Страница - 14

Аие, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!

С должности директора и художественного руководителя я ушел с легкостью. Я был готов к этому с того самого момента, как сел в это кресло, но, оказывается, не был готов к тому, чтобы бороться за свое честное имя. Ведь во всех доносах, которые шли наверх, только одно соответствовало правде - я действительно способствовал, чтобы мой сын Саги стал лауреатом Госпремии республики за исполнение главной роли в моем фильме «Чокан Валиханов»: я снял свою кандидатуру в его пользу.

В те отчаянные дни, когда я готов был сломаться, фактически находился на краю обрыва, меня спас Цезарь. В спектакле Кадыра Жетписбаева «Юлий Цезарь», где у меня главная роль, я как бы проигрывал кусочек своей жизни. Ведь и меня, как и моего героя, павшего от руки своего ученика Брута, предали друзья и коллеги. «Чем я не римлянин», - подумал я и даже как-то повеселел от такого сравнения.

Подготовка к спектаклю началась еще до отъезда на Сахалин на съемки «Маньчжурского варианта». Вернувшись оттуда, я слег в больницу: хворал, а, может, просто пытался убежать от самого себя. На душе скребли кошки, надо было что-то делать, чтобы окончательно не впасть в депрессию. В театр идти не хотелось Дом, который я много лет считал родным, стал теперь холодным и враждебным.

Тогда, переборов себя, стал репетировать в одиночку. Соседи по палате, к счастью, попались толковые. Раздал им тексты, и, как могли, они подыгрывали мне, когда я работал над образом Цезаря. В общем, за 10 дней рольбыла прояснена, я, кажется, сумел понять своего героя: он хотел завоевать весь мир и сумел бы это сделать, да подвела малость - окружение предало.

Теперь предстояло самое трудное - позвонить режиссеру. В душе копошилась трусливая мыслишка: а вдруг откажет? что тогда?

Кадыр Жетписбаев на мой нарочито бравый, а на самом деле робкий тон, которым я спрашивал: «Ну что? Допустишь меня на прогонную репетицию? Я готов», - ответил просто и коротко: «Приходи».

Мой приход вызвал в театре легкий шок. Даже те, кто сочувствовал мне, думали, что после такого-провальных гастролей, разгромной статьи в «Правде», после снятия с должностей директора и художественного руководителя -Ашимов еще долго будет приходить в себя. А я шел и приветливо улыбался всем, хотя поджилки, признаться, тряслись.

Зашел в свою гримуборную, переоделся и - в репетиционный зал. По замыслу толпа должна встречать моего героя восторженным: «Цезарь! Цезарь!». Играя этот эпизод, из глубины сцены вышел нарочито замедленным, но твердым шагом, не спеша поднялся на авансцену. Со стороны массовки и актеров, играющих второй план, раздалось громкое «Цезарь! Цезарь!». Молчали лишь Брут - мой заклятый «друг» - и несколько стоящих рядом с ним актрис. Я посмотрел на них в упор и сказал, обращаясь к режиссеру: «Пока эти не скажут то, что им положено по роли, я не выйду». Ушел, снова медленно вернулся - все закричали еще громче, и только эти несколько во главе с моим «другом» нехотя шевельнули губами. Тогда я медленно подошел к нему, и Брут, явно струсив под направленным в упор взглядом, громко закричал: «Цезарь! Цезарь!». А я, задев ему лицо распростертой пятерней, поднялся на авансцену.

До сих пор я благодарен теперь уже покойному Кадыру Жетписбаеву. Понимая мое положение (от первого выхода в тот момент зависело многое) и, видимо, чувствуя исключительность момента, режиссер терпеливо сносил мои «причуды».

А дальше все прошло на одном дыхании - я играл как пел! Ведь я вложил в роль боль и отчаяние, которые мне пришлось пережить в последние месяцы. Жетписбаев был счастлив. Я понимал режиссера: спектакль получился! «Вот что значит Мастер! - сказал он, делая жест в мою сторону. - Выходи завтра на генеральную репетицию, премьеру будешь играть ты». «Спасибо», - ответил я скромно, а сам был готов летать от радости. Как же! Я победил самого себя, страх и неуверенность, поселившиеся в душе в последние месяцы, куда-то испарились. Актер, который репетировал Цезаря два с половиной месяца, поняв, что премьеры ему не видать, полез в драку с режиссером.

