурсника театрального института Саги Ашимова! Смотрю на загримированный профиль и вижу - точно Чокан!

До этого Сабира Майканова говорила мне: «Что ты мучаешься? Попробуй своего сына». А я даже не обратил внимания на ее слова. Я к Саги относился как к мальчику-подростку. Какой из него Чокан!

А тут смотрю на фотопробы и вижу - права Майканова. Сделали кинопробы. Показали в ЦК (в те годы утверждение на роли в подобных картинах шло только там). Инструкторы Центрального комитета Компартии Казахстана Аширбек Сыгаев и Куаныш Султанов не одобрили мой выбор. Во-первых, сказали они, вызывает подозрение, что претендент на роль - твой сын, а потом он у тебя полноват, совсем не похож на степного казаха.

Я возразил: лишний вес - так мы исправим, это в моих руках. Самое главное, есть внешнее сходство. С того дня Саги стал каждый день пропадать в бассейне и сауне, а вместе с ним и я, чтобы контролировать процесс. Он вытянулся и сбросил лишние пять-шесть килограммов за три недели. Сделали еще одну экранную пробу. Чтобы не подумали, будто пропихиваю сыночка, я покинул зал, где шел просмотр. Инструкторы ЦК остановились на Саги, хотя пробовались еще три актера.

В процессе съемок я продолжал держать Саги на строгой диете. Английскую соль он глотал ложками до тех пор, пока не открылся кровавый понос. Я не уставал повторять ему: «В твоих глазах должно читаться страдание человека, умирающего от туберкулеза». Чтобы щеки казались впалыми, заставлял сжимать зубы при разговоре. Когда шли съемки в Ленинграде, в три ночи звонил ему в номер и требовал повторить текст роли.

Вся съемочная группа после тяжелого дня выезжала вечером куда-нибудь отдохнуть, но Саги с собой не брали.

- Гулять будем мы, а ты готовься, - говорил я ему. - Повторяй роль. Ты не должен подвести меня. На мне двойная ответственность - за фильм и за тебя.

Иначе я не мог. Многие, а недоброжелателей, как всегда, хватало, ждали провала картины.

Сам Саги в одном из интервью (сентябрь 1999 года) рассказывал: «Как-то после очередного эпизода отец не сдержался: «Черт побери! Дали такую сложную постановку, а я на свой страх и риск решил снимать тебя - как же об этом жалею! Ничего у тебя не получается!». И уехал со съемочной группой на пикник. Я остался в юрте один. Не знал, куда себя деть... Порвал на себе рубашку от горя и проплакал всю ночь. Утром слышу голос отца: «Саги!». Выхожу - голодный, усталый, с красными опухшими глазами. Отец сразу закричал: “Готовьте съемочную площадку. Снимаем больного Чокана!”. А чтобы усилить эффект достоверности и показать обессилевшего, умирающего от туберкулеза Чокана, меня в тот день еще несколько раз погоняли по горам».

В съемочной группе, на глазах у которой все это происходило, пошли сплетни. Дескать, Саги - неродной сын Ашимова, поэтому он так и издевается над парнем. Сын обижался, не разговаривал со мной. Его постоянно мучили голод и жажда, ему хотелось выспаться. Короче, я его чуть не угробил. Но потом, просматривая шикарные сцены, где больной Чокан общается с Достоевским и Чернышевским, Саги сказал: «Ага, спасибо тебе, ты был прав». К концу съемок его уже не надо было подгонять, он сам стал творчески подходить к своей роли.

Часть съемок проходила в Хиве. Туда мы забирали под мою ответственность около десяти единиц съемочного спецтранспорта. Нам его скрепя сердце дали дней на двадцать. А потом я его самовольно, рискуя партбилетом,отправил товарным составом в Ленинград, где были запланированы основные съемки. Я, конечно, шел ва-банк, но когда вопрос стоит ребром - пан или пропал, надо рисковать. Киношное руководство рвало на себе волосы. Я, по обыкновению, сыграл под дурачка: не знал, не подумал и так далее. А не отправь я транспорт, неизвестно еще, как сложилась бы судьба картины. На чужих студиях не очень-то любят делиться своей техникой. За три месяца работы в Ленинграде мы закончили три серии.

