Страница - 7

ТЕ ЖЕ И ЖЫРАУ ЖИЕНБЕТ, БАТЫР КЕРЕЙ

Это продолжение совместного повествования о братьях-близнецах Кияке и Туяке, но в несколько иной плоскости. Здесь разговор будет идти не столько о воинских доблестях, сколько о политике и любви. Что касается Жиенбета-жырау, то...

«Ночь накануне выступления в поход хан Тауекель провел в покоях своей любимой жены Акторгын. Да, той самой Ак-торгын — вдовы Хакназара, отданной теперь ногайлинцами новому хану. Он был уверен в быстрой победе и никогда еще не чувствовал себя таким могущественным. Но, садясь за утреннюю тарпезу, хан получил какую-то недобрую весть. Не удостоив приглашением никого из подчиненных, он послал за своим любимым певцом и прорицателем Жиенбетом-жырау.

Сотворив необходимую молитву, хан кивнул своему вези-рю:

— Пусть войдет жырау!

Несмотря на то, что ему едва перевалило за тридцать, Жиенбет-жырау носил большую, с яркой проседью бороду, оттенявшую его бледное, словно неживое лицо. Шапка на его голове не горела красным огнем, как в дни юности, а была из меха невзрачной каратауской лисицы. И кафтан был поношенным, протертым на рукавах. Лишь домбра, украшенная перьями филина, блестела словно новая. Чувствовалось, что знаменитый жырау специально обновил ее перед отъездом из родного Казыкурта в далекую ханскую столицу Туркестан...

Жиенбет так и не стал придворным поэтом. Изредка наезжал он к хану Тауекелю. Но хан ценил его больше других, ибо не мог забыть, как скитался, гонимый по степи, и юный жырау оказал ему огромную услугу, первым из признанных певцов возвеличив его перед страной Ногайлы. Как говорится, «тот, кто первым открыл лицо невесты в день свадьбы, на всю жизнь остается для нее родным». Бурно протекала жизнь певца. Уже на следующий день после вознесения Тауекеля на белой ханской кошме жырау Жиенбет исчез, будто растворился в необозримой степи, которая одна была его постоянным домом. Поскакавшие по поручению самого хана в разные стороны гонцы так и не нашли его. Но не прошло и двух лет, как великого певца приволокли к хану на аркане, требуя суда над ним. Выяснилось, что жырау осмелился влюбиться в семнадцатилетнюю красавицу Есенбике — дочь самого богатого бая из могучего рода бай-улы. Хоть и имел Жиенбет-жырау неслыханный голос и славился по всей степи, но ничего не было у бедняка, кроме единственного коня и верной домбры. Чтобы не платить калым, жырау с согласия красавицы выкрал ее и увез в горы Индира. Посланная родственниками невесты погоня схватила беглецов, но, зная особое отношение хана к нему, отец не посмел самолично расправиться с виновным. Жырау за нарушение незыблемых законов предков приволокли на суд к самому хану.

— Что ты натворил, жырау? — сурово спросил у него хан.

— Разве может отвечать на вопросы певец со связанными руками?! — отвеетил тот.

Хан приказал развязать ему руки, и тогда Жиенбет-жырау схватил висевшую на стене домбру и спел песню, которую до сих пор помнят в аулах:

В осенние хмурые дни, налитые летним соком,

Пьянеют бараны и косматые верблюды.

В весенние бурные дни, разгоряченные первым солнцем,

Пьянеют могучие быки и крепкогрудные кони.

Певца пьянит любовь круглый год —

В неистовый зной и в лютую стужу...

Вечно пьяный от любви, оказался я перед тобой.

Вот моя голова: убей Любовь, мой хан!..

Тауекель-хан улыбнулся.

— Как я понял, пьяны были оба, — сказал он отцу невесты. — Какая слава пойдет о тебе, если запорешь дочь вместе с зятем? И разве склеишь разбитую пиалу? А в том, что она разбита, ни у кого нет сомнений. Не лучше ли простить!..

Но все же, боясь байского гнева, жырау со своей юной женой так и не вернулись в родной аул, а стали жить особняком от людей у подножья горы Казыкурт. Прославился он тем в народе, что никогда не выезжал на богатые свадьбы. Зато не случалось в округе ни одной свадьбы безродного батыра или бедняка джигита, в которой не принял бы он участие. Даже в ханском дворце, где спасли ему жизнь, не был он частым гостем. Именно этого человека, пользующегося всеобщей любовью у простонародья, и пригласил сейчас к себе хан Тауекель. Да и по древним неписаным законам следовало перед боем спрашивать совета у вещих певцов.

Сделать это было нетрудно, ибо народный жырау прибыл вчера к Туркестану вместе с отрядом джигитов, который привел из Младшего жуза его родственник батыр Жолымбет. Жиенбет-жырау вошел и лишь слегка склонил голову перед ханом. Это было его право, и хан Тауекель благосклонно кивнул * певцу:

— Садись на подушку, мой жырау!

— Я пришел по твоему зову, хан! — сказал Жиенбет, сев перед властителем. — У тебя появились какие-то заботы...

— Расскажи раньше, как ты доехал, мой жырау. Хороша ли была дорога?

— Что певцу дорога!

— И все же расскажи. Мне не мешает знать, что говорят и думают люди в дороге.

— Да, ты прав, мой хан. Ибо самый лучший хан все равно любит слышать только хорошее. Кто же скажет тебе правду, если не я...