«Юлия Цезаря» посетил первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Колбин. В перерыве ко мне в гримуборную прибежали радостные Мамбетов (Азербайжан к тому времени уже вернулся в театр) и заместитель министра культуры Канат Саудабаев: «Геннадию Васильевичу понравилось. Он сказал, что Ашимов - настоящий Цезарь!». Вот так Колбин, который месяцем раньше снял меня с директорства, признал меня как актера.

Этот спектакль стал переломным в моей жизни. В дальнейшем удары судьбы я воспринимал не так остро и болезненно и в отличие от Азербайжана не дал себя сломать. Тот период вообще сделал меня очень жестким. Я понял, что в театре никому нельзя верить. Никто, кроме тебя самого, в отчаянные минуты не поможет.

Говорите: счастливчик, баловень судьбы? А я ведь сам делаю себя таким. Как? А очень просто - не даю поводов жалеть себя. Я не люблю этого. Мне больше по душе, когда мною восхищаются и пытаются подражать.

Назад, в будущее!

В театр я вернулся через 10 лет - когда его возглавил Есмухан Обаев. Перед этим раздумывал: если вернусь когда-нибудь на сцену, то с чем? И опять мне на помощь пришел мой ангел-хранитель. Обаев, приглашая вернуться в театр, сообщил, что Рубен Андриасян хочет поставить на нашей сцене драму Гауптмана «Перед заходом солнца» со мной в главной роли. Перед этим главный режиссер Театра имени Лермонтова приглашал меня сыграть на его сцене короля Лира.

Заманчивое, конечно, предложение. Чувствуя, что мне когда-нибудь придется столкнуться с Пиром, я, даже уйдя из театра, подспудно репетировал эту роль. Она соответствовала и моему возрасту, и состоянию, но в спектакле, задуманном Андриасяном, нужно было играть на русском. И я засомневался: вместо того, чтобы создавать на сцене образ, должен буду думать над тем, где ставить ударение. Я не отважился на такой риск, а Андриасян не решился поставить на сцене русского драматического театра спектакль на казахском, хотя это было бы очень оригинально.

И вот он предложил мне главную роль в спектакле «Перед заходом солнца». Я согласился не раздумывая. Роль стоила того, ведь Маттиас Клаузен - это современный король Лир. Никогда не забуду первой встречи с партнерами. Всех их я видел первый раз: и Бахтияр Кожа, и Дулыга Акмолда, и другие пришли в театр уже после меня. Актеры обычно являются на репетицию кто в чем, в общем, в затрапезном виде. А тут все были одеты с иголочки. Меня это тронуло -они ждали встречи со мной, для них это было не рядовое событие. А первая встреча очень много значит для актера. Станиславский не зря говорил: главное - уметь достойно выйти на сцену и уйти с нее.

Наш вход в этот спектакль получился теплым. Дальнейшая работа пошла на той же волне. Во время репетиций никто не позволял себе входить и выходить из зала, как это бывало раньше.

Как же все эти годы я, оказывается, скучал по сцене! Возвращение можно сравнить с тем, как усталый путник долго шагал, изнемогая от жажды, по пустыне, и вдруг впереди блеснул родник! Он к нему с жадностью припадает и никак не может напиться. И у меня, когда я приступил к репетициям первого своего спектакля, было такое же ощущение.

«Перед заходом солнца» мы с Андриасяном репетировали с февраля по октябрь 2002 года. Такой долгой работы над спектаклем в Ауэзовском не было со времен Мамбетова. Азербайжан, в свою очередь, следовал системе Немировича -Данченко, который горьковскую пьесу «На дне» репетировал, например, около двух лет, зато спектакль потом 40 лет не сходил с мхатовской сцены.

Андриасян тоже собирался выйти с премьерой месяца через два-два с половиной. Но я не сторонник так называемых вводов, когда актер после трех-четырех репетиций выходит на сцену, имея за плечами лишь хорошо вызубренный текст, но не образ, созданный в результате кропотливой работы. Насколько я знаю, в истории театра был всего лишь один случай удачного ввода: это великая Мария Ермолова в спектакле «Гроза» по Островскому.

