Страница - 15

КАЗАХСТАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ

На рубеже 20—30-х гг. в сфере экономики и общественно-политической жизни нашей страны на долгие и мучительные десятилетия воцарился тотальный дух «силовой» политики. Глубоко трагические последствия возымела эта роковая данность в сельском хозяйстве. Доминирование внеэкономических императивов выхолостило ленинскую идею кооперирования крестьянства, подменив ее ориентацией на чуждые социализму методы и жесточайший командно-административный террор. «Великий перелом» безжалостно размалывал аграрные хозяйственные структуры, исподволь подготавливая грядущие проблемы общества. В этих условиях основным движителем процесса кооперирования непосредственных производителей становились не столько действительное творчество масс и осознанная «снизу» экономическая целесообразность, сколько грубая сила и санкционированное «свыше» принуждение с его системой противопожарных атрибутов обеспечения. И одним из первых подтверждений тому служил факт директивного установления зональных сроков и темпов проведения коллективизации сельского хозяйства, когда вся страна, словно театр военных действий, была поделена на ударные плацдармы и районы эшелонированного продвижения кампании.

Казахстан волею сталинского руководства был отнесен к той региональной группе, где коллективизацию необходимо было в основном завершить весной 1932 г. (за исключением кочевых и полукочевых районов). В республиканском чиновничье-бюрократическом руководстве даже эти форсированные сроки воспринимались как некая планка, которую во что бы то ни стало нужно «перепрыгнуть». Например, в постановлениях V пленума Кзыл-Ординского окружкома ВКП(б) прямо ставилась задача полностью коллективизировать сельское хозяйство округа уже к концу 1930 —началу 1931 г.

По-видимому, иного мышления в условиях командно-административной системы и не могло быть. Коллективизация воспринималась как очередная ударная кампания, о проведении которой следует как можно скорее рапортовать. Поэтому вся партийно-политическая работа и деловые качества местного аппарата стали оцениваться исключительно по одному критерию — проценту коллективизированных хозяйств.

Директивные органы как будто бы и предостерегали от чрезмерного забегания вперед, однако имевшиеся на этот счет многочисленные прецеденты в большинстве своем квалифицировались как «издержки революционного рвения» или неопытность и лишь в крайнем случае вызывали дисциплинарные взыскания, тогда как обратное тенденции расценивались как проявления «правового оппортунизма» или даже вредительство. А подобные обвинения уже в то врем я были  печальными последствиями.

Районы и округа республики соревновались друг с другом в напыщенности победных реляций. Газеты не успевали давать ежедневно меняющуюся информацию с «колхозного фронта». С каждым месяцем кампания ускоряла темпы. Если в 1928 г. в Казахстане было коллективизировано 2% всех хозяйств, то уже на 1 апреля 1930 г.— 53,4%, а к октябрю 1931 г. — около 65%.

В некоторых районах были перекрыты и эти показатели. В Уральском и Петропавловском округах на это же время в колхозах числилось свыше 70% имеющихся там хозяйств. К началу осени 1931 г. в республике насчитывалось 78 районов (из 122), где коллективизацией было охвачено от 70 до 100% дворов.

Однако если количественные характеристики вызвали на всех уровнях иерархической чиновничьей пирамиды чувство оптимизма, то их качественная ипостась порождала сомнения. Не случайно в документах того периода все чаще повторялись эпитеты типа «бумажный», «дутый», «лжеколхоз». Даже наиболее беспрекословные и готовые на все функционеры в своих комментариях для вышестоящих инстанций были вынуждены признать, что подавляющее большинство стремительно «организовавшихся» колхозов не выдерживает сколько-нибудь серьезной критики и может считаться таковыми лишь весьма условно. Но и эти вынужденные признания не смущали краевое руководство, которое, несмотря ни на что, продолжал "накручивать" темпы кампании.

Нарушения принципа добровольности и законности с самого начала приняли повсеместный характер. Сплошь и рядом во время проведения сельских сходов вместо вопроса: «Кто хочет вступить в колхоз?» звучало: «Кто против коллективизации?». В тех случаях, когда крестьяне не проявляли «доброй воли» и не спешили избавляться от «буржуазной» частной собственности, им напоминали о существовании административных способов вовлечения в колхозы. Наиболее типичными и распространенными являлись такие приемы принуждения, как лишение избирательных прав, угрозы выселения за пределы района проживания или превентивный арест, так сказать, «в воспитательных целях». Излюбленным средством наиболее рьяных «коллективизаторов» было огульное зачисление колебавшихся в так называемые подкулачники. Эта категория представлялась столь универсальной, что позволяла чиновным исполнителям подвести под нее кого угодно. Чрезвычайный характер кампании с особой силой проявился в проведении курса на ликвидацию кулачества и байства как класса, затронувшего не только эксплуататорские слои аула и деревни, но и большую часть зажиточных (но при этом трудовых) и середняцких хозяйств.

Своего рода предтечей обрушившихся на крестьянство репрессий стали сельскохозяйственные заготовки. Уже в ходе их произошла заметная эскалация силового нажима. О масштабах его можно судить хотя бы по такому факту: в течение только двух хлебозаготовительных кампаний (1928—1929 и 1929—1930 гг.) и только по трем округам (Акмолинскому, Петропавловскому и Семипалатинскому) в результате применения 107-й и 61-й статей Уголовного кодекса РСФСР были осуждены 34 120 чел., подвергнуты административной ответственности 22 307 хозяйств, взыскано штрафов и изъято имущества более чем на 23 млн руб., конфисковано скота — 53,4 тыс. голов, хлебных запасов — 631 тыс. пудов, различных строений — 258 единиц. Показательно, что по официальным данным в общей массе судебно и административно привлеченных кулацкие хозяйства составляли несколько больше половины.

Заготовительные акции встречали сопротивление и со стороны только что сосанных колхозов. Многие руководители в то время еще не до конца осознали, что решения о форсированном расширении сельхозартельной формы производства во многом определились задачей обеспечения удобной и бесконфликтной «перекачки» прибавочного (а очень часто и необходимого) продукта деревни в фонд индустриализации. Они еще не успели свыкнуться с мыслью, что общественные закрома должны рассматриваться не как элемент расширенного воспроизводства колхозной экономики и повышения материального благосостояния членов сельхозартелей, а скорее как своеобразная транзитная база продвижения хлеба за кордон в целях получения валюты.

