Страница - 19

САКЕН СЕЙФУЛЛИН

История превращения Сейфуллина в одноименный столичный проспект прекрасна и трагична. Сакен многое сделал для народа, партии большевиков, первым из казахстанских писателей получил орден Трудового Красного Знамени. А буквально через два года после этого был теми же большевиками лишен жизни...

Сейфуллин соединял в себе крайности, очень редко сочетающиеся в одном человеке — мечтателя и практического деятеля.

«А когда-нибудь встанет здесь светлый дворец.

Но строительства вряд ли увидим конец.

Но, быть может, гордясь нами, скажут потомки:

— Здесь работал мой дед, здесь трудился отец...»

 Выдающийся сын «черного», забитого и темного народа Сакен мечтал о светлой жизни для него, строил эту светлую жизнь. Видный государственный деятель, поэт, писатель, революционер — Сейфуллин был поистине многогранен. И все грани своего редкостного дарования, весь огонь своей души Сакен посвятил служению народу, делу большевиков. Разве столь искренний порыв не прекрасен? Но вот вдруг кавалер ордена Трудового Красного Знамени номер один превращается во «вражеского диверсанта», «вредителя», «иностранного агента» и оказывается за решеткой. А спустя еще некоторое время, в конце февраля 1938 года, военколлегией Верховного суда СССР за мнимовраждебные действия против советской власти приговаривается к высшей мере наказания… Разве это не трагедия, когда тебя расстреливают те, чьему делу ты был предан до конца...

В яркой судьбе Сакена прекрасное и трагическое соединилось с необъяснимым: большевики возвысили его для того, чтобы убить, а затем — увековечить… Для чего нужны были все эти метаморфозы? На дошедших до нас фото Сакена можно увидеть рядом с «братьями по классу». Вот он, с горящими глазами,«пламенный революционер, замечательный государственный деятель, писатель, поэт» и… «диверсант, вражеский агент, вредитель», «приверженный» к «троцкистской деятельности в литературе, участию в буржуазно-националистической повстанческо-террористической и диверсионно-вредительской организации», «подготавливавший вооруженное восстание против советской власти»; И все это — в одном лице. Возможно ли такое? А возможно ли вручить высокий орден, окружить орденоносца почетом и уважением, официальным почтением, а потом запретить пропаганду творчества данной личности, упечь его за решетку, измываться всячески и издеваться, поставить к стенке? Очевидцы вспоминают о Саке-не как о на редкость мужественном человеке, несгибаемом революционном борце. И один из этих же очевидцев вспоминает, как видел однажды Сейфуллина после одного из очередных допросов горько плачущим. Причину слез своих Сакен объяснил болью — отнюдь не физической, а душевной. Выяснилось, били его молодые чекисты-казахи. И это-то было невыносимо для Сейфуллина, который всю свою жизнь посвятил борьбе за лучшее будущее этих казахских юношей и теперь был ими «наказываем побоями». Физическую боль как-то можно превозмочь, но как преодолеть невыносимую нравственную боль! Что до первой, то, сдается мне, ее Сакен даже не замечал: не до нее было.

Говоря о гранях дарования Сейфуллина, я не назвал одной, весьма важной — педагогической. Не все знают, как много школ открывалось и как много учебников писалось при его непосредственном участии и поддержке. Сам Сакен заканчивал Акмолинские приходскую школу и училище, затем — Омскую учительскую семинарию. Там же, в Омске, казахский юноша с пламенной душой весь ушел в революционную деятельность. Участвовал, а со временем и возглавил омское культурно-просветительское общество казахской молодежи «Единство». Единство молодежи, народа, воодушевленных идеей преобразования и обновления общества, были и оставались всегда стержнем его практической деятельности и творчества. В те же годы Сакен стал писать. Первый сборник стихов юного поэта носил несколько неожиданное название «Минувшие дни».