В общем, я дал понять режиссеру, что не тороплюсь. Это был единственный вопрос, в котором мы не сошлись. Во всем остальном было взаимное уважение и согласие. Мне импонировали его традиционность, приверженность реалиям жизни и неприятие модного эпатажа при постановке спектаклей. Советуясь со мной, он спрашивал: «Мастер, как ты смотришь, если этот эпизод мы сделаем вот так?». Я ему, в свою очередь, предлагал свои варианты. В спектакле, к примеру, есть эпизод, когда главная героиня, не выдержав враждебного отношения к ней детей своего возлюбленного, убегает. Маттиас Клаузен бросается за ней, но потом все же возвращается в гостиную. И тут наступает актерская, иначе говоря мхатовская, пауза. Минутное молчание на сцене равносильно вечности, а тут и две минуты, и три... Андриасян, чтобы помочь мне, хотел заполнить паузу музыкой. Я попросил этого не делать. Акцент на паузе, считаю, удался, потому что я чувствовал дыхание зала.

Таким же минутным акцентом на паузе когда-то покорил публику Калибек Куанышбаев. Зрители плакали, когда в драме «Ахан серэ» по Габиту Мусрепову его герой, немой палуан Мылкау, не понимая, чего от него хотят, с покрасневшими от слез глазами тихо, почти беззвучно мычал, глядя в зал.

Роль старого немца Маттиаса Клаузена, который полюбил молодую девушку и был любим ею, мне близка и понятна. Я играю как бы самого себя в определенный период моей жизни. Ведь и я пережил моменты, когда люди, которые называли себя родственниками, были не только категорически против моей последней женитьбы, но и всячески препятствовали ей. Им казалось чем-то сверхъестественным то, что я претендую на нечто большее, чем спокойная старость.

В эту роль я вложил всю палитру красок-белых, черных, окрашенных в полутона, все чувства и переживания, которые мне пришлось испытать в последние годы. Я был счастлив, когда режиссер после удачной премьеры, обращаясь ко мне, сказал: «Мой Жан Габенбай, ты оправдал мои надежды!».

После премьеры мне говорили, что я в роли Маттиаса Клаузена прост и органичен настолько, словно это мой двойник. Но я к этой простоте шел оврагами, буераками и окольными путями. На первых читках пьесы это была абсолютно чужая мне роль, слова звучали натужно, все было до крайности схематичным. Напряжение спало не сразу. Потом нужно было привыкнуть к костюмам, которые носил этот старый немец, к интерьеру его дома, чтобы чувствовать себя в нем хозяином. А кактяжело и мучительно я подбирал грим! Сначала покрасил бороду в рыжий цвет. Не то! И только оказавшись в Москве, я смог, посоветовавшись с мастером-гримером, подобрать нужный тон.

Долгие месяцы репетиций были компенсированы тем, что, играя Маттиаса Клаузена, я чувствовал и зал, и партнеров, у меня была та самая свобода мысли и мышц, которая позволяет актеру быть королем на сцене и держать, что называется, зрителя в кулаке.

За пять лет, что идет «Перед заходом солнца», я выходил на сцену десятки раз, но волнение перед спектаклем не оставляет меня, как и в день премьеры. По этому поводу вспоминается такой случай. Однажды я увидел, как Серке Кожамкулов, волнуясь, расхаживает из угла в угол в ожидании своего выхода на сцену в драме Мухтара Ауэзова «Енлик-Кебек». Меня он заметил, только когда я обратился к нему с вопросом: «Сер-ara, вам-то уж что волноваться? Вы же играете бия Еспембета 40 лет подряд! Да и роль эта эпизодическая».

- Зритель за эти годы поменялся, - был ответ.

- А вдруг нынешние не примут моего героя?

Я играл своего Маттиаса с разными партнерами. Были и сильные, и слабые актерские составы, но неизменным при этом оставалось одно: зритель уходил со спектакля, даже если это психологическая драма, где в финале звучит «Реквием» Моцарта, с добрым настроем. Для этого я использую самые различные уловки -вплоть до баловства. Например, выйдя к зрителю на поклон, наклоняю как можно ниже голову партнерши, а сам, скрестив ноги, опираюсь локтем на ее согбенную спину. Это и наш казахский юмор

- молодая жена должна кланяться как можно ниже, и наказание за нечеткую игру.

Хорошая шутка, я уверен, очень нужна на сцене. Она разряжает слишком большую серьезность, которая, по-моему, страшнее, чем глупость. Недаром считается, что шутовство - это высшее понятие для актера.

