Страница - 12

ПРОБЛЕМА ПЕРЕСЕЛЕНИЯ И ОЦЕНКА ОБЩЕСТВЕННО-ЭКОНОМИЧЕСКОГО СТРОЯ КАЗАХОВ

Известный статистический материал о переселенцах и ка­зачестве в Семипалатинской и Акмолинской областях со­брал Г. Ла недель. По его данным, в 1879 г. и 149 казачьих станицах проживало около 180 тыс. человек. Он подметил, что, теряя прежнюю функцию «защиты от вторжения каза­хов», казачество частью превращалось по сути в крестьян- земледельцев. Представляют интерес некоторые сведения о социальном составе казачества.

Е. Кемп и С. Грехам сообщали о «льготах», предостав­ленных царским правительством переселенцам для поощре­ния переселенческого движения. Некоторая информация о целях и характере переселенческой политики царизма, хо­де переселенческого движения, изъятии земель у коренного населения имеется в статье Д. Вильямса «Русское кресть­янское поселение в Семиречье». В книге Д. Трэдгольда «Великая сибирская миграция» прослежен ход переселен­ческого движения за период с 1861 г. до начала первой мировой войны. Материал о числе переселенцев в Степном крае, Туркестане, Западной Сибири приведен в книге Р. Пирса «Русская Средняя Азия в 1867—1917 гг.» и статье американских авторов В. Лезаря и Р. Льюса «Внутренняя миграция в России в конце XIX в.».

Основную причину переселенческого движения Р. Пирс видел во внешней политике царской администрации, стре­мившейся закрепить за собой казахские земли. Вместе с тем

он не мог умолчать об общепринятой в советской науке точке зрении: о роли земельной тесноты в России и стрем­лении царизма ослабить аграрную напряженность в центре, создавая одновременно себе опору в степи.

Отдельные английские и американские авторы также указывают на переселенческую политику царизма как одну из причин упадка кочевого скотоводства казахов. Дей­ствительно, изъятие богатых пастбищ привело к обострению аграрного вопроса, сказалось на традиционном системе и маршрутах кочевнпков-скотоводов. Однако этим «ана-. лиз» социально-экономических причин и последствий пере­селенческого движения исчерпывается.

Дж. Уилер, С. Зеньковский, Э. Сокол, Р. Пирс и другие умалчивают о классовой направленности переселенческой политики царизма, о том, что царизм пытался аграрный вопрос решить в интересах помещиков и буржуазии. Ими игнорируются принципиальные положения В. И. Ленина, который прямо указывал: «Конечно, думать о «решении» земельного вопроса внутренней России посредством пересе­ления на окраины было бы верхом нелепости. Не подлежат ни малейшему сомнению, что предлагать такое «решение» могут только шарлатаны, что те противоречия старых лати­фундий в Европейской России новым условиям жизни и хозяйства в той же Европейской России, которые мы пока­зали выше, должны быть «разрешены» тем или иным пе­реворотом в Европейской России, а не вне ее... Только переворот в Европейской России, только полное устранение в ней остатков крепостничества, избавление крестьян от средневековых латифундий в состоянии дей­ствитльно открыть новую эру колонизации».

Рассуждения о трудностях казахского крестьянства нуж­ны буржуазным авторам лишь для обоснования тезиса о неприятии всех переселенцев всеми казахами — вне социального положения переселенцев (кулаков и бедняков) и казахов (баев и кедеев). Так, С. Зеньковский особо под­черкивает, что «неизбежным результатом колонизации сте­пи была напряженность в отношениях между номадами (ка­захами.—К. Е.) и вновь прибывшими земледельцами».

Такое, с позволения сказать, обобщение несостоятельно. Оно рассчитано на явно неосведомленного читателя. Дело в том, что из России на окраины, в том числе в Казахстан, переселялись главным образом разоренные или близкие к разорению середняки и бедняки. Масса гонимых нуждой русских и украинских переселенцев отнюдь не несет ответ­ственности за реакционную колонизаторскую политику ца­ризма. Как правило, казахская беднота встречала их дру­жески.