— Говори, жырау!

— Люди на всех степных дорогах говорят, что недоброе дело затеяно тобой, хан Тауекель. Они идут сюда по твоему зову, чтобы защитить свои города и земли от кровавого Аб-дуллаха. А здесь, оказывается, готовится поход на чужие города. Люди говорят, что никогда ни к одному народу не приходило счастье от владения чужим. Смерть и пожары несешь ты в Ташкент и Самарканд, где живут наши самые близкие родственники. Все это вернется сторицей обратно в степь, и будет гореть она от одного края до другого...»

Какой силой духа надо обладать, чтобы говорить все это в лицо грозному хану, пусть и благосклонно настроенному!

«Хан побледнел, ни один мускул не шевельнулся на его лице.

— Говори, жырау!

— Люди говорят, что трава даром пропадает в степи, а ее надо заготавливать на зиму для скота. Война оторвет людей от божьего дела. Джут и бескормица снова придут в нашу степь. Хану и султанам нужна эта война. Их влекут богатые дворцы и гаремы Бухары. Что людям от этой войны?!

— Говори, жырау!

— Нет, не скажу тебе, мой хан, имена людей, которые говорят это!

— Не надо, жырау! — Хан поднял правую руку. — Их приведут сейчас сюда, и ты сам решишь, правы ли они в своих сомнениях.

Тауекель-хан сделал знак, и послышался тяжкий звон цепей. Полтора десятка стражников ввели в зал двух батыров. Руки и ноги их были закованы. Жиенбет-жырау привстал от волнения. Он узнал обоих батыров. Это были знаменитые братья-близнецы Кияк и Туяк. Только недавно хан произвел обоих братьев в мынбасы-тысячники. Верой и правдой служили они Тауекель-хану, пока склеивал он осколки Белой Орды. Жизнью своей был обязан Кияк-батыр хану. И вот теперь братья-батыры провинились перед ним.

— Вот они, люди, сеющие смуту среди воинов накануне боя! — сказал на них хан. — Правильно сказано: «Из песка не склеишь камня, из рабов не составишь ханство!» Как будто одна лишь рабская кровь прольется в завтрашних битвах. Мало ли ляжет в боях «белой кости»! И можно ли без войны создать государство!»

Нетрудно догадаться, цепи на Кияке и Туяке — один из атрибутов ханской дипломатии.

«Мудрый жырау сразу определил, в чем дело. Горой возвышались среди рослых ханских стражников народные батыры. На плечах у каждого из них легко бы уселось по одному обыкновенному человеку. Несмотря на то что были они в цепях, держались оба независимо. Да и воинские знаки тысячников не были спороты с их одежды. Не так уж глуп и недальновиден был хан Тауекель, чтобы перед таким походом по-настоящему ссориться с людьми, которых любят в народе и войске.

Хан сделал знак, и стража вышла.

— Если бы я сам не знал вас, то решил бы, что звон золота эмира Абдуллаха слышится в ваших речах! — сказал Тауекель-хан, обращаясь к батырам.

— От души благодарим, наш хан, что сразу не приказали отрубить наши глупые головы! — сказал Кияк-батыр, и в голосе его послышалась насмешка.

— За этим дело не станет! — пообещал хан. — Но почему вдруг стал дорог казахским батырам покой эмира Абдуллаха? Скажи ты, Кияк!

— Мы — казахи, мой хан!

— Ну, и что?

— Мы — простые казахи, и нам ни к чему чужие земли!

— А Абдуллах?

Пусть только сунется сюда он со своими лашкарами, и ты знаешь, что его ждет. Не раз мы встречали его уже в своих городах. А чужих городов нам не надо. Не мы одни — так говорят люди со всех четырех сторон степи!

— Ты забыл, батыр Кияк, что поется в древних песнях о походах кипчаков. Полмира покорила они, и сам великий Рум дрожал при их виде!

— Это ханские песни, мой повелитель!

— А слава?

— Это ханская слава!

— Что же у тебя свое?

— Родина, мой хан! И еще те полсотни овец и четыре верблюда, которые пасутся у моей черной юрты. Если сдохнут они от бескормицы, вся слава мира, начиная с Искандера Двурогого, не спасет мою семью от голодной смерти!

— Ну, а ты что скажешь, Туяк-батыр?

— У нас одно добро… Добавлю лишь, что мы плохо разбираемся, где узбек, а где казах. Те же люди живут в наших и их городах, и нет в Туркестане семьи, не имеющей родственников в Ташкенте. Что делить бедному кузнецу Туяку с таким же бедным кузнецом из Бухары!»

Да, существовало как бы две правды — белой и «черной» кости.

«Только Жиенбет-жырау чувствовал, как разъярен хан. Лицо Тауекеля побледнело, холодный черный огонь горел в глазах. И вдруг недобрая усмешка тронула губы:

— Ладно, мудрые батыры, вместо хана решающие, быть войне или миру… Вы говорите, что родственники ваши там, в Ташкенте. Почему же что ни день сотнями бегут они к нам от эмира Бухары?

Братья переглянулись.

— Два шкуры сдирают с них люди эмира, а здесь...

— Договаривай, батыр! — грозно приказал хан.

— А здесь только полторы! — твердо закончил Кияк-батыр, глядя прямо в глаза хану.

— Я запомню твою дерзость, батыр… — глухо произнес хан.

