Страница - 4

Основоположники казахского национального театра

Калибек Куанышбаев, Серке Кожамкулов, Елубай Умурзаков

В юности я бесконечно удивлялся. Не будь того колоссального любопытства, стремления докопаться до сути, я бы не дозрел до сегодняшнего своего состояния. Мне кажется, я физически ощущал, как взрываются клетки мозга, впитывая новые знания. Это сегодня меня трудно удивить, самое большее, на что хватает эмоций, так это сказать ничего не выражающим голосом: «Да? Ну, может быть», а тогда с наивностью провинциала на любой новый факт я отзывался восторженным: «Да что вы говорите?! Это правда?!».

Думаю, что такая любознательность и жадное познание мира были присущи всем степнякам, ставшим потом известными не только у себя в республике. Тот же Шакен Айманов, который на всех производил впечатление замечательно образованного и начитанного человека (он в самом деле знал мировую классику так, что свободно цитировал наизусть страницы текста) и который на равных общался со знаменитостями планетарного масштаба, тоже уроженец аула и тоже сын простых родителей, никаких университетов не заканчивал.

На пути к познанию реальной жизни и театра кроме Шакена Айманова, который был и остался для меня Учителем, я успел застать великих «стариков» казахской сцены - Калибека Куанышбаева, Серке Кожамкулова, Елубая Умурзакова... Я учился у них человеческому такту, в общении с ними постигал «народные» университеты, глядя на них, понимал, что такое настоящая мужская дружба. Меня потрясало их отношение друг к другу - только на «вы», и никакого прилюдного выяснения отношений. Балагурство эксцентрика Умурзакова, например, не нравилось флегматику Кожамкулову, он, случалось, недовольно морщился, но при этом никогда не одергивал друга. Зато других, если те переходили границы, мгновенно ставил на место. Однажды мы с ним шли по улице. И вдруг к нему чуть не с объятиями кинулся какой-то прохожий: «Здравствуйте, Сер-ara! Как поживаете?!». «Какое твое дело!» - гневно стукнув тростью об асфальт, ответил покоробленный такой бесцеремонностью старый актер.

Был он пунктуальнейшим человеком. Если мы знали, что приглашены на одно мероприятие с Cep-ага, то, не дай бог, опоздать! Памятливый старик, он сразу мог и не сказать ничего, но позже обязательно припоминал. Однажды Сер-ага опоздал на репетицию, чего с ним прежде не бывало никогда. Расстроенный, он упал на колени перед завтруппой: «Карас, прости меня, старого! Ах я дурак! Как я мог забыть про репетицию!». Делал он это совершено искренне, но мы втихомолку посмеивались. Никому из нас и в голову не пришло бы так мучительно переживать и каяться из-за такого проступка.

Кожамкулов называл меня в хорошие минуты Ашимовским, а если ему что-то не нравилось, не разговаривал вообще. Когда я ставил «Ревизора»

- свой первый спектакль, то не дал ему роли. Он не вписывался в подобранный мною актерский состав, хотя роль Земляники Cep-ага играл уже около четырех десятков лет. «Ну, репетируй пока,

- сказал он мне как-то. - Я приду потом».

За неделю до премьеры он объявил, что завтра придет репетировать.

Возразить ему я не посмел и просидел всю ночь - переписывал для него роль Земляники. А вдруг, думаю, забыл старик некоторые моменты, все-таки немало лет.

Я пришел в театр раньше всех, а Сер-ага уже сидит в репетиционном зале. Протянул ему тетрадь с текстом, но он отложил ее в сторону: Кожамкулов знал роль назубок.

Другие актеры работали в его присутствии напряженно. Все знали крутой и прямолинейный нрав острого на язык старика. Он мог так обрезать, что дыхание перехватывало. Когда ему, например, не понравилось мое режиссерское замечание кому-то из актеров, он стукнул кулаком по подлокотнику кресла: «Ты на себя посмотри! Не кривляйся, ты не мартышка. Веди себя достойно».