С ликованием, словно давно ждал ее, встретил Сейфуллин Февральскую революцию. Посвятил ей немало приподнятых стихотворных строк. Растущий поэт выражал в нем зреющего революционера. Великую Октябрьскую социалистическую революцию Сакен встретил окончательно сложившимся большевиком. Большевик в нем был настолько явен, что в глазах многих и многих окружавших его людей заслонил другие грани его дарования. А вот — еще неназванные: публицист, просветитель. Насчет публициста — понятно. Революционер, искренний, убежденный, владеющий пером, неизбежно становится им. Недаром существует крылатая фраза: публицистика — это огонь в одежде слова. А революция, как мы знаем, это то же пламя, правда, зачастую в прямом, а не в переносном смысле слова.

Обратимся к Сейфуллину-просветителю и гуманисту. Для этого нам надо знать отечественную историю. Кто первым в Казахстане, еще до опубликования соответствующих государственных законов, начал смело ратовать за освобождение женщины-казашки от векового гнета, за защиту ее чести и достоинства, за отмену калыма, за подлинное равноправие полов? Верно — Сакен Сейфуллин. Кто упорно пропагандировал ростки лучшей жизни, взросшие в республике с приходом советской власти? Опять же — С. Сейфуллин.

Есть читатели, склонные укладывать жизнь личности в четкие биографические вехи. Вехи биографии Сакена невозможно уложить в прямую линию, они идут зигзагом. Проследите сами. В декабре пламенного семнадцатого года в Акмолинском уезде устанавливается советская власть. Героя нашего очерка избирают членом президиума Совдепа и назначают наркомом просвещения. Спустя год белогвардейцы учиняют переворот. Сейфуллина арестовывают и бросают в тюрьму. Он бежит. А там возвращается и советская власть. Сакен — снова на любимом красном коне. И отныне, кажется, ему скакать и скакать по прямой до самого конца жизни, счастливой, полной деятельности и творчества. Вот — вехи его дальнейшего роста как государственного деятеля: активнейшая работа в ревкоме, Акмолинском исполкоме, в президиуме Центрального исполкома Казахской Автономной республики, редактирование республиканской газеты «Енбекши казах» — «Трудовой казах», превратившейся в наши дни в «Еге-мен Казахстан». И уже — председатель Совнаркома республики.

Это — кульминация жизни, государственной деятельности и литературного творчества С. Сейфуллина. В двадцатые годы счастье улыбалось ему настолько лучезарно, насколько только возможно. Признание руководства и общества, всенародная любовь, любовь личная, счастливое супружество. Са-кен занимал в ту пору очень много места под солнцем, не видя вокруг себя тени. Но тень уже подкрадывалась, становясь все более плотной… Разве мог не заметить ее такой чуткий и прозорливый человек, как Сакен. Ну, а уж зловещей тьмы гражданской войны, голода, сплошной и насильственной коллективизации не мог бы не заметить и слепой. И в 1934 году увидел свет «Кызылат» («Красный конь») С. Сей-фуллина. В этой поэме пламенный революционер Сакен Сейфуллин уже не скачет самозабвенно на красном скакуне в светлое будущее; в этой поэме человек беседует с… конем о насущных, острейших вопросах бытия. И мы исполняемся невольного сострадания к красному коню, который еще жив, но уже загублен, хотя и не покорен. Мы исполняемся состраданием к коню и его горю. Мы начинаем подозревать: да это же — народное горе! Мы даже начинаем сомневаться, а все ли так уж правильно и идеально вокруг нас. Мы даже начинаем «замахиваться на святая святых» — думать: а так ли уж необходима была народу эта коллективизация, если она густо была замешана на людской крови, слезах и страданиях? Мы смеем допускать крамольную мысль: так ли уж правы те, кто был беспощаден и не объяснялась ли эта беспощадность не отстаиванием народных интересов, а преследованием собственных — карьерных? Мы позволяем себе размышлять и рассуждать: высока ли цена повышенным социалистическим планам и обязательствам, достигаемым ценою вранья, очковтирательства и равнодушия к запросам простого человека и народа в целом?