Крестьянская колонизация усилила разложение нату­рального хозяйства, ускорила проникновение капиталисти­ческих отношений в казахский аул. Несмотря на все попыт­ки установить в крае отношения национальной розни, от­чуждения, враждебности» переселение крестьян способство­вало тесному общению казахских трудящихся с русскими тружениками, с передовой русской культурой, и в конечном счете создавало предпосылки для объединения русских и казахских трудящихся во главе с рабочим классом в борьбе против общего врага — царизма и капитализма.

Изменения в социально-экономическом укладе жизни ка­захов нельзя сводить исключительно к внешним факторам, в частности к колониально-административным мерам ца­ризма, как это делают многие английские и американские историки, не видевшие в казахском обществе никаких внутренних стимулов для развития. Дж. Уилер, С. Зень- ковский, Р. Пирс, Д. Трэдгольд, Д. Вильямс и другие за­крывают глаза (есть основания сказать, что делают это сознательно) на происходивший в среде казачества и пе­реселенцев процесс расслоения, выделения на одном полю­се кулацкого хазяйства, а на другом — беднейшего кресть­янства. Они нередко идеализируют переселенческую дерев­ню и казачью станицу, живших якобы «идиллической» жизнью и «не знавших» социальных конфликтов.

Признание рядом английских и американских историков факта, который уже не скроешь, что в дореволюционном казахском обществе существовали «различные группы», отличавшиеся но своему происхождению и экономическому положению, не привел, однако, к научному осмыслению системы социально-экономических отношений у казахов. По мнению М. Чаплика, вся социальная структура казахского общества «основана на патриархальной системе». Л. Кра- дер же прибегает к традиционному для буржуазной исто­риографии методу генеалогической реконструкции, не свя­занному с классовым подходом к общественным отноше­ниям. На основе преданий автор строит многоступенчатые пирамиды патриархально-родовой преемственности. И хотя такие реконструкции представляют некоторый этнографиче­ский интерес, нельзя не заметить, что они сами требуют конкретно-исторического доказательного объяснения. А его- то и нет. Отсюда, например, вывод Л. Крадера: «Старшая линия отделяется от младшей по происхождению; старшие овладевают политической властью, таким путем образуется государство, основанное на принципах родства». Отсюда он выводит разделение казахского общества «на две касты». Этой же точки зрения придерживается американский со­циолог В. Рязановский. В книге «Обычное право кочевых племен Сибири» он утверждает: «В основе их (казахов.— А. Е.) социальных отношений лежал патриархально-родо­вой порядок: как административное, так и судебное произ­водство велось на основе клановых принципов». И далее: «У казахов отсутствовало право частной собственности и господствовали родовые порядки».

Не вдаваясь в подробный разбор противоречащих исто­рической действительности взглядов Л. Крадера и В. Ря­зановского, отметим только, что всякое государство явля­ется продуктом классовой борьбы, в антагонистическом обществе «государство есть машина для угнетения одного класса другим», а не результат «борьбы старшей и млад­шей патриархальных линий», как об этом с деланной наив­ностью твердят Л. Крадер и В. Рязановский.

Некоторые английские и американские историки отме­жевываются, хотя бы внешне, от утверждений о «родовом демократизме», якобы господствовавшем в казахском об­ществе, однако, смещая исторические сроки, заявляют, что институт частной собственности у казахов появился только во второй половине или даже в конце XIX в. Так поступил, например, Т. Виннер, который именно к этому времени отнес разложение институтов общественного владения ско­том и пастбищами. На этих же позициях стоит автор статьи «Оседание кочевников», опубликованной в «Средне­азиатском обозрении».

Ослабление родовых связей и усиление имущественного неравенства пo Е. Бэкон, Р. Пирсу, Е. Снайдеру происходит только под влиянием административно-колониальных меро­приятий царизма. «Забвение богатыми родственной ответ­ственности» произошло единственно в результате «введения русской администрации», пишет Е. Бэкон.

