Страница - 20

МОЛОДАЯ КОМПАНИЯ

Глядя на затейливые орнаменты и гигантские гипсовые головы, с которыми так свободно справлялись мно­гие из моих товарок, я все яснее сознавала свое ничто­жество. Но обстановка затягивала; все чаще я подсаживалась столикам второклассниц и третьеклассниц, которые были значительно старше меня, слушала их раз­говоры, и скоро их «философия» стала увлекать меня.

Часто после уроков мы сбегали по внутренней скри­пучей лестнице вниз, в музей Общества поощрения худо­жеств. Таинственный полусвет окутывал нас со всех сто­рон, красиво изгибались расписные низкие своды; вдоль стен тянулись витрины с сокровищами музея; со стен смотрели темные полотна старых мастеров; между ними белели напряженные мускулы мраморных борцов и стра­дальческое лицо Лаокоона, а белый амур Фальконета лу­каво грозил пальчиком над круглым темно-красным ди­ваном.

Здесь периодически устраивались выставки и осо­бенно часто — передвижников.

Среди тишины музея звонко раздавались молодые голоса, шутки, споры, смех.

Нас было шестеро; мы были совершенно разные, и каждая по-своему строила свой план жизни. Здоровая, румяная и красивая Вера Верховская легкомысленно заяв­ляла нам, что смотрит на свои занятия как на препро­вождение времени «от скуки», мечтая о веселой жизни с театрами и танцевальными вечерами; Ариадна Макси­мова, с чисто русским лицом и гладко причесанными во­лосами, возмущалась пустотой Верховской и жаловалась на неудовлетворенность.

В сущности Ариадну мало занимали успехи в рисо­вальной школе и даже искренние похвалы отца, изве­стного художника-передвижника; неуравновешенная на­тура тянула ее во все стороны, и бывали моменты, когда она тяготилась занятиями искусством. Мечты уносили ее в деревню, в крестьянскую среду, откуда вышел ее отец и связь с которой сохранилась у дочери. И когда она го­ворила о деревне, о народной школе, низкий голос ее становился задушевным, теплый огонек загорался в голу­бых глазах. Иногда, замечтавшись, она встряхивала вдруг головой и широко улыбалась, показывая здоровые белые зубы:

— Э, черт! Почем я знаю, что будет впереди? А сей­час хочется только поразмяться и выкинуть какую-ни­будь «штучку» назло этим разряженным дуракам!

Она подразумевала под «дураками» проходивших мимо посетителей музея. И вдруг подбоченивалась, начинала приплясывать, припевая родную новгородскую частушку:

Скоро, скоро снег сойдет,

По нашей речке лед пойдет;

Сяду я на льдиночку,

Спроведаю кровиночку.

Сяду я на тоненьку,

Спроведаю я родненьку!

не пропускала ни одного концерта Антона Рубинштейна, усердно рисовала и лепила, молитвенно выслушивая на­ставления Беклемишева; пописывала какие-то рассказики из деревенской жизни. Впоследствии она увлеклась лек­циями известного анатома — педагога Петра Франце­вича Лесгафта, поступив, кажется, одновременно и в учи­тельскую семинарию, а по окончании ее или несколько раньше училась на сыроваренном заводе Верещагина.

Мне она тогда казалась существом необыкновенным. Она говорила мало, тихим голосом, конфузилась; про­никновенными серыми глазами смотрела исподлобья, склонив голову на впалую грудь. У нее было бледное ху­дое лицо и тонкий профиль. Моду она презирала, как и .многие внешние условия жизни, одевалась в платье допо­топного старушечьего фасона оливкового цвета.

Но она любила природу, любила искусство и мечтала о подвиге. Все это, и даже пренебрежение к туалету, при­водило меня в восторг.

Казаринова показала Лиде Зандрок дорогу к Лес­гафту, сообщив, что ходит на его лекции параллельно с утренними занятиями в рисовальной школе. Лесгафт чи­тал бесплатно у себя на дому, на Фонтанке. Лекции были своеобразные; анатомия была основой физического воспи­тания.

Страстно-стремительный Лесгафт, последователь зна­менитого анатома Грубера, имел громадное влияние на своих учеников. Его ученицами были первые женщины- врачи в России: Суслова и Кашеварова. К нему ходили рано утром, зимой еще до рассвета, к четырем или пяти часам, не стесняясь расстоянием, со всех окраин города, ходили студенты и курсистки. Среди учеников была и Ка­заринова, а позднее — Зандрок.

Учеников этого профессора узнавали, как сектантов: по манерам, по одним и тем же выражениям, по образу жизни, по привычкам, и Казаринова восприняла его ха­рактерные словечки. Она часто говорила со свойственной ему одному интонацией:

— Следовательно-с, здесь... прибавочный раздражи­тель...