Такую крамолу в тридцатые годы можно было прощать столь заметным людям, как С. Сейфуллин, но недолго. От силы — года два. А там уж терпение властей предержащих должно было неминуемо истощиться, прийти к злобно-трагическому концу. Говорю обо всем этом с горькой-прегорькой иронией. Дальнейшее уже нам известно. Сакен Сейфуллин был бесчеловечно, безжалостно вычеркнут из жизни. Но только, конечно, официально. Народ продолжал тайком читать его запрещенные произведения. В самом деле, можно заставить Сакена замолчать, однако как запретить ему говорить, если устами его говорили сама правда и жизнь.

Сейфуллин превратился в одноименный алматинский проспект и акмолинский музей, превратился в библиотеки, школы и музеи. Сакен Сейфуллин вернулся к нам и, наверно, долго, а возможно, и всегда будет среди нас.

ЖАМБЫЛ (ДЖАМБУЛ)

Будущий большой поэт родился посреди битвы казахских кочевников с превосходящими силами кокандских грабителей. В этом сражении получил смертельное ранение предводитель казахов Истыбай. И умирая, он думал о судьбе простых людей и новорожденного внука, дав ему имя Жамбыл, что означает «крепость». «Пусть мой внук будет крепостью и радостью для своего народа», — таковы были последние слова Истыбая.

Мальчик рос в степи, очарованный задумчивыми напевами домбры. Вначале он слушал, как играют другие, затем сдружился с инструментом сам. Музыка и песня властно позвали Жамбыла из отчего дома на вольные просторы степей. Вопреки родительской воле, юноша решил стать певцом. Влюбленный в поэтическое слово и звуки, окружающее раздолье, бродил Жамбыл по кочевьям побережья реки Шу. И беднота сразу увидела в нем свои крепость и радость. Жамбыл никогда не пел ради наживы, жирного куска с байского стола. Он был полон тревоги за судьбы обездоленных людей «черной» кости и оттого — беспощаден к тем, кто угнетал и обирал его. Жамбыл был крепостью и радостью народной и в творческом смысле: пел хорошо знакомые простонародью поэмы, сказания, свои и чужие песни, участвовал в импровизированных песенных состязаниях — айтысах.

Молодой акын-импровизатор знал многое о своем народе, мастерски откликался музыкально-поэтическим словом на злобу дня, будучи своеобразной устной «газетой», к которой жадно тянулась беднота. Поскольку симпатии Жамбыла всегда оставались на стороне «голытьбы», он радостно приветствовал Октябрьскую революцию, увидев в ней «светлую зарю новой жизни». Революцию акын назвал своим «вторым рождением».

В 1936 году Жамбыл стал участником Декады казахского искусства и литературы в Москве, где осуществил давнишнюю свою мечту — побывать в Мавзолее В. И. Ленина. Когда патриарх казахской поэзии получил трудовой орден, ему было девяносто лет. В 91-летнем возрасте он участвовал на торжественном пленуме правления советских писателей в столице Грузии — Тбилиси. В 1938 году исполнилось 75 лет творческой деятельности Жамбыла. К нему шли поздравительные телеграммы со всех концов земли. Выдающийся французский писатель-гуманист Ромен Роллан приветствовал акына как «певца своего казахского народа и нового человечества».

В 1938 году старейшина советской литературы был избран депутатом Верховного Совета страны. Современник Абая и Некрасова, Жамбыл поэтическим словом продолжал звать своих сородичей к новым победам в созидательном труде, связывая благо родной казахской земли с благом всей планеты. Он продолжал оставаться крепостью и радостью народа.

В девяносто с лишним лет поэт молодцевато гарцевал на лихом коне, собственными руками возделывал землю. Жамбыл живо откликался на все радости жизни. Любил своих сыновей, внуков, правнуков и праправнуков. С готовностью беседовал с людьми, сопровождая разговор легкой искрометной игрой на домбре.

Накануне Отечественной войны 1941—1945 годов состоялась поэтическая встреча, образно говоря, Алатау и Каспия — с далеких берегов этого моря приехала к прославленному акыну знаменитая домбристка Дина Нурпеисова. Три дня их встречи пролетели как один час за окрыленной беседой, исполнением задушевных кюев (музыкальных произведений).