— Но оставим счеты свои до лучших времен. А теперь скажи: не получается ли так, что ты предаешь своих братьев в Ташкенте, когда оставляешь их на произвол лашкаров эмира Бухары.

Братья явно не ждали такого оборота разговора».

Как ни говори, ханы были более искушены в степной дипломатии, искусстве манипулировать людьми.

«— Что же, мы можем им помочь… — неуверенно начал Кияк-батыр.

— Вот видишь! — Хан торжествующе поднял руку кверху.

— А когда возьмем Ташкент, неоткуда будет нападать на наши города проклятому Абдуллаху. Идите же с миром, батыры, и готовьтесь к выступлению во славу справедливости!»

Как и всегда, и в этом споре победили не сильнейшие, а умнейший, точнее, хитрейший.

«Он вызвал караул и тут же велел освободить от цепей обоих братьев. Те молча поклонились и вышли.

— Вот какие времена наступают, мой жырау! — Тауекель-хан повернулся к Жиенбету-жырау. — Хану приходится уже не приказывать, а уговаривать свой народ!

— Ты правильно поступил, мой хан! — сказал певец».

Даже более искушенный в хитросплетениях ханской политики жырау не сразу заметил подвох.

«— Да, на Ташкент они пойдут… — криво усмехнулся Тауе-кель-хан. — А потом… Потом пусть попробуют встать поперек моего пути, когда двинусь на Самарканд, на Бухару, на Балх и Хиву! Да, я отомщу за те унижения, которые довелось испытать мне при дворе Абдуллаха. Я выкорчую его проклятый род, а самого на аркане проволоку через всю Бухару. На развалинах Бухары и Самарканда будет трепетать великое знамя Белой Орды. По путям великих предков поскачем мы к славе, и царства земные будут умирать под копытами наших коней!..

Хан Тауекель не заметил, как встал во весь рост. Глаза его были полузакрыты, а слова вылетали изо рта, обгоняя друг друга, как в горячечном бреду. Вдруг он увидел тревожный взгляд жырау и прервал свою речь».

А ведь лишь на минуту снял хан маску...

«Медленно опустился снова на подушки хан Белой Орды.

— Тебя удивляют мои заветные думы, мой жырау?

Жиенбет отрицательно покачал головой:

— Нет, мой хан… Просто я не думал, что болезнь придет к тебе так скоро...

— Какая болезнь?

— Ханская болезнь… Я вижу много горя впереди, мой хан...»

Всевидящим духовным зрением обладали вещие певцы. Но

пока все складывалось так, как того желал казахский повелитель.

«В ночь выступила в поход стотысячная казахская конница. Легко и тихо, копыто в копыто, скакали выученные в степи кони. В призрачном свете луны сверкали начищенные щиты, белели кованые боевые палицы, вились на ветру султаны на медных шлемах.

В два ночных перехода достигли цели, и в ясное весеннее утро войско Белой Орды грозным сверкающим полукружьем оцепило дома и сады Большого Ташкента. Основные силы Абдуллаха уже ждали на западной окраине города. Сам эмир на белоснежном коне гарцевал впереди своей непобедимой тысячи.

Перестроив войско, Тауекель-хан пошел в наступление. Лашкары эмира не двигались с места. И в это время глухо ахнули угловые башни ташкентской цитадели. Громадные раскаленные добела камни врезались в самую середину казахского войска, пробив в нем длинные кровавые бреши. Испуганные степные кони метнулись в разные стороны, смешав ряды наступающей конницы. Не только трава, но и сама земля загорелась там, куда упали снаряды «черных дромадеров». Не успели опомниться казахские джигиты, как ударил второй залп. И кто знает, как развернулись бы дальнейшие события, если бы горожане, среди которых было немало сторонников Баба-султана, не подняли мятеж и не захватили все четыре камне-метных орудия. Одновременно были тайно открыты задние небольшие ворота, и через них ворвались в город две тысячи джигитов во главе с Кияком и Туяком. Их знали и любили в Ташкенте, а чуть ли не половина их отрядов была из ташкентских беглецов...»

Не думал не гадал кровавый Абдуллах, что еще раз доведется ему встретиться с братьями-батырами, и на сей раз не будет между ними посредника — «вещего» кобчика.

«Оказавшись под угрозой окружения, теснимый на флангах Есим-султаном и Куджек-султаном, эмир Абдуллах дал сигнал к отступлению. Он думал было укрыться в цитадели, но в этот момент на ее стенах показались казахские джигиты. Один из них натянул громадный лук, но эмир Абдуллах только криво усмехнулся. На добрых три расстояния полета обычной стрелы находилась от эмира крепостная стена. Послышался резкий свист, и каленый наконечник пробил броню как раз напротив сердца хана Абдуллаха. От верной смерти его спас рванувшийся конь.

— Это он… тот проклятой стрелок! — захрипел эмир, обливаясь кровью и сползая на руки телохранителей».

Все-таки приятно, что сам Абдуллах хранил в памяти так долго образ батыра из простонародья, сумевшего внушить эмиру невольное уважение к себе.

«Да, это был Кияк-батыр, хранивший каленую стрелу для эмира Бухары со времен осады Саурана.

Услышав о тяжелом ранении самого эмира — хранители веры, бухарские лашкары обратились в бегство. Хан Тауекель немедленно бросил в погоню за ними свежую конницу. Меняя лошадей, она непрерывно нападала на отступавших, не давая им передышки. Так на плечах лашкаров и ворвались передовые отряды Тауекель-хана в древний Самарканд».