Поэтому в первое время находилось немало работников, наивно пытавшихся апеллировать к руководству. Так, бюро Мендыгаринского райкома партии долго и упорно не соглашалось с твердыми заданиями по заготовкам, спущенным из краевого комитета ВКП (б). Когда же нажим усилился, секретарь райкома с откровенным разочарованием заявил: «Ну что же, раз так, то я возьму все до квашни, разую и раздену все колхозы, и они разбегутся» (и это оказалось не столь уж далеко от истины). Из Карабалыкского райкома сообщали: «Экономика района окончательно подорвана непосильными планами. Колхозники, а также бедняки и середняк не имеют перспективы своего существования. Мы оттолкнули от себя колхозников, они от нас уходят». И подобных «демаршей капитулянтского оппортунизма» (по оценке руководства республики) было предостаточно.

Однако эти сообщения с мест не дали результатов. Колхозники вынуждены были идти на всевозможные ухищрения, чтобы оставить себе на пропитание полосы хлеба у дорог, межей и арыков, оставляли на полях колосья, зерно на токах, умышленно использовали неотрегулированные молотилки, чтобы пропускать в солому зерно и т. д. Вскоре, однако, эти «маленькие хитрости» стали сурово пресекаться. По закону от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» за подобные дела грозил расстрел, а при «смягчающих обстоятельствах» — десять лет тюрьмы с конфискацией имущества.

Только за первый год действия этой антиконституционной нормы в Казахстане было осуждено 33 345 чел., из них 7 728 колхозников и 5315 трудящихся-единоличников. Во второй половине 1931 г., т. е. еще до принятия закона, по делам, связанным с заготовками, было расстреляно 79 чел. Но даже эти вопиющие цифры меркнут на фоне террора, развернувшегося позже. В отчетном докладе Казахского отделения Верховного Суда за 1933 г. отмечается: «Уменьшение количества приговоренных к растрелу в период с 5 мая по 1 августа 1933 г. на 44,5% (с 305 до 163 чел.) нельзя признать нормальным». Тут же запоздало констатируется, что «на 163 осужденных к расстрелу только 18 классово-чуждых элементов» (последняя фраза дает понять, что социальная принадлежность могла служить оправданием для лишения человека жизни).

Поводом для жестокого наказания могли стать самые мелкие провинности. Примеров тому буквально сотни. Нарсуд Курдайского района приговорил к 10 годам лишения свободы колхозника Самойленко за одноразовое использование «общественных лошадей» в поездке по личным делам, за то, что его дети «украли» 6 кг проса, а середняка Астафьева — за «кражу» 17 кг зерна (по-видимому, судьи квалифицировали данное «дело» как крупное, ибо во многих случаях «народные» судьи давали срок и за несколько сот граммов). Сталинский нарсуд (совпадение глубоко символичное) отправил в лагеря колхозников Д. Воробьева, Н. Дудина (по их недосмотру на колхозную лошадь свалился стог сена и повредил ей глаз) и Б. Кочуга, ударившего лопатой строптивого верблюда. Подобные определения судов являли собой горестные реалии набиравшего силу сталинизма.

Крайне тяжелыми последствиями обернулось так называемое раскулачивание. В директивах, доведенных до местных органов, указывалось, что удельный вес ликвидируемых кулацких дворов по отношению к общей массе числа кулаков слишком незначителен. Подобные установки без какого бы то ни было осмысления ударно претворялись в жизнь. Численность раскулаченных почти всегда и везде «подтягивалась» до самого верхнего предела. А нередко план «по валу» выполнялся настолько усердно, что фактически превышал в два, а то и в три раза субъективно установленный контингент. Так было в Красноармейском районе Петропавловского округа, где экспроприации подверглись 7% всех хозяйств (496 дворов), т. е. втрое больше, чей насчитывалось индивидуальных налогоплательщиков. А в одном из сел Боровского района Кустанайского округа было определено к выселению сразу 37 хозяйств, хотя трудно поверить, что там имелось такое количество дворов кулацкого типа.

Подобные «достижения» имели очень простое объяснение: наряду с эксплуататорскими элементами раскулачивались (а точнее, «раскрестьянивались») более или менее зажиточные и середняцкие хозяйства. Достаточно было иметь, скажем, дом под железной крышей или две лошади, чтобы попасть в разряд кулаков. Следует также учитывать, что конкретные решения об экспроприации или выселении кулаков принимались на общих сходах колхозников бедняков и батраков. А поскольку конфискованное имущество передавалось в качестве вступительных взносов бедняков и батраков в неделимые фонды колхозов (к лету 1930 г. доля стоимости имущества раскулаченных в неделимых фондах колхозов Казахстана составила 25,2% ), а частью раздавалась бедноте, то подчас, «классово строгие» резолюции объяснялись корыстными и личными интересами.

Нередко середняки и зажиточные попадали в «кулацкие списки» в силу действия субъективно-эмоционального настроя массы, подхлестываемого всеобщими ажиотажем «нарастающей классовой борьбы» и чувством причастности к разоблачению «затаившихся врагов», тем более что за огульные обвинения не только не наказывали, но и поощряли занесением в число «активистов» (на мутной волне администрирования появились сотни и сотни таких беспринципных и корыстолюбивых лжеактивистов).

К сожалению, масштабы раскулачивания в Казахстане пока еще не поддаются точной оценке, так как историки располагают лишь фрагментарными сведениями на этот счет. Тем не менее имеющиеся отрывочные данные позволяют констатировать беспрецедентную массовость этого печального явления. В самом деле, можно ли по-другому интерпретировать тот факт, что уже на 15 марта г., т. е. всего через месяц после принятия постановления ЦИК и СНК КазССР «О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством и байством», в республике было арестовано и предано суду 3 113 чел., а 2 450 семей подлежало выселению за пределы округа проживания.

Можно предположить, что в последующие месяцы репрессивные акции охватили еще более широкий круг хозяйств. Косвенным образом на это указывают и некоторые официальные источники того времени. Согласно одному из них, на середину 1930 г., по указаниям различных комиссий, было освобождено из заключения 4 073 раскулаченных, возвращено из ссылки 1160 семей, прекращены судебные дела на 2 664 чел., восстановлены в избирательных правах 1618 «пораженцев», отменены штрафы с 1 266 хозяйств, возвращено конфискованное имущество 9 533 хозяйствам. Этот перечень включает лишь тех, у кого хватило сил «достучаться» в вышестоящие инстанции.