Уже перед самой войной Жамбыл получил Государственную премию. Седовласый акын, как крепость и радость народа, встретил Великую Отечественную войну. Певческий голос его сразу окреп, наполнился металлом ненависти к кровавым фашистским захватчикам. И хотя бои шли далеко от родных степей, Жамбыл со скорбью пел о том, что злобный враг ворвался в родной дом. В своих песнях он стал непобедимой твердыней для всех народов огромного многонационального Советского Союза. Поэтическое послание престарелого акына жителям осажденного Ленинграда потрясло всю необъятную страну и воодушевило ленинградцев. Начиналось это послание незабываемыми словами: «Ленинградцы, дети мои!

Ленинградцы, гордость моя!»

Послание Жамбыла было расклеено на стенах домов и в окнах магазинов по всему громадному городу на Неве. В этом послании поэт выражал уверенность, что вражеская нога не коснется ленинградской твердыни. Находясь за тысячи километров от Ленинграда, Жамбыл сам стал несокрушимой крепостью и радостью города-крепости Ленинграда. И город-герой Ленинград всей душой приветствовал этот отрадный факт. После войны в Ленинграде появились музей и улица имени Джамбула Джабаева.

Тем временем, на разных фронтах Великой Отечественной войны сражались сын, племянник, внуки и правнуки поэта. Его сын Алгадай погиб под Сталинградом. Тяжелое горе не сломило крепость души Жамбыла. Утешение он находил в песне и деятельном участии в сельских делах. Богатейший жизненный Опыт, мудрость Жамбыла были бесценным помощником для сельчан. А главной заботой Жамбыла оставалось — призывать народ помочь армии быть и добить гитлеровских захватчиков.

И все же, тяжелые утраты, горе, лишения, да и старость давали о себе знать. Но и на пороге смерти Жамбыл продолжал воспевать жизнь. Он умер, не дожив полгода до 100 лет — в день начала и последний год Великой Отечественной войны — 22 июня 1945 года...

… Жамбыл продолжает жить — в своих летучих стихах, переведенных на десятки языков мира; в сотнях портретов лучших художников; в названиях музеев, улиц, города, филармонии, а главное — в благодарной памяти потомков. Жамбыл и поныне продолжает оставаться крепостью и радостью народа.

ПАЛУАН ШОЛАК

Любимые сыны казахского народа — знаменитые атлеты Палуан Шолак и Хаджимукан… Кто из них одержал бы верх, доведись им помериться силами в борцовском поединке? Этот вопрос необычайно занимал меня в детстве и юности. Кому только ни задавал я его. И ни от кого не мог получить вразумительного ответа.

Знатоки утверждали: Палуан Шолак и Хаджимукан никогда и ни разу не оспаривали между собою права называться сильнейшим. Так что мой «коронный» вопрос продолжал, фигурально выражаясь, висеть в воздухе. Чтобы все-таки снять его, я мысленно сводил двух прославленных палуанов, разбирая достоинства каждого. Хаджимукан. Обладая феноменальной силой и в совершенстве владея техникой борьбы, этот атлет снискал себе славу чемпиона на аренах многих держав — России, Японии, Германии, Франции, Турции, Ирана, Польши… Палуан Шолак? В отличие от Хаджимукана, он никогда не выходил на профессиональную арену, хотя тоже обладал титанической мощью и был виртуозом в народной борьбе. Хаджимукан всего себя посвятил спорту. Палуан Шолак был весь в жизни, а его борьба и поэзия составляли неотъемлемую ее часть. Запомнились мне начальные строки одной из песен Шолака: «Галия, ты мой месяц и солнце мое...» Хаджимукан большую часть жизни провел вдали от родины, колеся по миру. Палуан Шолак разъезжал по родной степи, заменивший ему весь мир. Хаджимукан на чужбине тосковал по дому. Палуан Шолак дома подумывал, возможно, о чужедальных странах, где мог бы проявить всю свою силу и снискать славу себе и отчизне. Хаджимукан набирал мощь в странствиях по аренам чужих стран. Палуан Шолак черпал силу у родной земли. Что и говорить, два прославленных борца были Как бы антиподами, Это еще больше разжигало пылкий мой интерес — кто кого?