Тауекель-хан торжествовал!

«Во дворце, где некогда вершил суд Хромой Тимур, сидел на древнем резном троне хан Тауекель. Знамя Белой Орды с конскими хвостами развевалось на башне. К хану вошли везири, военачальники, братья Есим-султан и Куджек-султан, многочисленные придворные. Но он отыскал глазами двух брать-ев-батыров.

— Вот люди, обеспечившие нашу победу! — сказал хан Тауекель. — Как степные орлы, бросились они на врага, как волки травили бухарскую дичь, как барсы готовы к последнему прыжку на грудь издыхающего бухарского оленя!

По ханскому знаку принесли и надели на обоих батыров самые лучшие кинжалы из захваченной добычи. Рукояти их были украшены драгоценными камнями и чеканным золотом. На плечи им набросили шитые золотом бухарские халаты, к крыльцу подвели двух невиданно красивых и быстрых коней благородной бактрийской породы.

— Знамя Белой Орды ждет от вас новых подвигов! — сказал им хан Тауекель. — Чего желаете вы, славные батыры?

Как обычно, шаг вперед сделал более словоохотливый Кияк-батыр, преклонил колено:

— Джигиты из наших тысяч — это пастухи, землепашцы и кузнецы… Разреши нам, мой повелитель-хан, вернуться к своим занятиям!

Тихим и твердым был голос неродовитого батыра, но он прогремел как гром под древними высокими сводами. А потом в наступившей тишине все явственно услышали, как скрипнул зубами великий хан Тауекель...»

То ли хан Тауекель был великодушен, то ли времена становились все демократичнее, но в пору правления Хромого Тимура, отдававшего приказы в этом же дворце, где сейчас восседал Тауекель, строптивые батыры немедленно были бы преданы лютой казни...

Великодушие и демократизм — не слабость. Тауекель был тверд и непреклонен в осуществлении своих честолюбивых планов.

«Не прошло и шести месяцев, как Абдумумина зарубили сонного в постели и с ним закончилась династия шейбанидов на бухарском троне. Святейшим эмиром стал Динмухамед из рода бежавших сюда астраханских ханов.

Да, рок преследует отцеубийц, на них обычно кончаются династии. С кончиной рода Бердибека, хана, убившего своего отца, закончилась династия Бату в Золотой Орде. С Латифом, убившим своего отца — знаменитого Улугбека, закончилось величие тимуридов. То же повторилось теперь в Бухаре...

Этого только и ждал Тауекель-хан. Видимо, прав был Жиенбет-жырау, говоря об особой «ханской» болезни. На этот раз он понял, что на ополчение мало надежды. Народ решителен и несгибаем, пока защищает свою землю. Но стоит привести его в чужую страну, и руки сами опускаются у народных батыров. Зато вдесятеро усиливается враг на своей земле. Об этом писалось даже в Древних книгах, найденных в хранилищах Самарканда. Своя земля — источник силы для войска.

На кота, ожидающего мышь, был похож в это лето хан Тауекель. К его постоянному войску присоединились союзники — родовитые манапы из киргизов и хан Южной Кашгарии Абдрашит. Опять стотысячное войско ринулось на Ташкент и Самарканд. Но на этот раз им не открывали ворот. Люди прятали продовольствие и корм для лошадей. Все приходилось брать силой, а это не укрепляет армию.

К тому же лето выдалось на редкость сухим и жарким. Пересохли реки, снег сполз с вершин гор. Тысячами гибли не привыкшие к такой жаре казахские кони из северных степей. Начались повальные болезни и среди людей. Что ни ночь бежали из войска джигиты. Когда, осажденный бухарским войском, в Самарканде был ранен шальной стрелой Тауекель-хан, он невольно вспомнил казахских народных батыров. Они не пошли с ним в этот недобрый поход».

Но и не пойдя — помнили о своем хане...

«Оставив опять Самарканд, Тауекель-хан с серьезными потерями отошел к Ташкенту. Укрепившись в цитадели, он начал лечиться от полученной раны. Между тем большинство союзников покинуло его, а подходившие бухарские войска плотным кольцом окружали город. Все меньше оставалось свободных дорог на север, в степь. В конце концов была перерезана и последняя, ведущая в Туркестан. Лишь самые верные люди, и среди них любимая жена Акторгын, оставались рядом с умирающим ханом...

В один из самых тяжелых дней осады вдруг послышался неистовый шум.

— Что там? — слабым голосом спросил хан Тауекель.

— Приступ! — ответили ему.

Да, многотысячные ряды бухарских лашкаров со всех четырех сторон двигались к цитадели. Осадные лестницы легко доставали до гребня невысоких стен. Кое-где уже были пробиты бреши. Привыкшие к вольной конной сече, казахские воины вынуждены были драться в пешем строю. Все ближе и ближе к ханскому дворцу слышались крики. И вдруг все стихло.

— Что там?.. Что?.. — спрашивал хан.

Отворилась высокая двойная дверь, и в ханский зал ввалился громадный воин, весь в пыли и крови:

— Это ты, хан Тауекель… За тобой!..

Сказав это, воин рухнул на пол и затих. Хан привстал с постели, сдвинул шлем с лица воина. Это был Кияк-батыр.

— Мы пришли за тобой… Уходи с чужой земли, хан! — прошептал батыр, и мертвая бледность покрыла его лицо. — Да, ты оказался прав, упрямый батыр! — прохрипел хан Тауекель, и от усилия кровь хлынула у него горлом. Он так и остался лежать на мертвом батыре...