Раскулачивание не закончилось в 1930 г. По имеющимся данным (опять-таки далеко не полным), аресту и выселению было подвергнуто 5 500 семей в 1931 г. Немало хозяйств ликвидировано и в 1932 г., и в первой половине 1933 г. Рецидивы раскулачивания продолжались и позже.

Казахстанская деревня испытала сильнейший административный нажим. Не случайно источники фиксируют многочисленные факты не только раскулачивания, но и рассереднячивания. Суть последнего явления сводилась к тому, что часть середняков и зажиточных крестьян, не будучи уверенными в своей дальнейшей судьбе, предпочитали свертывать свои хозяйства или вообще порывали с аграрной сферой деятельности. Все это еще более ускоряло процесс раскрестьянивания, в ходе которого сельское хозяйство края лишалось наиболее предприимчивых, опытных и квалифицированных работников. Репрессиям подвергались люди, поспорившие свое хозяйство изнурительным трудом. Отождествлявшие собой лучшую часть крестьянства выдворялись в спецпоселения для «трудового перевоспитания».

Глубоко антигуманная идеология сталинизма многое объясняет и в этой страшной трагедии, которая выпала на долю казахского аула. По своим масштабам она затмила все сколько-нибудь известные трагические прецеденты из исторического прошлого народа Событийная канва канва горестного мартиролога складывалась здесь все на той ж пагубной идее сверхфорсированной коллективизации. Ее катастрофические последствияусугублялись фактически санкционированным центром злоупотреблениями при проведении сельхоззаготовок и так называемого планового оседания кочевого и полукочевого хозяйств.

Кампания по заготовкам скота с самого начала приняла в ауле характер чрезвычайной акции времен «военного коммунизма» (хотя даже в тот трудный период казахское хозяйство не знало ничего подобного). Размеры заготовок определялись плановыми заданиями, но те, как оказалось, имели своей расчетной основой фальсифицированные данные о количестве у населения скота. Это стало возможным потому, что более или менее достоверные первоначальные сведения (налоговой учет Наркомфина) в ходе своего продвижения от одной бюрократической инстанции к другой претерпели существенные поправки в сторону увеличения (при этом говорилось, что финансовые органы, дескать, не учли огромного количества сокрытого от налогообложения

В результате приписок и грубого волюнтаристского планирования в районы спускались задания, намного превышающие реальную численность имеющегося в наличии скота. Характерен пример Балхашского района, располагавшего стадом в 173 тыс. голов, но получившего разверстку почти на 300 тыс. Уже отсюда видно, что при заготовках востребовался даже тот скот, стада которого существовали лишь в представлении заинтересованных организаций.

Естественно, что очень скоро в краевые органы пошел поток жалоб, реакция на них в отдельных редких случаях была вполне в духе времени. Когда З. С. Торегожин (в начале 1931 г. — заместитель наркома снабжения Казахской АССР) сообщил, что, согласно рассчитанному им балансу, при существующих объемах заготовок животноводство в республике вряд ли выстоит, незамедлительно последовала статья в журнале, в которой ему была дана такая отповедь: «В балансе ярко проявилась вся суть правооппортунистической, механистической методологии, теоретическая беспомощность, полное непонимание марксистско-ленинской диалектики... Автор ухватился за количественное снижение поголовья. Последнее — факт. Но ползучий уклонист за этим фактом не видит более существенных экономических и политических изменений. За внешней, поверхностной стороной событий близорукий эмпирик не видит действительного роста социализма».

Не менее ярким «обличительным пафосом» отличались вердикты, сформулированные в более высоких сферах. Например, Бюро Казкрайкома ВКП(б), раздраженное исходящей от некоторых районных руководителей критикой, вынесло специальное постановление: «Крайком решительно осуждает тенденции отдельных районов и работников — не выполнять планы и ослабить темпы мясозаготовок... под прикрытием разговоров о сокращении стада, о необходимости сохранения производственного скота... как тенденции, вытекающей из правооппортунистического непонимания скотозаготовок как органической части социалистической реконструкции животноводства, как важнейшего рычага обеспечения индустриализации страны».

Вскоре лозунг: «Перегибов не допускать — парнокопытных не оставлять!» — дожденный зловещей иронией бездушных исполнителей, стал определяющим в кампании. Как отмечал один из ее ретивых проводников, «миндальничать не приходилось». По меркам заезжих заготовителей, 25—30 баранов в хозяйстве выглядели чуть ли не как «сверхбогатство», от которого не убудет. Однако специфика кочевого способа производства допускала подобное количество скота лишь в качестве жизнеобеспечивающего минимума. Для воспроизводства же и нормального функционирования хозяйственной ячейки скота требовалось гораздо больше (раза в четыре), но эта объективная предпосылка не принималась во внимание, и хозяйству в лучшем случае оставляли 2—3 барана. Эта ставило его на грань исчезновения (опасаясь, что заберут и оставшихся, скотоводы их тут же забивали).

Под прикрытием государственных интересов творились беззакония и при заготовках в ауле других видов сельскохозяйственной продукции. В целях «ударного» проведения заготовки шерсти в ряде мест заставляли стричь овец в стужу, посреди суровой зимы, что приводило к массовому падежу скота. Многократны были случаи, когда в поисках хлеба заготовители наезжали в скотоводческо-земледельческие аулы и выколачивали (другого слова не подберешь) его у хозяйств, имевших крошечные посевы. У них подчистую забирали даже то ничтожное количество зерна, с которым связывалась единственная надежда на выживание. Обязательные хлебозаготовки, вопреки всякой логике, распространялись и на несеющие хозяйства сугубо животноводческих районов. Страшась быть обвиненным в саботаже, их население было вынуждено обменивать свой скот на хлеб и сдавать его в счет заготовок. Это неминуемо предвещало близкий голод.

Одной из переломных вех в истории Советского Казахстана явилось оседание кочевых и полукочевых хозяйств. Процесс вне всякого сомнения, ознаменовал поистине революционный поворот в судьбе казахского народа. Но и это большое дело дискредитировалось безответственными актами волюнтаризма, необузданным стремлением урвать любой ценой сомнительные сиюминутные дивиденды. Подготовительные мероприятия не обеспечивали запланированный темп кампании. Так называемая плановость выражалась по большей части в определении контингента оседающих хозяйств. Иные организационные проблемы (хозяйственная база, землеустройство, снабжение семенами и сельхозинвентарем, представление кредита для закупок рабочего скота, организация МТС и др.) решались (если вообще решались), как правило, неэффективно.