Да, на борцовском ковре они не встречались, а встречались ли в жизни? Мой родственник, Идрис-нагаши, видевший и того, и другого, рассказывал о встрече двух исполинов. Произошло это, оказывается, когда Хаджеке, уже в немолодых летах, возвращался из дальних странствий в родные места, в Акмолы. Ехал, скрывая имя. Но и в безбрежной степи не спрятаться алыпу-гиганту. Беспроволочный степной телеграф узун кулак — длинное ухо «отстучал» весть о приближении Хаджимукана. Дошла она и до Шолака. И он устремился в погоню за атлетом, с которым давно уже мечтал встретиться.

Встреча состоялась в доме Рысбека, брата Палуана Шолака. В ожидании заказанного ужина Хаджимукан дремал на высоких подушках, когда в комнату стремительно вошел Шолак. После обмена приветствиями с семейством брата, он разделся, присел рядом с возвышавшимся на подушках гостем. Повел задиристую речь.

— Кто это разлегся тут, как гора?

Человек-гора все слышал, но продолжал делать вид, что спит. Речь Шолака, между тем, становилась все более острой и колкой.

— Как имя горы? Из какого он рода-племени?

— Не знаем ничего — не назвался, — вставил Рысбек.

— Раз так, это не просто гора, а гора навоза.

Такой дерзости человек-гора не ожидал, открыл небольшие темные глаза, хмуро оглядел задиру. Однако, видя, что тот немолод, подавил невольное раздражение, промолчал. А Палуан Шолак приступил к расспросам. Хаджимукан терпеливо и уклончиво отвечал.Терпеть же становилось все труднее. Шолак колол словами человека-гору все резче.

— Говоришь, из российской столицы? А видел ли там некоего палуана Хаджимукана?

— Нет, — продолжал сохранять инкогнито Хаджимукан.

— Болтаешься там же, где и он, а увидеть не можешь. А вот я столкнулся с ним недавно. И не где-нибудь, а здесь. Стал он болтать, кичиться тем, какой известный да непобедимый. Надоело мне его хвастовство. Сгреб этого Хаджимукана в охапку, кинул...

Этого уж гость не смог снести, ответил запальчиво:

— Неправда! Если, утверждаешь, что кинул Хаджимукана, то и меня должен одолеть.

— Неужели и ты умеешь бороться?! — с напускным изумлением и недоверчивостью оглядел Шолак Хаджимукана.

— Умею!

— Докажи!

С легкостью, неожиданной при его габаритах, человек-гора вскочил на ноги, зазвенев висящими на груди, под одеждой, медалями. Предстал перед Шолаком. Так впервые очутились лицом к лицу два легендарных борца — Хаджймукан и Палу-ан Шолак. И быть бы тут «схватке века», да не состоялась она. Ибо, задирая именитого гостя, до последней минуты считавшего себя неузнанным, Шолак разрядился: прошла злость на приехавшего инкогнито в родные края Хаджеке. Вновь стал Палуан таким, каким знала и любила его вся степь — необычайно добрым и радушным, при всей непомерной силе. Растроганно обнял Палуан Шолак Хаджимукана, прижал крепко к сердцу, расцеловал, упрекнул в последний раз, уже без всякой колкости.

— Ждем-не дождемся тебя, а ты едешь домой, скрывая имя. Вот и рассердился я на тебя.

Так или примерно так проходила эта памятная встреча. Для Палуана Шолака она была особенно долгожданна: он искренне гордился знаменитым младшим собратом, желал провезти его с почетом по аулам, как следует, угостить и, быть может, — погрезить рядом с ним о том, кем мог бы стать и он, Палуан Шолак, закинь его судьба в свое время в петербургскую школу борьбы.

Да, в детстве и юности меня очень огорчало, что Хаджимукан и Палуан Шолак так и не померились силами. Теперь же, в зрелые годы, я радуюсь этому. Пусть и Палуан Шолак, как и Хаджймукан, останется в народной памяти, как живая легенда. Пусть у казахского народа будут не один, а два, больше непобежденных непобедимых атлетов!