Их обоих похоронили в Ташкенте: хана и батыра Кияка, родившихся и погибших в один день. Благодаря подошедшей помощи, которую привели братья-близнецы, казахское войско получило возможность уйти из осажденного Ташкента. Но случилось самое плохое: войско осталось без единоначальника. Приведший помощь из Туркестана Жолымбет-батыр оказался тоже раненым. Он передал всю власть над войском батыру Туяку. Обидевшиеся многочисленные родовитые султаны и батыры отказались подчиняться сыну рабыни».

Добавлю от себя, сыну рабыни, превосходившему их талантом военачальника.

«Наступил самый важный день для осажденных. Надев латы и положенный командующему шлем с перьями филина, Туяк-батыр решительно сел на коня. И вдруг увидел рядом с собой небольшую фигурку в сверкающих латах и ханском шлеме. Да и конь был ханский — белый в крапинках, любимый боевой конь хана Тауекеля.

— Едем, батыр! — звонким голосом сказал всадник и приоткрыл лицо. Это была Акторгын — любимая жена хана Тауекеля, пользовавшаяся огромным уважением во всем казахском войске. Своим присутствием рядом с неродовитым батыром она как бы признавала его власть над войском от имени мертвого супруга. Стремя в стремя поскакали они на поле боя».

Для лашкаров эмира, приготовившихся к атаке, было полной неожиданностью появление… «Тауекеля» рядом с «Кияком»!..

«— Аруах!.. Аруах!.. О дух усопших!..

Яростный звонкий клич Акторгын разнесся по всему полю. И в ту же минуту рванулись вслед за ней казахские джигиты. Страшной лавиной неслись они со своими родовыми возгласами:

— Акжол!.. Акжол!.. О боже!

— Уйсун! Дулат! Боранбай!

— Кара-ходжа! Кабанбай!

— Бекет!.. Шакабай!

Они выкрикивали имена погибших сто, двести, триста лет назад знаменитых батыров и воинов, призывая на помощь их дух. Только в исступлении, идя на смерть, позволено воинам выкрикивать эти святые для степняков имена. И отборные тысячи лашкаров дрогнули, начали поворачивать коней. Те, что попытались сопротивляться, были смяты и втоптаны в землю. Но уже спешили на помощь лашкарам соседи с флангов. Битва разгорелась с новой силой, и Туяк-батыру с шестью верными джигитами пришлось оборонять храбрую Акторгын от окруживших ее многочисленных врагов...»

Яблоко раздора — Ташкент остался после этой битвы по-лусамостоятельным городом, контролируемым и эмиром Бухары, и новым казахским ханом Есимом, младшим братом Тау-екела.

«… Есим-хан вывез из Ташкента и похоронил в Туркестане останки своего старшего брата — хана Тауекеля и всех павших с ним батыров, в том числе Кияк-батыра. На камнях вблизи мавзолея Ходжи Ахмеда Ясави были выбиты их имена...»

Народные батыры спасали ханов, в то же время целиком и полностью завися от них.

«На следующий день после торжеств в честь почившего хана Тауекеля молодой хан Есим приказал Туяк-батыру явиться к нему во дворец. Горячий и подвижный, с быстрыми карими глазами, Есим-хан был почти одного роста с великаном Туяком. Он самолично резким движением бросил батыру подушку, что было высшим выражением ханского благоволения, и тут же принялся рассказывать ему о предстоящем задании.

— Мы должны привлечь к своей груди уйсуней и все казахские роды Семиречья и Туркестана! — закончил он свое напутствие. — Поклянись, что выполнишь мою волю!

— Воля хана вдвойне священна, когда не расходится с волей людей, — спокойно ответил Туяк-батыр. — Но все мы — люди, и позволь твоему слуге высказать одно свое заветное желание.

— Говори, батыр!

— Вера в счастье — это челн, который проносит джигита через бурные и широкие жизненные реки. Когда сильна она, то и в сердце у джигита горит огонь храбрости, и конь джигита не спотыкается. А счастье мое целиком в ваших руках, мой повелитель-хан...

— Говори до конца, батыр!

— Если вы снизошли до того, чтобы выслушивать сына рабыни, то я выскажусь до конца. Довольны ли вы моей службой в вашем войске? Равны ли мои дела ратным делам других воинов, какого бы высокого происхождения ни были они?!

— Клянусь богом, мы с покойным братом всех превзошли в минувшей войне! — вскричал нетерпеливо хан Есим. — Только говори поскорее, батыр!

— Я услышал святые слова из ваших уст, мой хан. Вот моя рука и мое сердце. Отдайте мне в жены вашу невестку Акторгын!..

Молодой хан вздрогнул и покраснел, словно кто-то дал ему пощечину. Он даже отшатнулся от неожиданности:

— Эй… что ты там мелешь?!

— Вы богом поклялись, что я не хуже других, мой хан!..

Смуглое лицо молодого хана стало чернее ночи. Он мотнул головой, словно дикий жеребец, на которого нежданно-негаданно набросили аркан. Разумеется, нет такого закона в степи, по которому вдова уходит в могилу вслед за умершим. И не останется навеки вдовой жена хана Тауекеля. Но она ведь ханская невестка. Можно ли допустить, чтобы она вышла замуж за сына рабыни. Весь мир станет говорить о таком несмываемом позоре!