Приступая к столь серьезной акции, важно было все время помнить, что кочевничество — отнюдь не примитивный, но чрезвычайно сложный (по-своему, конечно) тип хозяйственно-культурной деятельности, с непростой социальной организацией и многоуровневым комплексом институциональных связей. Благодаря одним только отношениям собственности (их специфика — до сих пор проблема проблем в исторической науке), эта общественно-экономическая система была способна демонстрировать сильнейший «иммунитет» к любым стандартно запланированным социальным проектам. Спецификой было и то, что преобладавшие здесь общинные структуры в течение веков формировали уникальную корпоративную психологию и традиционные идеологическиеустановки со смещенными в реальности стереотипами. В их данности «вязли» многие благие начинания, не слишком продуманные в контекст  конкретно-исторических реалий.

Одним словом, необходим был всесторонний учет множества специфических факторов. Именно такой подход в решении задач социалистического строительства на местах считал необходимым В. И. Ленин. Так, обращаясь к коммунистам национальных районов, он предостерегал их от слепого копирования тактики, применяемой в условиях более развитых регионов, говорил о необходимости «обдуманно видоизменить ее применительно различию конкретных условий», советовал проводить в жизнь "общекоммунистическую теорию и практику... применяясь к своеобразным условиям... когда главной массой является крестьянство, когда нужно решать задачу борьбы не против капитала, а против среди невековых остатков».

Однако в то время ленинские мысли, противоречащие амбициям аппарата, выносились за скобки теории социализма. В свете этого не удивительно, что глубоко специфические моменты в одних случаях воспринимались не более как досадные мелочи, которые можно попросту не замечать, а в других — как злобный имидж, выдуманный некоей националистической оппозицией. В этом деле многие преуспели, о чем свидетельствовали искажения ленинской теории коллективизации. Целые районы в административном порядке и в крайне сжатые сроки переводились на оседлость.

Характерно, что сам смысл этой акции понимался подчас весьма вульгарно. Для одних администраторов это означало стягивание с огромного радиуса сотен хозяйств в одно место. Для других идея виделась в организации буквальных аналогов переселенческих деревень, для чего многочисленные юрты выстраивались прямо на снегу в идеально правильные кварталы. Вследствие подобного скопления скотоводы лишались возможности маневрировать стадами в поисках воды и корма.

Не успев выйти из тяжелого состояния, вызванного административно форсированными методами кампании по оседанию, население аула было тут же втянуто в еще более стремительную «силовую» коллективизацию. Собственно говоря, массовое оседание кочевых и полукочевых хозяйств и было задумано в тесной увязке с коллективизацией. Об этом прямо говорилось в постановлений Пленума Казкрайкома ВКП(б) в декабре 1929 г., которое предписывало «поставить весь план практических работ в области форсирования оседания и хозяйственного укрепления оседающего населения с таким расчетом, чтобы оседание производилось на основе стопроцентной коллективизации всех оседающих бедняцко-середняцких хозяйств». Директивные органы потребовали «стимулировать коллективизацию животноводческих хозяйств в таких же темпах, как по зерновому хозяйству».

 Вольно или невольно эта глубоко ошибочная установка давала «зеленый свет» новым перегибам, тем более что под так называемым стимулированием понималась все та же политика жесткого нажима. В значительной степени благодаря именно последней колхозное строительство стало стремительно разрастаться «вширь». Скотоводческие хозяйства в экстренном порядке и сплошными массивами зачислялись в до того неведомые им сельскохозяйственные артели. Например, в Абралинском районе сразу же было коллективизировано 70% всех хозяйств, в Джамбейтинском — 80, в Беркалинском — 84, в Джаныбекском — 95% и т. д.

В марте-апреле 1930 г. были опубликованы сталинские статьи «Головокружение от успехов» и «Ответ товарищам колхозникам». Оба документа долгое время рассматривались в историографии как этапные в нормализации колхозного движения. Между тем источники свидетельствуют, что в Казахстане (да и по стране в целом) и после этого все оставалось по-прежнему. Перегибы, а точнее сказать, административно-бюрократический террор, продолжались. Причем, как и раньше, они санкционировались самыми высокими инстанциями республики и, следовательно, не могут объясняться (как это имело место во многих работах) ссылками на непонимание или игнорирование партийной линии на местах.

В постановлении Казкрайкома, принятом в течение мая-августа 1931 г., перед животноводческими районами прямо ставилась задача «выйти на линию более высоких темпов коллективизации». При этом строго вменялось в обязанность считать «основной формой колхозного движения в ауле... животноводческую сельскохозяйственную артель». Это требование на местах было выполнено более чем оперативно: к августу 1931 г. в 60 кочевых и полукочевых районах республики из 2 771 товарищества по обработке земли (ТОЗа) осталось всего 312, остальные были переведены на устав сельхозартели. Эти действия нанесли тяжелейший удар по скотоводческой отрасли. Перепрыгивание через TОЗы, являвшиеся в стадиальном и сущностном отношении переходной формой кооперации, означало забегание вперед не на два и не на три года. Преждевременность односторонней ориентацйи на колхозы определялась и тем обстоятельством, что ТОЗы не всегда и не везде встречали понимание.

Понадобилась большая пропагандистская работа, чтобы переломить сложившееся настроение. Население казахского аула, будучи в массе своей малограмотным и задавленным всевозможными актами чиновничьего произвола, весьма туманно представляло разницу между ТОЗом и колхозом. Не случайно, аббревиатура «ТОЗ», созвучная казахскому слову «тоз» (разоряйся), нередко так и воспринималась в среде степняков, как, впрочем, и «коллективизация» чаще ассоциировалась с более знакомой «конфискацией». Байство умело использовало подобные «семантические версии» в антисоветской борьбе.

Как известно, колхоз предполагал более высокую степень обобществления. Если в ТОЗах основные средства производства (в частности, скот) оставались в индивидуальном пользовании, то в сельхозартелях они обобществлялись. Но в животноводческих колхозах мера обобществления перешагнула всякие допустимые пределы. Источником гипертрофированно расширенного толкования процессов социализации служили категоричные команды вышестоящих организаций, в том числе Казкрайкома. В решениях одного из его пленумов записано: «В животноводческих и животноводческо-земледельческих районах основное внимание должно быть направлено на полное обобществление в сельскохозяйственных артелях всего товарно-продуктивного стада». И в этом случае периферийный аппарат в своем рвении пошел еще дальше. Так, тургайские функционеры поставили задачу — «весь скот обобществить, нe оставляя ни одного козленка в индивидуальном пользовании». Другим показалось этого недостаточно, и они решили «в целях изжития мелкособственнической психологии колхозника передать скот одного колхоза другим колхозам».