Буду ли я и дальше продолжать создавать глубокие психологические образы, подобные Маттиасу Клаузену? Наверняка нет. Надо уметь уходить вовремя. Цепляться, желая доказать, что еще могу, будет не просто смешно - это чревато ошибками, а они простительны только в молодости.

Могу быть хорошим консультантом, в силах еще поставить мини-спектакль, сыграть в кино, если предложат хорошую содержательную роль, подходящую мне по возрасту, но на театральной сцене я в полном одиночестве, мои партнеры ушли из жизни.

Кто сказал, что, у казахов нет, хорошей драматургии?

Обычно в литературе и искусстве все идет от простого к сложному, от примитивного к великому. У нас же, как мне кажется (дай бог, чтобы это оказалось не более, чем брюзжанием старого актера), все идет к нулю. Могу поспорить с кем угодно, но я убежден, что хорошие режиссеры в Казахстане перевелись как биологический вид. Если они есть, то почему пьесы и повести Мухтара Ауэзова или Габита Мусрепова, готовые, по сути, сценарные произведения, остаются без внимания? Тем более что в нашем театре с успехом прошли не готовые к постановке пьесы, а инсценировки. Например, «Кровь и пот» по трилогии Абдижамила Нурпеисова, «Материнское поле» Чингиза Айтматова и «Путь Абая» Мухтара Ауэзова.

А устное народное творчество казахов -вообще источник восторга заезжих режиссеров! Американцы, которые работали над фильмом «Кочевник», знакомясь с нашей историей, с завистью говорили, что у нас материалов - непочатый край! И в первую очередь имели в виду наши эпосы «Алпамыс», «Ер-Тостик», «Кобланды»... Но наши режиссеры объявляют их немодными, ныне к той же категории они отнесли и Чингиза Айтматова, который стал иконой XX века не только для Центральной Азии, но и Европы.

Не спорю, современная драматургия нужна. Но сколько бы конкурсов ни объявляли на лучшее драматическое произведение, такого, чтобы можно было ахнуть, нет. Призовое место еще ни о чем не говорит. Если один из ишаков придет на скачках первым, он ведь скакуном не станет. На сцене такие спектакли держатся от силы два-три года, а потом о них благополучно забывает даже сам автор. Талантливое произведение неизбежно произвело бы в обществе бум, и слух о нем разошелся бы мгновенно. И тот, кто спал, проснулся бы, чтобы натянуть башмаки и пойти в театр. Так было в середине 80-х с айтматовским «И дольше века длится день». Все театры Союза ставили по этому роману инсценировки.

Пусть недруги обвинят меня в чем угодно, но я с ностальгией вспоминаю сегодня так называемый тоталитарный советский режим. Лучшее кино и лучшие спектакли создавались именно в те времена, когда был мощный идеологический прессинг и свирепствовала цензура. Ответственность у всех - и у режиссера, и у актеров - была громадная, потому что готовый спектакль или фильм нужно было сдавать ЦК, Министерству культуры и худсовету А сейчас никто ни перед кем не отвечает. Сегодняшнюю ситуацию в искусстве я бы сравнил с тем, как вдруг не стало бы волков и овцы вольготно разбрелись по лугам. Но чабаны давно заметили, что баранина бывает вкуснее и ароматнее, если отару держат в напряжении бродящие где-то рядом хищники.

Театр имени Ауэзова в 90-х годах, во времена долгожданной свободы и независимости, оказался отброшен на много лет назад. За последнее десятилетие не создано ни одного яркого образа. Претендующие на это актеры есть - тот же Бахтияр Кожа, Ерлан Блял, Азамат Суралбаев, Назгуль Карабалина и другие, но нет режиссеров, взять на себя риск создания большого полотна на сцене.

Сегодня настало время режиссеров, стремящихся любыми способами шокировать публику, чтобы она с отвращением слушала, как некто, сидящий на унитазе, издает характерные звуки.

Да, конечно, все жанры хороши, но когда искусство целит ниже пояса, это духовная катастофа. А зритель зомбируется пустотой. Почему мне претит крикливое «новаторство», модные выверты? Все это фокусы - поразить, ошеломить любой ценой, и они заменяют суть. Зачем, пыхтя, препарировать классику? Чтобы сказать, что мы, мол, ничего не знали и не понимали в том времени? Ерунда! Человек не меняется, он во все времена такой же, и проблемы и ценности в обществе те же.