Не отрицая известной роли административно-колониаль­ных мероприятий и переселенческой политики царизма на социально-экономическую жизнь казахов, отметим все же, что подобные рассуждения не раскрывают глубинных социальных процессов, происходивших в казахской общине. В сущности тезис «общественной формы землепользова­ния», «ничейности земли» исключает анализ так называе­мой «родовой солидарности» как «единственной движущей силы» развития казахского общества. Следуя Т. Аткинсону, современные буржуазные историки стоят на позициях гос­подства общинной собственности на пастбища, не видят неравенства в пользовании землей баев и кедеев. Е. Бэкон находит у казахов так называемое право узуфрукт (право пользования чужой собственностью без причинения ущерба.— К. Е.) на территории, принадлежавшей данной родовой группе. Р. Пирс также выделяет «совместное пользование пастбищем» и утверждает, что частная собст­венность на землю начала возникать у казахов в результа­те вторжения «русских переселенцев, когда с переходом к оседлости и осложнением пастбищной проблемы прежняя, общинная собственность на землю уступила дорогу частной собственности... зажиточные члены казахской общины удер­живали в своих руках значительные участки».

Таким образом, в основе рассуждений названных исто­риков лежат следующие моменты: а) пастбищные террито­рии принадлежали родовым группам; б) члены общин поль­зовались правом узуфрукт; в) частная собственность на землю начала возникать только после присоединения Ка­захстана к России» точнее во второй половине XIX в.

Отрицая существование у казахов — кочевников и полу­кочевников— феодальной собственности на пастбища, бур­жуазные авторы не признают у них и классового характера землепользования. Причем способ доказательства таков: хозяйственной единицей была родовая община, казахи ко­чевали поаульно, следуя по определенным маршрутам... Однако это явление отражало только внешнюю сторону, оболочку земельных отношений. И прав, в частности, С. 3. Зиманов, который отмечает: «Ошибочная трактовка общественных отношений казахов объяснялась не только поверхностным их изучением, но и не в меньшей степени порочностью научной методологии буржуазных авторов. Не обладая научным методом познания общественных явлений, они в лучшем случае добросовестно фиксировали то, что им удавалось наблюдать, законы, управлявшие явлениями общественной жизни, были им неизвестны.

Такая характеристика буржуазной методологии относи­ма и к современным буржуазным английским и американ­ским историкам. Но есть и отличие. Оно состоит в том, что дореволюционные путешественники лишь фиксировали те или иные стороны общественных явлении, не вдаваясь в их сущность, а современные буржуазные историки, пользуясь их материалами, преследуют определенные политические цели. Им просто удобно видеть в «кровнородственных узах» главную силу, объединяющую кочевые и полукочевые груп­пы казахов. Отсюда принципиально неправильный подход к оценке природы аульной общины, в действительности не представлявшей собой ни семейную ассоциацию, ни кров­нородственного союза, ни объединения, основанного на рав­ном сотрудничестве. Как пользовались аульные хозяйства плодами и результатами труда» как были устроены внутри- аульные экономические отношения, на чем была основана отработка? На эти и многие другие вопросы иностранные авторы не могут дать и не дают ответа.

На деле в казахском кочевом и полукочевом хозяйстве, в силу его специфики, существовало так называемое об щинное землепользование по родовому признаку. Но за этим институтом, вытекавшим из типа хозяйства, нельзя не видеть феодальных порядков в казахском обществе. Игно­рировать это, значит, за деревьями не видеть леса.

Исследования советских историков со всей очевидно­стью показали, что материальной основой феодальной экс­плуатации рядовых кочевников еще до присоединения к России была феодальная собственность на пастбищные про­странства, выступавшая в своеобразных формах; что в нем господствовали патриархально-феодальные отношения. Да­же буржуазный американский историк А. Гудсон, далекий от понимания сущности общественных отношений у казахов XIX—начала XX вв., отмстил, что <на основе казахских материалов обнаруживается, что солидарность кровнородст­венных групп выражает не общую ответственность всех их членов друг за друга, но скорее личную зависимость сла­бого от сильного. Первое означало теорию, второе — опре­деленным образом практику».