«Творческая инициатива» борцов с частной собственностью очень скоро дала свои результаты. К февралю 1932 г. в Казахстане 87% хозяйств колхозников и 51,8% единоличников полностью лишились своего скота.

Весь обобществленный скот предполагалось собирать на колхозно-товарных фермах, которых фактически не было. Казкрайком рекомендовал при проведении коллективизации предпочтение отдавать созданию «крупных животноводческих колхозов». Это понималось как механическое объединение нескольких сотен хозяйств в радиусе до 200 и более километров в единый колхоз-гигант. В Курдайском районе существовало немало сельхозартелей, объединявших 600—800 хозяйств, в Келесском районе первоначальные 112 колхозов были объединены в 35, в Арысском — из 138 хозяйств было создано 67 сельхозартелей, в Таласском районе в так называемые городки сгонялись до 300—400 хозяйств. Скот в таких уродливых образованиях (где, естественно, не могло быть и речи о какой-то организации производства, учета труда и пр.) скапливался на необорудованных колхозно-товарных фермах. Таким образом игнорировался основной системный принцип номадного способа производства — соотнесенность численности ската и природного кормового потенциала.

Во все времена кочевая община допускала концентрацию скота лишь до определенного оптимума, определяющегося кормовыми и водными ресурсами. Когда достигалась критическая масса стада, происходила спонтанная сегментация общин, что, собственно, и обеспечивало непрерывность воспроизводства системы. Кроме того, в условиях аридной среды постоянно «работал» такой механизм выживания, который во многом опосредовался через устоявшиеся ритмо-режимные характеристики организации процесса производства (посезонный цикл утилизации природных ландшафтов). Но хозяйственников новой формации все это мало волновало. Игнорируя опыт ведения хозяйства, отвечающий природным условиям, они всемерно поощряли концентрацию скота, ибо уже тогда гигантомания становилась одной из самых распространенных болезней командно-административной системы. Вместе с тем разрушение сложившееся организации производства с ее принципами концентрации (естественно разумными) и дисперсности использования среды обитания не сопровождалось заменой ее другой, технологически приемлемой.

Расплата за абсурдные, невежественные решения не заставила себя долго ждать. Собранный в огромнейших количествах на не подготовленных колхозно-товарных фермах и не имея возможности прокормиться, не обеспеченный кормами скот попросту погибал. Вопиющая бесхозяйственность проявлялась и в отношении к скоту, который был собран по линии заготовок. В результате падежа, вызванного бескормицей и эпизоотиями, во многих случаях он не доходил до потребителя, образуя на скотопрогонных путях гигантские «овечьи» кладбища.

Самым чувствительным барометром неблагополучия в сфере принятия политических решений всегда и везде служит экономика. Так было и в Казахстане. Аул и деревня реагировали на перегибы и извращения повсеместным упадком сельскохозяйственного производства. В течение первой пятилетки (1928—1932 гг.) удельный вес Казахстана в общесоюзном производстве товарного зерна уменьшился примерно с 9 до 3%. Хотя посевные площади под зерновыми культурами возросли с 1928 по 1940 г. почти в 1,5 раза, валовой сбор зерна не только не увеличился, но, наоборот, сократился также примерно в 1,5 раза. И это неудивительно, так как урожайность за те же годы упала с 9,2 ц с гектара до 4,3 (по-видимому, начинали сказываться отчуждение крестьянина от земли и превращение его в инертного наемного исполнителя воли начальства).

Беспрецедентный урон понесло животноводство. В 1928 г. в республике насчитывалось 6 509 тыс. голов крупного рогатого скота, а в 1932 г. — всего 965 тыс. голов. Даже накануне войны, в 1941 г., доколхозный уровень не был восстановлен (3 335 тыс. голов). Еще больше поражают показатели поголовья мелкого рогатого скота: из 18 566 тыс. овец в 1932 г. осталось только 1 386 тыс. (перед самой войной численность стада едва приблизилась к 8 млн голов). Из конского поголовья, составлявшего в 1928 г.

3516 тыс., в 1941 г. осталось 885 тыс. голов. Практически перестала существовать такая традиционная для края отрасль, как верблюдоводство: к 1935 г. осталось всего 63 тыс. верблюдов, тогда как в 1928 г. их насчитывалось 1042 тыс. голов. Казахстана», где давалась установка на «выпрямление» перегибов. В научной литературе оно характеризовалось как «историческое», давшее «четкую программу действий».

Однако к этому времени разрушительные процессы зашли слишком далеко и приняли необратимый характер. В постановлении выражается некая озабоченность по поводу сокращения численности скота, но нет и намека на разразившийся голод и eго многочисленные жертвы. Следует также обратить внимание на то, что в постановлении не прозвучала принципиальная оценка деятельности республиканских органов. В этом отношении выводы были более чем сдержанны, что и позволяло истолковывать документ как признание правильности линии Казкрайкома. Не случайно его секретарь И. Курамысов прямо заявил: «Последнее постановление ЦК от 17 сентября одобряет линию Краевого Комитета партии, а вы знаете, что ЦК очень скуп на похвалы».

Руководство края, и прежде всего секретарь Казкрайкома Ф. И. Голощекин, в тот сложный период показало удивительную неспособность к критическому самоанализу и реалистичной оценке событий. Беспредельная вера в субъективный фактор и всесилие аппарата, односторонняя ориентация на политико-идеологические регуляторы и нажимные методы управления, наконец, явно выраженный левацкий субъективизм, торопливость нейтрализовали даже самые слабые попытки что-либо изменить. Жесткое администрирование стало нормой.

Реакция на силовые решения и грубый произвол выразилась не только в резком упадке селькохозяйственного производства. В Казахстане имели место и проявления открытого недовольства, которые в ряде случаев выливались в вооруженные выступления крестьянства. Наиболее крупные инциденты произошли в Семипалатинском округе. Здесь с февраля по май 1930 г. волнениями были охвачены Зыряновский, Усть-Каменогорский, Самарский, Шемонаихинский, Катон-Карагайский районы. Осенью 1929 г. тревожные вести не переставали поступать из Бостандыкского района Сырдарьинского округа, Батбакаринского и Наурузумского районов Кустанайского округа. Острые конфликты возникли в Балхашском районе Алма-Атинского и Иргизском районе Актюбинского округов. В феврале-марте 1930 г. вспыхнули мятежи в Сарысуском и Сузакском районах Сырдарьинского округа. Крестьянские волнения отмечались и в других районах автономной республики.