Я снимаю шляпу перед ним за его смелость. Ныне, боясь нажить врагов, редко кто отважится делать замечания молодым коллегам столь открытым текстом. Я, например, если игра партнеров меня не устраивает, говорю так: ты бы в этом месте чуть-чуть поработал над собой.

То, что молодые актеры - партнеры по «Ревизору» - боялись Кожамкулова как огня, отвечало замыслу спектакля. Его героя, склочника и анонимщика Землянику, окружающие и на самом деле опасались.

Оказалось, что Сер-ara играл в моем спектакле свой последний выход на сцену. Вскоре он слег, чтобы уже не встать.

Эти великие старики, которые нигде не учились театральному искусству, очень любили Шакена Айманова. Для сыбага, доли от зимнего согума, оставляли ему лучшие куски. Думаю, не из-за того, что он их всех снимал в своих картинах. Они признавали его первенство, ведь Шакен-ага, выйдя из тех же кругов, что и они, сумел стать не только большим актером, но и европейски образованным человеком, который мог достойно представлять национальное искусство на уровне не только республики. Елубай Умурзаков, умирая, попросил похоронить его рядом с Шакеном Кенжетаевичем.

Настольной книгой народного артиста СССР Калибека Куанышбаева, которого Шакен Айманов считал своим учителем (у них на самом деле были очень схожие сценические манеры), был сборник стихов и переводов Абая. Практически не имеющий за плечами никакой школы, едва научившийся читать и ставить свою подпись, Калибек-ага обращался к Абаю, чтобы узнать, кем же был неизвестный ему доселе Шекспир или другой западный классик, чьих героев ему предстояло играть. Читал он как первоклассник - по слогам, на каждую страницу уходило по полчаса, но при этом умудрился создать пьесу «Шаншарлар» (о судьбе одного из казахских родов).

Роли свои он учил на слух, но отца той же Катарины в «Укрощении строптивой» Куанышбаев играл так, что не поверить в происходящее на сцене было невозможно -настолько естественными были и слова, и жесты. Зритель словно попадал под гипноз, он яростно аплодировал, даже когда актер делал паузу.

Внешне обычный старик-казах, Калеке и сам не осознавал, насколько был велик как актер. Он не играл роль - он жил на сцене! Я сам был свидетелем того, как Куанышбаев входил в образ. В трагедии «Акан-cepi- Актокты» он играл немого палуана Мылкау, а я - в массовке. И вот глаза актера-самородка наполняются слезами, прожилки краснеют, лицо искажается мукой, когда он, засунув большой палец в рот, пытается что-то сказать... Зритель рыдает, мы, актеры массовки, всхлипываем.

Калеке называли человеком-театром, а начи-нал-то он скоморохом с Кояндинской ярмарки, где выступал вместе со знаменитой певицей Майрой, поэтом Исой Байзаковым, палуаном Хаджи Муканом. Его учителем был легендарный Жынды Омар, которого многие ошибочно считают вымышленным персонажем типа Ходжи Насреддина или Алдара Косе.

В литературе, повторюсь, он признавал только Абая. Мне кажется, случись их встреча в жизни, им обоим не было бы скучно друг с другом. Калеке создал образ Абая и в кино (фильм «Песни Абая»), и в театре, а потом пошел еще выше -сыграл в театре Кунанбая, отца Абая. Он считал, и я так считаю тоже, что отец гения был не менее велик, чем его сын. Мухтар Ауэзов, в рамках советской идеологии представивший в своем романе Кунанбая степным тираном, говорил, оказывается, позже, что он в долгу перед отцом Абая.