Все просто: или ты умеешь сказать, что тебя больше всего волнует, или «интересничаешь», привлекая внимание фокусами А главное в искусстве - глубина мысли, естественность и правда, и ничего лишнего.

Кто-то из театральных людей придумал красивый термин «мухоморная культура» -сравнил сегодняшнее «новаторство» с грибами, которые сверкают ядовитой красотой за сто метров. Так вот, мухоморы сегодня в цене. А современным людям некогда думать, некогда смотреть глубокий спектакль, читать серьезную книгу - в общем, искать хорошие грибы. И если раньше, повторюсь, развитие шло от простого к сложному, то сейчас - наоборот.

Как уберечься от этого? Себя могу уберечь, а вот других - не знаю. Не натягивать же колючую проволоку и ставить указатели - туда можно, сюда нельзя. Это тоже глупость. Поэтому все остается, как есть...

Служба и служение

Признаюсь, я чувствую себя оскорбленным, когда организаторы загоняют зрителей в зал. Не по своей воле пришедший на представление человек - не зритель. На мой взгляд, рыночная экономика поставила с ног на уши всех - и публику, и тех, кто служит театру. Все думают, как побыстрее, с меньшими затратами заработать деньги. Базары и торговые центры с кинотеатрами, бассейнами, кафе и ресторанами заменили собой театры, куда раньше ходили как в храм - за духовностью. В былые годы среди зрителей много было таких, кто не до конца понимал, что происходит на сцене, но изо всех сил старался это сделать. Человек, не прочитав нашумевший роман, не посмотрев новую постановку, рисковал прослыть невеждой.

Раньше в зрительном зале я видел серьезных людей-академиков и министров. И назрительских конференциях они не отмалчивались, давали оценку нашему творчеству. Благодаря этому вместе росли и зритель, и актеры.

Сейчас чиновники высокого уровня считают ниже своего достоинства ходить на театральные премьеры. Какой театр?! Они ведь с утра до вечера заняты вопросами государственного устройства. А когда-то новый министр культуры, осознавая, что театр формирует идеологию, после назначения обязательно встречался с коллективом.

В том, что нет обратной связи со зрителем, виноваты и мы сами. Нынешние актеры все чаще прибегают к вводу - сегодня дали роль, а завтра вышел на сцену. Но ввод испокон веков был оправдан только в том случае, когда нужно было выручать театр - билеты проданы, а актер... умер.

Сходят на нет театральная дисциплина и былая актерская пунктуальность. Если мы, актеры, сформированные советской эпохой, чтобы войти в образ, приходили в театр задолго до спектакля, то у нынешних все впритык. Они забегают в гримерку за 15-20 минут до начала спектакля. Я их, конечно, понимаю и сочувствую им: хочется заработать где-то на стороне - на радио и телевидении, в рекламе, повеселить народ на свадьбах. Но ведь такая спешка, не говоря уже о качестве игры, сказывается даже на гриме, неряшливом и небрежном. Какое уж там - держать публику в напряжении, тут бы текст не перепутать.

Как тут не провести параллель с нашими стариками, стоявшими у истоков казахского театра. Сабира Майканова, например, играя в «Материнском поле», приезжала в театр за два часа до спектакля с повышенным давлением. Оно приходило в норму только после выхода на поклон к зрителю. Домой она уезжала похудевшей за эти несколько часов килограммов на пять. Костюмерши говорили, что после «Материнского поля» платье на Майкановой можно было выжимать.

Давно замечено, что после удачного спектакля актеры становятся добрее, мягче и человечнее. Я лично в такие моменты готов встретить с распростертыми объятиями даже своего заклятого врага - дайте только время выйти из образа. Но перед спектаклем стараюсь ни с кем не общаться, а перед самым выходом на сцену молюсь духу деда Ыскака Прадара и никого вокруг не замечаю. Однажды был со мной курьезный случай. Спектакль начинался в половине седьмого, я вышел из дома уже после обеда. Пока шел с пересечения улиц Фурманова и Хаджи Мукана до театра (он располагался тогда в здании нынешнего Казахского ТЮЗа), меня сопровождал один парнишка - то вперед забежит, то сзади топает. Я на это мельтешение не обращал внимания до тех пор, пока не услышал робкое: «Ага!».

- Ну что тебе? Автограф, что ли, нужен?

— Да нет, я не за автографом. Вы брюки забыли застегнуть.