Частные признания классового содержания в обществен­ных отношениях в казахской общине в XIX в. встречаются и у других авторов. Так, Д. Фокс-Холмс пишет: «Власть последней (аристократии.— X. Е.) базировалась на соб­ственности на стада; хотя пастбища и водопои находились в общинном владении, многие историки пришли к мнению, что тот, кто владел большим стадом, контролировал более или менее и пастбищные земли, держал в руках лучшие пастбища». Он также признал, что такие внешние родовые институты, как жылу, саун стали «источником свобод­ных рабочих рук».

В то же время английские и американские буржуазные историки по-прежнему выступают против методологических основ советской науки, против определения общественного строя у казахов-кочевников как феодального в своей осно­ве, против марксистско-ленинской теории об общественно- экономических формациях. Так, в редакционном предисло­вии к статье Дж. Фокс-Холмса наряду с признанием высо­кого научного уровня трудов советских историков, гово­рится, что их ценность, якобы, «затмевается политическими соображениями, которые требуют даже туманную и рас­плывчатую структуру казахского общества представить в жестских рамках марксистской терминологии». Автор этого предисловия предпринимает попытку доказать суще­ствование «особого казахского кочевого общества»— некое­го социального организма, не подвластного общим законо­мерностям исторического процесса. Эту же цель преследуют статья под броским заголовком «Феодализм в Казахстане. Некоторые трудности марксистской историографии», опуб­ликованной в потерпевшем фиаско рупоре английских сове- товедов — «Среднеазиатском обозрении». В ней подвергну­ты критике взгляды С. В. Юшкова, М. П. Вяткина. Т. М. Культелеева, Н. Г. Аполловой на характер государст­венности и общественных отношений казахов в дореволю­ционный период. Без каких-либо доказательств, без серьез­ной научной аргументации утверждается, будто марксизм применнм «не ко всем народам», так как он якобы «не учи­тывает уровень их цивилизации и географическое расселе­ние».

Итак, голословно обвинив марксизм, и заодно советскую историографию в «ограниченности», советологи стремятся навязать читателям давно опровергнутую историко-идеали­стическую концепцию «локальных цивилизаций» в качестве якобы «единственно верного» учения, согласно которому нет единого человечества, а есть замкнутые в себе культуры, ко­торые, дескать, нс связаны никакой преемственностью в сво­ем развитии.

Если «Среднеазиатское обозрение» считает феодализм «несовместимым с кочевническим миром», то один из авто­ров концепции «локальных цивилизаций» А. Тойнби уверен в извечной противоположности и непримиримости матери­альных и духовных интересов кочевых обитателей степей и населения оседлых оазисов. По мнению А. Тойнби, природ­ные и физические факторы, обусловливают собой самую природу кочевого скотоводства. Вследствие неизменности их жизни кочевые общества лишены внутренних побуди­тельных сил развития, нарушение же состояния покоя яв­ляется следствием не внутренних, а внешних причин. По Тойнби, номадизм — это общество без истории, кочевые на­роды обречены на гибель.

Эта антинаучная концепция А. Тойнби подвергнута обоснованному критическому анализу советским ученым И. Я. Златкиным. Концепция Тойнби выступает как типич­ная разновидность географического детерминизма с укло­ном в сторону расизма и геополитики.

Все эти буржуазные концепции являются результатом идеалистического, сугубо формального подхода к историче­ской действительности, тщетной попыткой опровергнуть марксистско-ленинское учение об общественно-экономиче­ских формациях. Советской исторической наукой доказано, что история кочевых обществ, в частности казахов, вполне объяснима действием общих закономерностей, лежащих в основе развития всего человеческого общества. У каза­хов — кочевников и полукочевников, так же как и среди земледельцев, происходили разложение общинно-родового строя, становление и развитие феодальных отношений.

Жизнь неопровержимо свидетельствует, что апологетиче­ский характер надуманных схем буржуазных историков, пытающихся исказить исторический процесс, не выдержива­ет столкновения с правдой истории.