Тогда первым секретарем Ленинградского обкома был друг Кунаева - Романов. Он шел навстречу любым нашим просьбам. Был даже момент, когда ради нашего фильма свернули троллейбусную линию, иначе натура не соответствовала бы историческим реалиям. И доклад Чокана, с которым он вернулся из Кашгарии, мы снимали в том самом зале, где Валиханов когда-то выступал перед членами Российского географического общества

В Ленинграде нам надо было построить квартиры Достоевского и Чернышевского. На наше счастье (звучит цинично, но киношники меня поймут), там сгорел один дом, но стены и комнаты в нем уцелели. Мы дали охране взятку, десять рублей, и построили там декорации. В итоге квартиры героев обошлись нам в копейки. Думал, похвалят меня за сэкономленные деньги, но не тут-то было - чуть было выговор не получил за отступление от сметы.

В Москве, на просмотре в «Останкино», нас забросали вопросами: почему в России не знают этого человека? Кто он такой - этот Чокан Валиханов? Насколько достоверен эпизод, где он встречается с Достоевским? Почему Достоевскому досталась эпизодическая роль?

Я на эти вопросы ответил так. В России Чокана не знают потому, что его имя не отражено в учебниках истории, от малого знания тоже бывают большие печали. А что касается достоверности встреч Чокана с Достоевским, то вот они, его письма, адресованные Чокану. Там, кстати, есть такие слова: «Валиханчик, ты мне ближе, чем родной брат». А уж относительно того, почему Достоевскому отведена эпизодическая роль, то, извините, фильм вообще-то не о нем, а о Чокане Валиханове.

- К тому же Достоевского великим признали сейчас, а тогда он был всего лишь каторжником, - помнится, сказал я с вызовом.

Дерзил я потому, что чувствовал: еще немного и, придравшись к мелочи, фильм могут положить на полку.

Мы предполагали выпустить «Чокана Валиханова» на экраны в 1983 году. После просмотра в Госкино СССР картиной уже заинтересовались на зарубежном кинорынке. Был заключен предварительный договор на прокат. Но мы показали отснятый материал Кунаеву, он внес несколько предложений - включить в фильм приезд Чокана в Верный, его встречу с генерал-губернатором Колпаковским, женитьбу и смерть... И нам пришлось дописывать сценарий и снимать четвертую серию. На это ушло около двух лет, договор с зарубежными прокатчиками за это время был аннулирован. Тем не менее съемки картины «Чокан Валиханов» шли в целом как по маслу. Так, видимо, было угодно Всевышнему.

Один интересный момент. Когда мы сдавали каргину в Казахстане, умер академик Маргулан, научный консультант нашего фильма. На поминальном обеде выступил с речью Габиден Мустафин, его глубокие философские мысли взволновали и затронули каждого из нас. Жаль, что никто из присутствовавших не записал его слов. Мне запомнилась только финальная часть речи. Говоря о покинувшем этот бренный мир академике, Габиден сказал: «Бiз де атымызды ерттеп отырмыз» - «И я тоже сижу на оседланной лошади». На следующий день Мустафин умер... Я не знаю, что это было, - совпадение или предчувствие?

И еще один случай, связанный со съемками «Чокана Валиханова». В одном из эпизодов лошадь ни в какую не слушалась Саги, мы не могли взять ее крупным планом, как того требовал сценарий. И я, разозленный упорством животного, со всего маху ожег его камчой. Через некоторое время ко мне подходит Саги: «Ага, она плачет». Смотрю, и в самом деле, у лошади скатываются по морде крупные слезы... Кто знает, может быть, все, что случилось позже с моей семьей, когда мой дом опустел в считаные годы, - это и есть проклятие той лошади? Ведь недаром бытует поверье, что среди этих животных, а еще лебедей и джейранов обитают священные существа, чья кара бывает страшной. Лошади вообще занимают особое место в жизни степняков. Ахан-серэ, рассказывают, построил сауну для своего Кулагера, а когда его конь испустил дух, то похоронил его как родного сына и... сошел с ума после этого.