Мудрец и философ, Кунанбай пользовался в народе громадным авторитетом. Абай - это плод отцовских генов и воспитания. Рассказывают, что когда у Абая вышел в Казани первый сборник его стихов, он шутливо похвастался отцу: «Ага, теперь я, наверное, перешагнул вас». Одноглазый Кунанбай ответил: «Сын мой, для того, чтобы так говорить, роди сначала такого сына, как Абай». Я напомнил об этом с одной только целью - ярче показать и оттенить личность Калибека Куанышбаева. Этот блестящий актер долго болел перед смертью. Всем, кто заходил его проведать, он передавал одну просьбу: если увидите Шакена, скажите, что жду его. Айманов, очень занятой человек, все никак не мог выбрать час, чтобы вырваться со съемочной площадки и прийти к другу. И вот однажды все-таки пришел. Калибек был уже очень плох. Увидев наконец того, кого он так долго ждал, отвернулся к стене. У Шакена Кенжетаевича, как он вспоминал потом, сердце сжалось при виде умирающего друга, но, чтобы приободрить его, завелся с порога: «Ну что ты разлегся, старик?! Ты только притворяешься, что болен. А ну вставай, будем играть в карты. Деньги есть?».

Калеке повернулся, медленно, с усилием поднял руку и скрутил фигу. Через пять минут его не стало. Это была его последняя шутка. Типа - какие деньги? Жизнь закончилась! Сам того не ведая, мастер-самородок повторил Лопе де Вега. Великий драматург, как гласит легенда, за минуту до смерти, смеясь, воскликнул: «Финита ля комедия!».

...Моему поколению актеров повезло. Успев застать на сцене родоначальников казахского театра, мы жадно учились у этих степных академиков. Говорю о них и невольно хочется опровергнуть Станиславского, который сказал, что «талантами не рождаются, талантами становятся». Талант, если судить по ним, -загадочное и мистическое явление. Ведь тот же Шакен-ага приводил в изумление весь аул, когда, играя с другими детьми, вдруг хватал лежащую на земле палку и, наигрывая на ней, как на домбре, пел и плакал. «Что нужно этому мальцу? Почему он плачет?» - спрашивали друг у друга люди, зачарованно слушая мальчика.

Мне вспоминается рассказанный кем-то из друзей случай, связанный с драматургом Игорем Савиным. Получив стипендию, группа студентов сценарного факультета ВГИКа, в которой был и Савин, отправилась в ресторан. За одним из соседних столов сидел мужчина, чье лицо показалось им смутно знакомым. В самый разгар споров о литературе к ним подошел официант: «Михаил Александрович просит вас к своему столу». От вопроса: «А кто это?» официант, похоже, рассвирепел. «Шолохов!» - сверкнул он глазами.

Когда студенты оказались за его столом, писатель спросил, что они делают в Москве. «Учимся на сценаристов и драматургов». «А разве этому учат? Писать - это ведь дар свыше», - изумился Шолохов. Заметив, что студенты приготовились к спору, он сгладил разговор: «Ладно, оставим эту тему. Давайте лучше выпьем за вас». А затем, быстро собравшись, ушел. При этом, как выяснилось, он расплатился за всех - и за себя, и за студентов.

Мать театра

Сабира Майканова

Особые отношения связывали меня с Сабирой Майкановой. Мы с ней из одних краев, она дружила с моей матерью, а меня называла братишкой.

Будучи на сцене серьезной драматической актрисой, в жизни она была воистину ходячим анекдотом. Благодаря своей кристальной честности и порядочности она 19 лет пробыла парторгом Театра имени Ауэзова. Но поскольку русским языком Сабира-апай владела плохо, партсобрания порой превращались в комедию.

Читая однажды с трибуны написанный для нее кем-то доклад, она вдруг запнулась и ... заявила о своем несогласии с «собственным» текстом, а потом сняла очки и продолжила: «Это, дорогие товарищи, не мое винО».

Или как-то на собрании разбирали по заявлению жены поведение завхоза, который тайком встречался с костюмершей. В свою защиту завхоз заявил, что он импотент. Так и сказал:

- У меня не стоит!

Разгоряченная секретарь парторганизации крикнула в ответ:

- Ты врешь! У тебя стоит!

Призвать к супружеской верности аморального завхоза после этого не было уже никакой возможности: коммунисты рыдали от смеха.