Кулацко-байские элементы, воспользовавшись ситуацией, стремились придать крестьянским протестам антисоветскую направленность. И надо признать, что подчас это им удавалось. Так было в случае со скотоводами, откочевавшими из Западного Казахстана. Часть их, покинув территорию республики под влиянием байской агитации, влилась в басмаческую, так называемую иому-до-казахскую группировку, терроризировавшую население Красно-водского и Казанджикского районов Туркмении. Вина кулачества и байства в этих событиях несомненна, что отмечают партийные документы тех лет, трактуя их односторонне — как проявления классовой борьбы и происки внутренних и внешних врагов, обходя молчанием провоцирующие воздействия перегибов и извращений ленинского плана коллективизации.

Ставка на чуждые социализму методы имела самым страшным своим итогом огромные человеческие жертвы, вызванные голодом, эпидемиями и другими лишениями. Долгие голы эта тема была запретной. И сегодня, когда гласность становится неотъемлемой частью образа жизни советских людей, необходимо как можно скорее устранить образовавшиеся лакуны. Но «скорее» не означает, что замалчивавшиеся десятилетиями проблемы надо вскрывать без серьезного изучения. К сожалению, в последнее время получили распространение и такие попытки. Между тем здесь недопустимы облегченные подходы, непрофессиональные, эмоционально насыщенные оценки, как, впрочем, и скрытые установки на некую сенсационность, которые вообще не вписываются ни в какие нравственные рамки. Настала пора интенсифицировать исследовательский поиск в этой области. И здесь огромную роль должна сыграть историческая демография с ее эффективным познавательным инструментарием и универсальными методиками исследования.

На сегодняшний день единственным документальный источником для анализа проблемы служат данные первой (17 декабря 1926 г.) и второй (15 января 1939 г.) Всесоюзных переписей населения. Интервал между ними составляет 12 лет и один месяц. Именно в этот межпереписной период произошла убыль населения. Если учесть, что пик демографической депопуляции падает на середину зимы 1932—33 гг., то можно определить, что катастрофа произошла в середине интервала между двумя переписями, что существенно облегчает расчеты. Но для корректности анализа необходимо точное соотнесение не только временных структур, но и пространственных. Производимые расчеты принципиально важно проецироваться сопоставимые административно-территориальные границы Казахской АССР (с 1936 г. — союзная республика).

Согласно результатам переписи 1926 г., на территории Казахской АССР (без Каракалпакской автономной области) проживало 3 628 тыс. чел. коренного населения. Через 12 лет, по переписи 1939 г., фиксируется убыль в 1321 тыс. чел., т. е. происходит уменьшение совокупности на 36,7 %. Но даже эту огромную цифру следует признать минимальной, требующей существенной коррекции в рамках факторного анализа. При сравнении данных переписей 1897 и 1926 гг. становится очевидным, что часть кочевого и полукочевого населения республики оказалась вне поля зрения счетчиков переписной кампании 1926 г. Сравнение демографических структур обнаруживает явный недоучет детей, особенно грудного возраста, а также женщин. И это понятно. Перепись 1926 г. прошла после недавней отмены калыма и многоженства. Декрет был издан, но явление, как это часто бывает, еще продолжало сохраняться, приняв нелегальные формы. Не случайно в 15-летней возрастной группе на 100 юношей приходилось всего 60 девушек. Последнее объясняется умышленным сокрытием от регистрации в ходе переписи.

Следует также учитывать, что в то время в памяти народа еще свежи были воспоминания о насильственных мобилизациях мужчин на тыловые работы в годы империалистической войны. Поэтому неудивительно, что в группе двадцати летних на 100 женщин по переписи 1926 г. зафиксировано лишь 70 мужчин (такое не всегда наблюдается даже после крупных войн). Мужчин молодых и средних возрастов при переписных опросах попросту не называли. Недоучет объясняется также сложностью административно-территориальной структуры края и распыленностью кочевого и полукочевого населения. Учет населения отдаленных аулов осуществлялся нередко по заочным декларациям с использованием всевозможных условных и средних коэффициентов, что в конечном счете гоже искажало картину.

С учетом перечисленных выше факторов (явные диспропорции в половозрастной структуре и фронтальный недоучет жителей отдаленных поселений), минимальная поправка, подсчитанная нами по специальной методике, определяется в 46,7% общего показателя численности казахского населения.

Нельзя сбрасывать со счетов и естественный прирост населения за 12 лет. В межпереписной период (1926—1939 гг.) естественный прирост у соседних народов, имевших сходный с казахским этносом тип воспроизводства, был достаточно высоким. Численность узбеков возросла на 22%, таджиков.— на 29%, киргизов — на 16%, каракалпаков — на 25%. Учитывая этот ряд, а также то обстоятельство, что из 12 лет межпереписного периода 9 (1927—1930 гг. и 1934—1938 гг.) были в отношении естественного прироста более или менее благополучными, мы вправе предположить близкие к названным показатели и у казахов. При этом надо принять к сведению также ухудшение демографической ситуации в республике (увеличение детской смертности, понижение рождаемости, частое бесплодие аульных женщин, низкая брачность мужчин в возрасте до 30 лет). В контексте всех этих особенностей расчеты дают прирост+5,6%.

Таким образом, суммарная поправка к данным переписи 1926 г. (12,3%) дает основание предполагать, что/ в середине 1930 г., когда население еще оставалось стабильным, численность j коренных жителей в сопоставимых границах республики составляла 4 120 тыс. чел.

С учетом этой поправки примерные масштабы невосполнимой убыли коренного населения Казахстана в годы трагедии составляют около 2 млн чел., или 49% его первоначальной численности. По данным текущего учета движения населения того периода (20-е гг.), уровень естественной смертности достигал 25 чел. на 1000. Следовательно, численность умерших естественной смертью за 1931—1933 гг. составляла не менее 250 тыс. чел. (7%). Отсюда следует, что число прямых жертв голода и эпидемии брюшного тифа в называемые годы состявляло 1750 тыс. чел., или 42 % всей численности казахского населения. В Казахстане произошло снижение численности и других этносов: украинцев—с 859,4 до 658,1 тыс. чел., узбеков — с 228,2 до 103,6 тыс. чел., уйгуров —с 62,3 до 36,6 тыс. чел. Многие были вынуждены покинуть обжитые места и переехать в более благополучные в продовольственном отношении районы — Сибирь, Узбекистан.