... Сейчас, когда нет уже ни Мади, ни Саги, мне очень больно: почему же я был так неласков с сыновьями? Ну что мне стоило лишний раз погладить по голове или приобнять, пока были маленькими? А когда стали взрослыми самостоятельными мужчинами, я мог месяцами не видеть их, не вспоминать о них целыми днями. Но вот их не стало, и они снятся каждую ночь. Особенно Саги Его голос я долго слышал как наяву. Однажды, это было в больнице, я едва не проспал очень важную процедуру. Но ровно в восемь услышал громкий голос младшего: «Ага, вставай!».

Может, это и покажется кому-то глупым суеверием, но я убежден, что мои мальчики - жертвы чьих-то недобрых и завистливых глаз. Яркие, красивые, здоровые парни, они оба никогда не болели. Мади попал в больницу единственный раз в жизни с банальной, казалось бы, болячкой - замучила изжога. Я был в командировке, когда узнал, что его с приступом увезли на «скорой». А когда прибежал в больницу, сын успокоил меня: «Ничего страшного, ага». А сам, оказывается, еле сдерживал рвоту. Он терпел до тех пор, пока за мной не закрылась дверь. В тот момент мой мужественный сын думал не о себе. Он жалел меня, боялся, что со мной что-нибудь случится.

Месяца через два я было забеспокоился - что-то слишком долго он лежит в больнице после операции на поджелудочной железе, но врачи обнадежили. Дескать, дней через 20 поставим на ноги.

А потом было уже поздно. Нет, я пытался что-то сделать, поднял на ноги всех, кто мог чем-то помочь. Добился, чтобы Мади повезли в Германию, но врачи во главе с академиком Алиевым остановили. «Бесполезно», - сказали они. Мади скончался в тот же вечер - 5 января 1999 года. Он уже ничего не слышал и, возможно, не видел, но последний его взгляд до сих пор перед глазами. Он словно хотел сказать: «Что теперь с тобой будет, отец?!».

С той поры я узнал, что такое давление. Когда оно в день смерти Мади подскочило до 220, врачи уже стали бояться за мою жизнь.

Из интервью с Саги Ашимовым (сентябрь 1999-года): «Я вам расскажу сокровенное.

Когда нынешней зимой умирал после неудачной операции мой старший брат, отец спросил у него: «Мадиша, ты, наверное, сильно устал?». Брат уже не мог говорить, но нашел в себе силы написать на листке бумаги: “Когда рядом со мною отец, я просто не имею права уставать”...

Саги вообще никогда ни на что не жаловался. Вечером 17 октября пришел после работы ко мне. Я его еще упрекнул: «Что ж ты домой не идешь? У тебя ведь семья». Аон мнетаксулыбкой: «Агашка, я хочу побыть с вами - с тобой и апашкой».

Но я в тот вечер ушел в гости, моя тогдашняя супруга Гульбану с сыном Олжасом уехала к подруге. Саги после нашего ухода, как рассказывала потом моя мать, долго принимал ванну, потом она ему постелила в гостиной, он лег спать. А в шесть утра раздался страшный крик моей матери: «Ойбай!».

Мой мальчик умер во сне. Случилось это 18 октября 1999 года. Врачи сказали - сердце, давление, а я до сих пор не верю, что он недомогал. Для меня его внезапная смерть по-прежнему остается загадкой.

В детстве сыновья, как и все дети, часто дрались между собой, но, став взрослыми, очень дружили и любили друг друга. Уже после похорон мой друг Акселеу Сейдимбек рассказал, что Саги в тот холодный январский день, когда хоронили старшего брата, в слезах пообещал у могилы: «Мадишка, я тебя одного не оставлю».

Акселеу его выругал: «Не смей говорить такие слова! Ты хочешь убить отца?!».

...День похорон Саги я помню смутно. Что-то говорил за поминальным столом, когда вышел из ресторана, былочувство, что умираю. Вочередной раз подскочило давление, перепуганные врачи вкололи двойную дозу лекарства. Давление упало с 220 до 90. Шел, а земля казалась ватной Все дорогие мне люди ушли раньше меня. Я остался один. Как вынести это, как принять непоправимое? Но Всевышнему было, видимо, угодно, чтобы я не только выжил, но и начал жизнь заново.