— Акторгын, твоя невестка, мой хан, тоже умоляет тебя об этом! — сказал Туяк-батыр.

— Значит… значит, вы стакнулись еще до смерти моего высокого брата! — Есим-хан говорил теперь холодно, и глаза его смотрели куда-то вдаль. — Тоща вы будете наказаны втройне!

— Это не так, мой хан!

— Молчи, раб!

Нет, не таким уж плохим и жестоким человеком был молодой хан Есим. Но неслыханной наглостью показалась ему просьба какого-то безродного батыра о том, чтобы породниться, хотя бы косвенно, с ним, потомственным тюре… И еще одно обстоятельство примешалось к его гневу. Дело в том, что молодой хан сам исподтишка посматривал на красавицу вдову, предвкушая разделенное с ней ложе. Она была красавицей, его невестка, и он решил про себя взять ее по закону себе в жены, несмотря на разницу в возрасте. На десяток лет старше хана была Акторгын, но рядом с ней тусклыми пятнами казались другие красавицы...

Бешено забился, зазвонил серебряный колокольчик в ханской руке. Вбежала стража.

— В зиндан его… Под землю!»

В зиндан, под землю —«благодарность» батырам за их беззаветные подвиги во славу ханов и отчизны!

«Весть о том, что прославленного батыра и военачальника бросили в смрадный зиндан на черной площади позади ханского дворца, мигом облетела весь Туркестан. К вечеру об этом знали уже во всех прилегающих аулах, а через три дня про это говорила вся Казахская степь.

Акторгын заплетала свои чудные косы, когда вбежавший мальчик-слуга сообщил ей о том, что батыра Туяка повели в цепях на черную площадь. Она побледнела, схватившись за сердце, но тут же взяла себя в руки:

— Призовите батыра Жолымбета!

Он приходился ей дядей, батыр Жолымбет, командовавший лучшим отрядом батыров из Младшего жуза. Акторгын поняла, что просить у хана прощения она не станет. Да и ни чему хорошему это не приведет. По неписаным древним законам она до конца своих дней должна принадлежать этому маль-чишке-хану. На его стороне право и суд аксакалов. Другое дело, что более умный и опытный хан ни за что не пошел бы на разрыв с народными батырами, на прямой разрыв с ней, а следовательно, со всем Младшим жузом ради своей прихоти. Что, кроме мимолетной страсти, может внушить она, которой уже за тридцать, этому юному хану… Кроме того… кроме того, сдержанный, полный скрытой мужской силы взгляд батыра Туяка достиг ее сердца. И когда, подставляя большую руку, он помогал ей сходить с коня, ей никак не хотелось отрывать колено от этой руки...»

Даже несмотря на свежую потерю… Ханша Акторгын пришла уже к внутреннему решению. А ханши, как и ханы, чаще всего были непреклонны в остаивании задуманного.

«— Нечего ждать милости от этого хана… — сказала она вошедшему батыру Жолымбету. — Я сейчас же должна уехать на родину. Нужно скрыться, пока твои джигиты стоят еще в городе. А ты, кажется, приходишься другом батыру Туяку. Кроме того, ты — мой дядя. Вырви его из зиндана, пока будут гнаться за мной. Пусть нашу судьбу с ним решат бии страны Ногайлы!

Батыр Жолымбет и не мог поступить иначе. Акторгын после смерти Хакназара была отданы в жены Тауекель-хану как залог верности всего Младшего жуза Белой Орде. Теперь в ее лице был оскорблен весь Младший жуз. Как могли воины этого жуза пройти мимо такого оскорбления! Что же касается Туяк-батыра, то, снимая голову, по волосам не плачут. Освободив его из зиндана, Жолымбет-батыр получал поддержку всех неродовитых батыров орды, всего простонародья. А это в той смутной обстановке, которая создавалась в степи, огромная сила. Так или иначе, а именно «черная кость» сорвала поход хана Тауекеля на Бухару...

А главный виновник скандала — батыр Туяк сидел в это время в темной каменной яме с узким отверстием в потолке и лишь время от времени позвякивал тяжелыми цепями… Началось все с того самого момента, когда Акторгын решительно надела кольчугу покойного мужа, села на его коня и бросилась в бой. Тогда впервые он и помог ей сесть в седло, подставив под колено свою ладонь. Он сразу почувствовал вдруг теплоту этого округлого колена и поднял глаза. Женщина смотрела на него откуда-то с неба, и глаза ее были ярче звезд...»

Потом?

«Потом он десятками отбрасывал пики, нацеленные в ее грудь, одним взмахом своей страшной сабли отметал замах-нувшихся на нее врагов».

Естественно, после боя Туяк вновь помог Акторгын сойти с коня. Кастовые различия, все, что препятствует любви, исчезло перед ее могучей силой...

«По приезде в Туркестан во все сорок дней тризны он не видел ее ни разу. Зато на сорок первый день к нему подошел мальчик и сказал, чтобы батыр следовал за ним. Туяк-батыр пошел, ни о чем не спрашивая. И не удивился, когда увидел себя в комнате Акторгын».

И вот испытание — по сути символическое после того сблизившего их боя.

«— Сможешь ли ты за один день объездить для меня коня? — спросила его Акторгын, и он как во сне кивнул головой, еще не веря своему счастью. В древнем сказании говорилось о том, что царица, прежде чем отдать свое сердце простому безродному джигиту, испытывала его таким образом. Это был открытый знак благоволения женщины к мужчине, и требовалось немало мужества, чтобы решиться на такое. Впрочем, мужества Акторгын было не занимать...