Из приведенных данных видно, как велики масштабы голода, вызванного мясозаготовками и поголовным обобществлением скота в колхозах. Гонимые нуждой людские массы «растекались» по городам, поселкам, станицам, деревням, станциям железных дорог с единственной целью — выжить. В местах их концентрации вспыхивали очаги эпидемии брюшного тифа, который до того времени был здесь неизвестен. Отсутствие иммунитета против неизвестной ранее болезни, плохая организация здравоохранения (во многих случаях его полное отсутствие) обрекли ослабленных голодом людей на смерть.

Большой урон численности коренного населения нанесли откочевки. Четвертая часть первоначальной совокупности, или половина уцелевшего населения (1030 тыс. чел.), откочевала в годы голода за пределы республики. Из них лишь 414 тыс. впоследствии вернулись в Казахстан. По нашим оценкам, из безвозвратно откочевавших около 200 тыс. ушли за рубеж,— в Китай, Монголию, Афганистан, Иран и Турцию.

Неоспоримым доказательством крупных откочевок казахов в сопредельные регионы служат материалы переписей населения 1926 и 1939 гг. Если по переписи 1926 г. в соседних республиках проживало 314 тыс. лиц казахской национальности, то по переписи 1939/г. — уже 794 тыс. Превышение составило в сопоставимых границах 453 тыс. чел. В межпереписной период 1926—1939 гг. за счет мигрантов численность казахов возросла: в РСФСР — в 2,3 раза, в Узбекистане — в 1,7 раза, в Туркмении — в 6 раз, в Таджикистане — в 7 раз, в Киргизии — в 10 раз.

С 1933 г. с приходом нового руководства во главе с Л. И. Мирзояном проводилась большая работа по возвращению и хозяйственному обустройству откочевников, которая была прекращена в 1938 г. Новый состав ЦК республики не рискнул продолжать дело «врагов народа» (Л. И. Мирзоян был арестован и расстрелян).

Только благодаря мощному демографическому взрыву в послевоенные годы (пик приходится на 1962 г.) казахский этнос смог восстановить огромные потери. Численность его стала прежней почти через 40 лет, в 1969 г. В других условиях для преодоления подобного кризиса народонаселения потребовалось бы не менее 100-120 лет.

Страшный голод 30-х гг. в Казахстане не только деформировал нормальный ход демографических процессов, но и оставил глубокий след в современной половозрастной структуре казахского народа, где явно заметен сильный дефицит численности поколения 1930—1934 годов рождения, которое пережило эти критические периоды истории в самом раннем детстве. При детальном демографическом анализе обнаруживаются отдельные следствия некоторых аномальных явлений. Так, по переписи 1959 г. заметно преобладание численности мужчин среди поколения этих годов рождения над численностью женщин (на 1 ООО женщин — 1 092 мужчины). По видимому, подобное соотношение характеризующееся, вероятно, большим взрывом, сложилось в результате того, что не имея возможности спасти всех детей, родители создавали лучшие условия для мальчиков (под влиянием патриархального сознания), вопреки рациональному демографическому поведению, которое учитывает возобновление нового поколения в будущем.

Трагические события тех лет в традиционной историографии объясняются ошибками и перегибами. В свете обнародованных перестройкой и гласностью фактов очевидно, что в данном случае имело место явление закономерное, мы бы даже рискнули сказать — фатальное, ибо мобилизационно-административные и волюнтаристско-силовые методы уже по природе своей стихийны. Следовательно, ошибки и перегибы выражают в действительности объективную логику сталинской модели организации общества.

О справедливости определения голода 30-х гг., как голода, организованного административно-командной системой, неопровержимо свидетельствуют и другие факты. Как рассказывали на одном из заседаний бюро Казкрайкома Л. И. Мирзоян и председатель СНК КазССР У. Исаев, возвратившиеся из Москвы после доклада о ситуации, сложившейся в крае, Л. М. Каганович внешне был более чем возмущен. Он грозно вопрошал: «Как это могло случиться? Почему ЦК узнает об этом из газет?» Явная ложь, так как пресса в то время не выходила в своей «информации» далее санкционированных пропагандистских клише. Кому выгодно было это (т. е. голод, откочевки и т. д.) замалчивать?» (Привычный намек на «вредителей»). Казалось бы, в Центре на самом деле не представляли масштабов катастрофы. Но документы говорят об обратном. Прежде всего известна официальная правительственная записка, за подписью У. Исаева (май 1932 г.), в которой давалась более или менее правдивая информация. Существует также версия, что о голоде и откочевках в Казахстане в Москву сообщали секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Р. Эйхе и председатель ЦИК Узбекистана Ю. Ахунбабаев (логика здесь есть, поскольку Западная Сибирь и Узбекистан приняли большие массы откочевников, их руководители не могли не поставить об этом в известность Сталина).

В этой связи можно также напомнить эпизод, когда Молотов выразил подобие беспокойства по поводу массовых откочевок населения из Западного Казахстана, удовлетворившись объяснениями Голощекина, что, дескать, «классово чуждый» элемент «воду мутит» (столь универсальная отговорка в те годы всегда «снимала» все проблемы; от поломки турбины до пожара в поле). Кстати, понимание Голощекиным сущности откочевок вообще отличалось большой «оригинальностью». Он вел себя так, как будто ему известно, что стихийные передвижения огромных масс населения были вызваны не «перестройкой быта», а нуждой и голодом.