Верховская задавалась целью позлить землячку. К ней присоединялась самоуверенная Лиза Мартынова — ма­ленькая фигурка с густой каштановой косой; она подхо­дила к нам, высоко подняв голову, громко и твердо при­топывая каблуками.

Она была избалована жизнью, верила в свой талант, заранее определила себе дорогу и слушала наши «фило­софские» разговоры, пожимая плечами.

Ей казалось смешным, как она выражалась, «лесгаф- товское беснование». Она присоединялась к Верховской, чтобы подразнить Казаринову.

— А это не «прибавочный раздражитель» и можно мне его съесть? — говорила Верховская, демонстративно засовывая в рот пирожок с вареньем.— Ведь твой про­фессор называет «прибавочным раздражителем» горчицу, перец... ну, а соль? Ведь каждое тесто солят. А ва­ренье?

Казаринова отворачивалась. Лиза Мартынова под­хватывала, щуря свои прекрасные голубые глаза, странно печальные на самоуверенном капризном лице.

— Ну, а что вы делаете, Казаринова, со своим моп­сом, когда уходите на лекции? Берете с собой? Ведь он будет один выть, и хозяйка вас не станет держать на квартире.

— С каким мопсом?—удивилась Казаринова.

— Да с Татаркой. Ведь вы же непременно должны иметь мопса, как у Лесгафта, и назвать его также Та­таркой.

Казаринова молча вставала и взлетала на лестницу..

ЛИЗА МАРТЫНОВА

Из всех нас самыми обеспеченными были Верховская и Мартынова. Рядом с обыкновенным, здоровым, хотя и довольно привлекательным лицом Верховской лицо Лизы с его беспокойным выражением казалось оригинальным и тонким.

Лиза была дочерью известного врача, имевшего в центре города комфортабельную казенную квартиру от Государственного банка. Благодушные отец и мать, госте­приимство, беспорядок, граничащий с богемой. Помню, случалось мне бывать у Мартыновых. Самовар и тарелки с закусками с утра до ночи не сходили со стола. Едят и пьют и требуют подогреть самовар все, кому не лень: то­варищи братьев, подруги сестры, знакомые родителей и так, шапочные знакомые, зашедшие на перепутье. Кто-то ночует и залеживается поздно утром на одном из много­численных диванов. В то время как за столом уже идет бесконечный завтрак, с диванной подушки поднимается всклокоченная голова, и добродушный хозяин, неболь­шой, черненький и приятный человек, шикает на смею­щихся младших детей, торопящихся в гимназию:

— Тсс! Дайте выспаться гостю! Может, вчера кут­нул, а то дирижировал танцами где-нибудь на вечере... ведь ему не в школу идти, как вам, и не на прием к боль­ным, как мне...

— А кто это, папа?

— Ишь чего захотели, чтобы я знал, кто. Да кому надобно, тот и спит.

Ели, пили, наполняли дом шумом и весельем. Стар­ший брат Лизы кончал в это время Военно-медицинскую академию, был вахлак, в перепачканном всякими химиче­скими снадобьями мундире, растрепанный, рассеянный, любил собак, заводил их в большом количестве; все его звали Костя.

Младших детей как-то приторно звали: дочь — Ми­лочкой, сына — Вавочкой. Оба вечно хворали, ленились и мечтали о всяких удовольствиях.

А Лиза мечтала о славе, и даже не мечтала, а была в ней уверена,— недаром же так твердо постукивали ее каблучки, недаром так высоко была закинута голова с большим эльзасским черным бантом над толстой светло- каштановой косой, придававшим ей больше роста и, как ей думалось, «окрылявшим» ее. А глаза были печальные. И когда она капризно топала ножкой или приказывала, когда над кем-нибудь едко и беспощадно насмехалась, глаза оставались печальными.

Но жила она в свое удовольствие. Способности к ри­сованию у нее были не слишком большие, но она любила искусство и еще больше среду художников; потому и хо­дила в рисовальную школу, ходила на дом к Максимову, отцу Ариадны, который устроил у себя нечто вроде ма­ленькой студии, и писала там с натурщиков масляными красками. В этой студии она была центром, притягивав­шим молодых учеников Максимова. Она могла ими «швы­ряться», как выражался ее учитель, могла капризничать сколько угодно и натравливать своих поклонников одного на другого, наслаждаясь бурей в стакане воды.

Максимов о ней говорил:

— Лиза способна... на очень маленькие вещи... с ку­риный носок... Идет она по меже, встретит кочку или му­равейник, и давай их расписывать. Каждый листик выпи­шет,— тщательность на редкость добросовестная,— ни одной мушинки не забудет, и ежели у божьей коровки крылышко оборвано, будьте спокойны, она его вам в точ­ности со всеми щербинками изобразит... дотошливо, кро­потливо... добросовестно... А пейзаж общий — с ним ей не справиться,— не видит!