Конь был громадный красавец-семилетка, но совершенно дикий, присланный в подарок ей от башкирской родни. На рассвете Туяк-батыр вскочил на него, обхватив своими могучими коленями, и конь с бешеным ржанием вынес его в степь. К вечеру батыр возвратился верхом на тихом послушном коне. Когда подошедшая, Акторгын при помощи Туяк-батыра вставила ногу в стремя — конь не шевельнулся.

— Благодарю тебя, мой батыр! — сказала она».

Счастье приходит, как наваждение, как сон.

«Поздним вечером мальчик пришел за батыром и повел его темными переходами в малый ханский дворец. Там его встретила женщина-мамка, приехавшая с ханшей из страны Ногайлы. Она провела его к маленькой двери и осталась снаружи. В полутьме батыр увидел протянувшиеся к нему белые руки:

— Подойди, мой батыр!

Он подошел не дыша, и она прикоснулась к нему тонкими пальцами.

— Чего ты просишь, батыр, за то, что усмирил моего коня?»

А батыр потерял дар речи.

«— Ладно, дай я поцелую тебя за это! ..

Она приподнялась на носках, но достала лишь до груди батыра».

Серебристый смех красавицы-ханши был для батыра лучшей наградой за все его горести и унижения...

«— Что же ты не подставляешь руку, мой храбрый батыр?

Тогда он подставил большую ладонь, как делал это, когда ей надо было садиться в седло. Она встала на его ладонь горячим обнаженным коленом и дотянулась до его губ. Все пошатнулось и закружилось вокруг: комната, дворец, степь, все его жизнь. И до самого утра не отпускала его она...»

Не белая и не «черная» кость — одна любовь царица жизни!

Акторгын забеременела, но просторная шелковая одежда, принятая при ханском дворе, и недосягаемость знатных женщин для нескромных взглядов помогли ей скрывать это несколько месяцев до повторной, главной тризны по Тауекель-хану. Теперь же все раскрылось, и только бегство могло спасти ее от позора...»

Жолымбет-батыр знал решение Акторгын: смерть либо обручение с батыром Туяком!

«Глухой ночью небольшой конный отряд джигитов Младшего жуза подъезжал к западным воротам Туркестана.

— Кто такие и по чьему повелению? — спросил начальник стражи.

— По моему приказу! — сказал, выехав на свет, Жолымбет-батыр, и начальник стражи почтительно отступил к воротам. Отряд с подсменными конями в поводу поскакал в ночь. Посредине его мчалась на белом коне закутанная в чапан Акторгын...

Разъяренный хан Есим утром снарядил погоню. Но он и сам понимал, что это бесполезное дело. Зато хан приказал получше стеречь в зиндане Туяк-батыра. Ему доложили, что ночью его пытались освободить. Не удалось это лишь потому, что узника с вечера перевели в другую яму, под самой стеной дворца...

Вместо Туяк-батыра на помощь хану Абрахману в Восточный Туркестан хан в этот день направил батыра Жолымбета...»

Жолымбету придется, что называется, на своей шкуре испытать ханские великодушие и благодарность.

«Не прошло и полугода, как батыр Жолымбет вернулся с победой. Но сражаться ему пришлось не с кашгарскими братьями хана Абдрахмана, а с более серьезным противником. Подталкиваемые китайскими советниками, джунгарские отряды как раз совершили кровавый набег на семиреченских казахов и киргизов. Отягощенные добычей, они возвращались через границу, когда на них неожиданно обрушился пятитысячный отряд Жолымбет-батыра, рассеял воинов, освободил пленных и захватил много добра. Шесть месяцев его джигиты не получали никакой платы за службу, и батыр самолично распорядился разделить между ними и ханскую военную долю. Об этом не преминули донести Есим-хану, вдесятеро преувеличив при этом сведения о количестве захваченной добычи. Хан разгневался на батыра. Но самое главное случилось в день возвращения отряда. Именно в этот день оказалась пустой каменная яма, в которой сидел Туяк-батыр. Стража показала, что это воины Жолымбет-батыра ночью выкрали арестанта...

В тот же день — день возвращения из тяжелого похода — батыр Жолымбет был закован в цепи и брошен в ту же яму, где сидел перед этим Туяк-батыр. По всей степи прокатилась весть о том, что славному батыру готовятся снести голову...»

И это бы непременно случилось, если б не знакомый нам Жиенбет...

«На этот раз Жиенбет-жырау сам пришел в ханский дворец. Так было принято в степи, что признанный певец имел право прийти к хану в любое время. Тем более это было дозволено Жиенбету — вещему певцу покойного хана Тауекеля. Ждать уже не приходилось, потому что на главной площади Туркестана, напротив ханского дворца, все было готово для казни батыра Жолымбета. Понимая, что могут произойти волнения, хан Есим приказал своим телохранителям оцепить площадь...

— Добро пожаловать, великий певец! — сказал с нескрываемой насмешкой молодой хан, сразу понявший, зачем приехал жырау. — По всему видно, что ты очень спешил. Все ли во здравии на твоей родине?..»

Как мог спасти Жолымбета одинокий маленький певец, когда все могучие батыры Степи были уже бессильны помочь ему?!.

«Ни слова не ответил гордый жырау хану, лишь взял домбру и запел:

Там, где власть порождает одну лишь жестокость,

В страхе прячется мудрость, мой хан...