Она не боялась быть смешной, потому что могла найти достойный выход из любой ситуации. Однажды наша актерская бригада гастролировала в Сузакском районе Южно-Казахстанской области. В те годы был обычай торжественно провожать актеров от границы одного совхоза до границы другого. На их стыке объединялись два дастархана, и шел большой пир. Сабира-апай, знавшая толк в хорошей еде, настолько плотно перекусила еще до проводов, что расстегнула пуговицу на юбке. Выходя из машины, она об этом позабыла. Первый тост по старшинству предоставили ей. Говорила она долго и красиво. Поскольку дыхание у актеров хорошо поставлено, между вдохами и выдохами юбка постепенно сползала к земле. Ануар Молдабеков зашептал мне на ухо: «Асеке. что делать? Я боюсь подходить к ней, идите вы». Я попытался шепнуть Сабире-апай, что она стоит без юбки. «Отойди!» - отмахнулась актриса. Я подошел с другой стороны, она опять отмахнулась: «Не мешай мне говорить тост». Хозяева, надо отдать им должное, сделали вид, что ничего не случилось.

Наконец Сабира-апай закончила говорить, нагнулась к дастархану. «Ойбай, - спохватилась она, обнаружив, что стоит в одной нижней юбке, и, как ни в чем не бывало, перешагнула через упавшую часть туалета: - Вы же все здесь мои дети, не обращайте внимания». С той поры холм, с которого Сабира Майканова произносила тост, в Сузакском районе называют «Сабира апайдын юбкасы тускен тобесi - «Холм, где упала юбка Сабиры-апай».

Она никогда не вела закулисных разговоров, все, что думала о людях, выдавала прямо в лицо. У многих остался в памяти случай, связанный с приездом в Алма-Ату на гастроли в 1983 году Московского театра имени Вахтангова - побратима Театра имени Ауэзова. Некоторые наши народные артистки втихомолку добивались, чтобы Сабиры Майкановой на банкете в честь приезда московских коллег не было. Официальный аргумент при этом был такой: она нас всех своим смешным русским оконфузит, но настоящая причина, конечно, была в другом - Сабира-апай на таких мероприятиях легко затмевала всех.

- Ай, шырагым, - отвечала она на замечания молодых коллег, - зачем мне рисоваться, если и так все складно получается.

И, произнося речи на партийных собраниях, продолжала говорить: «Спасибу, товарищу М...в. Вы сделал большому делу».

Так вот, на банкете, посвященном приезду московских коллег, Сабира-апай появилась очень нарядной - в красном бархатном платье, с замысловатой прической. Азербайжан Мамбетов усадил ее на почетное место рядом с Ульяновым, Максаковой, Целиковской, Яковлевым, Борисовой...

Затем он торжественно объявил. «Слово предоставляется матери нашего театра, народной артистке СССР, дорогой Сабире-апай». Несколько актрис, видимо, боясь не выдержать очередной триумф соперницы, после этих слов покинули зал. Когда Майканова, обращаясь к главному режиссеру вахтанговцев Евгению Симонову, без всяких церемоний заявила: «Ай, Симонову!» -москвичи зааплодировали.

- Я твоего отцу хорошо зналу, - продолжала актриса (Рубен Симонов, народный артист СССР, в свое время был главным режиссером Театра имени Вахтангова). - Тоже был великий режиссеру, ты на него похожу.

Ее слова сопровождались непрерывными аплодисментами актеров двух театров. При этом время от времени Майканова бросала в нашу сторону реплики на родном языке. Кинув, например, мимолетный взгляд на Михаила Ульянова, замечала: «Выпил он уже, что ли? Что-то лицо у него слишком красное». Но самое главное ожидало слушателей впереди: Сабира-апай стала оценивать актерскую игру москвичей.

- Ай, Симонову, - вновь обратилась она к главному режиссеру «вахтанговки». - Почему не даете званию моему подругу Целиковскому и Пашкову?