Убедительным свидетельством того, что руководство страны знало обстановку, служит письмо Т. Р. Рыскулова Сталину. Последнее из его известных писем датировано мартом 1933 г. и написано на основе информации, которую Рыскулов, как заместитель председателя Совнаркома РСФСР, имел возможность получать. Адресовано письмо лично Сталину (копии: в сельскохозяйственный отдел ЦК ВКП(б) — Кагановичу, СНК СССР — Молотову). Рыскулов, человек большого гражданского мужества и принципиальной партийной честности, не побоялся раскрыть правду о разразившейся трагедии. Он писал: «Откочевки казахов из одного района в другой из пределов Казахстана, начавшиеся в конце 1931 г., с возрастанием к весне и возвращением части откочевни-ков (благодаря принятым мерам) летом 1932 г., вновь теперь усиливаются... Откочевки по отдельным районам доходят до 40—50 процентов всего количества населения районов... В прошлую весну в Казахских районах среди откочевников наблюдалась большая смертность на почве голода и эпидемии. Это явление вновь усиливается сейчас, с приближением весны. Вот ряд фактов, взятых из материалов с мест и относящихся к последнему времени. Приехавшие от нескольких краев представители для участия в рабочих комиссиях СНК РСФСР сообщают следующие факты:

т. Илларионов (от Средне-Волжского Крайисполкома) говорит, что в Сольилецком и Орском районах среди откочевников умирают ежедневно 5—10 чел., тов. Алагызов (от Зап. Сиб. исполкома) сообщает, что по одним станциям Сибирской ж. д. скопилось 10 тыс. казахов, среди которых много больных эпидемическими заболеваниями и значительна смертность. Тутанбаев (зам. пред. Киргизского ЦИКа) сообщает, что в г. Фрунзе и окрестностях до 10 тыс. казахов (о чем писал в ЦК ВКП(б) и Киробком ВКП(б), ежедневно умирают 15—20 чел. (особенно дети).

Не лучше обстоит дело с откочевками внутри самого Казахстана. По многим городам (Аулие-Ата, Чимкент, Семипалатинск, Кзыл-Орда и др.). и станциям железной дороги ежедневно вывозят трупы умерших. В Чуйском районе (по сообщению уполномоченного тов. Джандосова) в райцентре, сел. Ново-Троицком умирает ежедневно 10—12 чел., в Сарысуском районе из имевшихся 7000 хозяйств осталось только 500 хозяйств, а остальные откочевали в Аулие-Атинский и другие районы, и часть даже попала в Киргизию. В ноябре на большое расстояние двинулось несколько сотен казахов из этого района с семьями. На вторую пятидневку января подобрали 24 трупа. На дороге напали на них вооруженные бандиты. Женщины бросали детей в воду. В г. Аулие-Ата 5—6 января по чайханам подобрали замерзших 20 трупов детей, за это же время умерло 34 чел. взрослых.

...В докладе московского отряда Красного креста, работающего в Актюбинской области, сообщается, что казахи в таких районах, как Тургайский, охвачены голодом и эпидемией. Голодные питаются отбросами, поедают корешки диких растений, мелких грызунов. Собаки и кошки съедены полностью, и кули мусора вокруг их шалашей полны вываренных костей собак, кошек и мелких грызунов... Передают о случаях трупоедства.

...По данным местных органов, в Тургайском и Батбаккаринском районах вымерло 20—30 процентов населения, и большая часть остального населения откочевала. В Челкарском районе в ряде аулсоветов — 30—35 процентов населения. В целом по Актюбинской области (куда относятся эти районы) председатель облисполкома тов. Иванов сообщил в докладе на областном съезде Советов (июль 1932 г.), что в области в 1930 г. было население 1 012 500 чел., в 1932 г. осталось 725 800 чел., или 71 процент.

По свидетельству председателя Кзыл-Ординского райисполкома в этом районе по большинству аулсоветов осталось 15—20 процентов населения. В Балхашском районе (по данным местного ОРПУ) было населения 60 тыс. человек, откочевало 12 тыс. человек, умерло 30 тыс. человек. В Каратальском районе за прошлую зиму во время насильственного переселения на оседание трех казахских аулов в другое место погибла половина населения. В том же районе (по свидетельству местного ОГПУ) на декабрь и 10 дней января (1933 г.) умерло 569 чел. от голода, подобрано за это же время на ст. Уш-тобе, площадке Караталстроя и рисосовхозе больше 300 трупов. В Чубартавском районе в 1931 г. было 5300 хозяйств, а на 1/1—1933 г. осталось 1941 хоз. В Каркаралинском районе в мае 1932 г. было 50 400 чел., а к ноябрю месяцу осталось 15900 чел., и в райцентре ежедневно умирало 15—20 чел. (из сведений Крайисполкома). В Караганде в прошлую весну умерло около 1 500 чел. казахов, среди них рабочие, от голода и эпидемии. В гор. Сергиополе (Турксиб) за январь месяц умерло около 300 чел. Все вышеприведенные данные взяты из официальных источников.

Такие примеры, с большим или меньшим размером убыли казахского населения, можно встретить и по ряду других казахских районов. Особенно значительна убыль среди детского населения. Многие откочевники бросают детей на произвол судьбы. Прибывшие в другие края откочевники приносят с собой детей. Массы беспризорных детей скапливаются по городам и станциям ж. д. в Казахстане... приносят и бросают детей перед учреждениями и домами. Казахские органы еще в конце 1932 г. официально сообщали о неустроенных 50 тыс. казахских беспризорных детей. Существующие детдома в Казахстане переуплотнены, и немало смертности среди детей. Так, например, в Семипалатинском районе при обследовании комиссией обнаружено в одном детдоме в подвале разложившихся 20 трупов детей, которые вовремя не убрали из-за отсутствия транспорта.

Вот выдержка из доклада того же Актюбинского отряда Красного Креста о казахских детях в Тургае: «В самом жутком состоянии находятся дети. Детское население в возрасте до 4-х лет вымерло поголовно, если осталось без родителей». В Кзыл-Орде в январе скопилось до 450 беспризорных детей. С одной станции Аягуз было собрано 300 детей, там же казашка бросила двух своих детей под поезд, а в г. Семипалатинске казашка двух детей бросила в прорубь».

В настоящее время в научный оборот введена лишь незначительная часть документальных свидетельств последствий «великого перелома». Источниковая база проблемы постоянно обогащается. Относительно недавно были опубликованы главы из книги К. Икрамова, где он, в частности, приводит стенограмму допроса своего отца, видного большевика Акмаля Икрамова, незаконно арестованного по «делу Бухарина». Икрамов подтвердил, что Н. И. Бухарин во время посещения Ташкента рассказывал ему как «ехал по дороге, из окна вагона смотрел, что видел — ужас...».

Катастрофические последствия голода 30-х гг., охватившего не только Казахстан, но практически все аграрные районы страны — лишь одно из поистине ужасных проявлений сталинизма, объективный анализ которых является первоочередной задачей исторической науки.