Нет, не к добру приносишь ты своим чувствам

В жертву батыра...

Вспомни, что ты — хан,

А тигроподобный Жолымбет не одинок на свете,

Род Бай-улы с двенадцатью ветвями за его спиной,

И каждая ветвь затоскует по убитому тобой батыру!..

Если же плачешь ты по своей части добычи,

То мы возместим тебе втройне твою часть.

В остальном мы надеемся только на бога!..

Даже молодой и горячий Есим-хан понял, какая угроза таится в словах жырау».

А угроза эта означала: даже такому влиятельному представителю белой кости, как Есим-хан, следует считаться с народом, не будить понапрасну гнев «черной» кости.

«— Ты хорошо поешь, мой жырау, но надо бы раньше поздороваться! — сказал он.

Жиенбет преклонил колено, как воин:

— Здоровья и благополучия тебе и нашему большому ханству, мой повелитель!

Глаза Есим-хана сверкнули:

— Ладно, мой жырау… Дарю тебе жизнь батыра Жолымбета!

— Славлю твою ханскую мудрость, мой повелитель! — сказал с облегчением жырау. — Сейчас ты показал всей степи, что недаром подняли тебя на белой кошме. «Есим» назвали тебя при рождении, что означает «мудрость». Значит, родители твои не ошиблись в выборе имени. Самая высокая ханская смелость и заключается в том, чтобы не бояться быть мудрым!

Да, именно таким был этот «Большой Есим», как называли его в народе, — достаточно умным, вспыльчивым, но отходчивым. Таким он и остался в песнях жырау».

Не оспаривая мнения Ильяс-аги, добавлю: в данном эпизоде хан Есим проявил не столько мудрость, ум, сколько благоразумие. Ибо ханам дано было вести за собою «чернь», но не дано — противостоять ей. Это понял Есим-хан, но не всегда понимал мудрый Абылай-хан. И за недостаток благоразумия бывал подчас наказуем.

«Но вдруг все переменилось… Началось с того, что хану донесли о некоем туленгуте, привезшем письмо с Жаика от каких-то казахских батыров. В письме казахские джигиты призывали нападать на российские укрепления, захватывать их, после чего объединяться в отряды и идти на Жаик, к новому дарю, который обещает волю всем: русским, башкирам, казахам, кто бы они ни были — крепостные или ханские тулетуты. Ханские телохранители так и не нашли письма, но мятежного туленгута привели к самому хану.

— Кто ты? — спросил Аблай, всматриваясь в обезображенное лицо туленгута.

Даже не склонив головы, туленгут мрачно смотрел в лицо хану Аблаю. Ноздри у него были вырваны, а на лбу багровела выжженная русская буква «В», означающая слово «вор». Такие клейма ставили на русских рудниках тем, кто нарушал порядок или пытался бежать.

— Не узнаешь меня, хан?!

И голос показался знакомым Аблаю.

— Где письмо, которое ты привез от самозваных батыров?!

— Батырское звание получают на поле боя, а не в придачу к отцовским табунам! — ответил туленгут и обнажил в усмешке крепкие белые зубы.

И тут хан узнал его. Это был Керей — внук кузнеца Науана и потомок батыров из рабов Кияка и Туяка, о которых любил рассказывать Бухар-жырау. На стенах Саурана погиб его дед. За неуплату долга попал он в туленгуты к одному султану. Хозяин его захотел взять к себе в постель его малолетнюю дочку, и туленгут Керей ударил его кинжалом. Аблай рассудил тогда их, передав убийцу царским властям. А царский суд присудил его к каторге на рудниках...

— Я узнал тебя, табунщик Керей! — сказал хан Аблай. — Что же это за новый орысский царь, которому служат убийцы?!

Табунщик Керей усмехнулся:

— Убить султана — это сбросить с себя половину грехов перед богом!

— А как сбросить все грехи?

— Для этого нужно убить хана! — спокойно ответил Керей.

Как ни пытали его, он не сказал, кому передал письмо от

пугачевских батыров. На следующее утро его привязали к хвостам лошадей и растащили на части. Но в то же утро полторы сотни джигитов из ханского туленгутского аула ушли к самозванцу. Когда сам хан с полутысячей верных телохранителей догнал через два дня их у небольшой степной речки, со стороны бежавших раздались ружейные выстрелы. Оказалось, что вместе с бежавшими казахскими туленгутами уходит к Пугачеву, перебив своих офицеров, рота русских солдат из небольшого укрепления недалеко от Кокшетау,

Пришлось отступить. А когда хан Аблай возвратился в свою ставку, то узнал, что из приграничных аулов рода караул не явилось по его призыву и половины ополчения. Бии сказали ему, что наиболее бедные джигиты — «черная кость» — почти все туленгуты из этих аулов ушли к русским бунтовщикам. Эти бии и приехавшие с ними богатые аксакалы не хотели возвращаться обратно в свои аулы. Что ни день, бежали по одному, по двое, а то и целыми сотнями джигиты из самого Кокшетау, где собиралось ополчение. Паника охватила всех знатных людей в степи. Многие баи уходили со своими семьями в русские крепости...»

Что и говорить, немало было в казахской степи влиятельных ханов и султанов, но влияние их было сильно лишь при поддержке видных представителей «черни» — таких, как батыры Кияк и Туяк, Науан и Керей, жырау Жиенбет!