При этих словах обе именитые актрисы, к которым уже стали относиться как к списанным в тираж, заволновались. А Майканова продолжала: «Когда Ульянову с Борисову играли в «Иркутской истории», какая была пара!».

Актриса попала в точку: в самом вахтанговском театре редко уже вспоминали спектакль, где играли эти актеры. А Сабира-апай переходила к Лановому:

- Когда Василию Лановому игралу в фильме «Аттестат зрелости», он был совсем мальчику, а сейчас кто? Лауреату Ленинской премии!

Василий Лановой встал во весь свой немалый Рост и, склонившись, поцеловал актрисе руку: «Никто уже не вспоминает мою первую роль. Все думают, что начинал я с Павки Корчагина. Сабира-апай, вы действительно мать театра - мудрая, зоркая и знающая наше искусство».

Да, Сабира-апай подчас бывала по-детски наивной, смешной, абсолютноне приспособленной в быту, но при этом обладала принципиальностью и чутким, подлинно материнским сердцем. Однажды секретарей парткомов алматинских театров пригласили на прием к первому секретарю ЦК Компартии Казахстана. На выступления отводилось по 15 минут. Регламент не соблюла лишь Сабира Майканова. Через 20 минут ее попытались было остановить, но Кунаев поднял руку: тихо!.

В общем, Сабира-апай выступала 45 минут. А потом ее еще долго цитировал Кунаев.

Мы часто по привычке говорим «мировоззрение», хотя у многих оно ограничено стенами собственной квартиры, то есть это не «миро...», а «квартировоззрение». А Сабира-апай - не квартирного масштаба личность. У нее потолок был выше неба.

За себя и свою семью она не умела хлопотать, но в театре благодаря ей были сохранены многие молодые семьи, оказавшиеся на грани развода, а уж как она выбивала нам квартиры! Как-то я пожаловался, что нам тесно впятером в полуторке. Ничего не ответив, она в один прекрасный день взяла себе в подмогу академика Смета Кенесбаева и пошла с ним на прием к Есену Дуйсенову - главе города. Вскоре я получил трехкомнатную квартиру в центре.

Очень жаль, что на доме, где она жила, нет даже мемориальной доски - некому оказалось похлопотать об увековечивании памяти Сабиры-апай. А ведь ее Толганай в «Материнском поле» восхищалась даже спесивая театральная Москва. Она создавала образ своей героини крупными мазками, психологические переживания сочетая с трагизмом. «Материнское попе» с ее участием шло на сцене Театра имени Ауэзова больше 30 лет, но, как признавались театралы, сколько бы они ни смотрели этот спектакль, всегда хотелось увидеть его еще раз. «Материнское поле» стоило того: зрительный зал всхлипывал, и даже мы, занятые в массовке актеры, не сдерживали слез, когда Майканова-Толгонай, прижав к груди шапку сына, рыдает, упав на рельсы. Трагизм она передавала не ахами и охами, а мощным внутренним дыханием. Такое я встречал только у нее.

Вообще она была мастером раскрытия диалога при помощи специфических междометий казахского языка - эу, бей... Звуки эти непереводимы, могут обозначать все, что угодно. Умение пользоваться ими с уходом великих основателей казахского театра - Шакена Айманова, Сейфуллы Тельгараева, Камала Кармысова и, конечно, Сабиры-апай - исчезло с нашей сцены, равно как и крупные женские образы, которые умела создавать эта непревзойденная актриса. Другие тоже играют выразительно, ярко, но это уже не то... Другая игра.

У моего покойного друга, народного артиста Райымбека Сейтметова, который был в «Материнском поле» Жайнаком, младшим сыном Толганай, влажнели глаза, когда он рассказывал о ней: «Сабира-апай прижимает мою голову к груди, и я ощущаю теплоту и запах моей матушки. И мне хочется плакать».

Дважды за эту роль ее выдвигали на Ленинскую премию. Но в первый раз отложили в долгий ящик, а во второй - просто не дали.