Страница - 26

«ДАМА В ГОЛУБОМ ПЛАТЬЕ»

Прошло еще три года. Случилось мне быть в Мо­скве. Москва — с ее стариной, с кривыми и косыми улоч­ками, с милым говором врастяжку, с колокольным зво­ном, сытным запахом черного хлеба и чуевских сухарей, с восторженными разговорами об Ермоловой и аханьями на «сверчков» Художественного театра; Москва — с ее узенькими извозчичьими санками, с которых вот-вот ку­выркнешься прямо на рельсы конки; Москва — с ее суто­локой и беспрестанными распродажами закружила меня. С утра до ночи я носилась по музеям, театрам, редакциям, магазинам. И, конечно, прежде всего — в Третьяковскую галерею.

В одном из залов я увидела работы Браза. На одной, помеченной 1896 годом, значилось по каталогу: «Портрет Елизаветы Михайловны Мартыновой».

На меня смотрело чужое лицо, и я не поняла его. Для меня в нем не было ничего характерного, никакого пси­хологического откровения, и вспомнилась капризная фраза у старьевщика-татарина во Владимирском пас­саже: «Мне, знаете, это начинает надоедать...»

А после Браза был Сомов. После Браза я увидела то, что меня приковало к месту.

Каталог гласил: «Дама в голубом платье» (портрет Елизаветы Михайловны Мартыновой).

Я не могла отвести глаз от этого полотна. Передо мной была Лиза, но не та, которую я звала когда-то в рисовальной школе, может быть даже подурневшая, «по­линявшая», но зато утратившая былую самоуверенность и сознание победительницы жизни. Здесь жизнь побе­дила...

Что сделал художник с этим лицом, с этими когда-то сияющими торжеством глазами? Как сумел вытащить на свет глубоко запрятанную печаль и боль, горечь неудов­летворенности? Как сумел передать это нежное и вместе с тем болезненное выражение губ и глаз? И разве эта Лиза, утратившая свежесть юности, не была в тысячу раз прекраснее той юной, которая кружила головы молодежи? И почему художник писал портрет целых три года?

Грустный взгляд «Дамы в голубом» не давал ответа.

Я ушла из галереи потрясенная. Где же Лиза, жива ли, не затерялась ли где-нибудь в дальних углах России, не бродит ли за границей или, может быть, лежит на од­ном из кладбищ? И не писал ли ее, скорбную, художник незадолго до кончины?..

Я сразу ничего не могла узнать о судьбе сомовской модели.

ВЕЧЕР У АЛЬМЕДИНГЕНА

В эту зиму мне случилось быть на вечере у редак­тора — издателя детского журнала «Родник» А. Н. Аль- медингена.

Я не любила званых вечеров, но это, кажется, было какое-то особенное юбилейное торжество, я сотрудничала в журнале и потому решила пойти, заранее чувствуя, что буду смертельно скучать: состав приглашенных был раз­ношерстный, и рядом с сотрудником прогрессивных изда­ний здесь можно было встретить и нововременского сотрудника и автора бульварных исторических романов «Родины» или комаровского «Света».

Я чувствовала себя одиноко в гостиной Альмедин- гена. Около меня сидел младший сын поэта Тютчева — офицер-пограничник, один из сотрудников «Нового вре­мени», и что-то рассказывал мне из военной жизни; его разговор подхватил другой лихой вояка — полковник Елец, автор биографии героя двенадцатого года Куль­нева, и я уж стала подумывать о том, нельзя ли мне как- нибудь незаметно улизнуть с вечера, как вдруг глаза мои встретили знакомую тонкую фигуру в оригинальном ко­стюме «реформ» — сарафанчике из мягкого серого сукна с большим белым воротником и белыми рукавами. Платье ловко охватывало стройный стан, хороша была голова со светло-каштановыми волосами, небрежно, по-юному, спу­скались они косами на спину, а глаза, глаза были те, что у сомовской «Дамы в голубом платье». Лиза Мартынова!

Сразу стало интересно...

Вопросам не было конца с обеих сторон. Ну да, ко­нечно. мы увидимся скоро; она придет ко мне, я приду к ней. Она живет уже не на прежней казенной квартире, квартирка тесная; отец умер, а брат женился и живет в казармах как военный врач. Он — Костя — все такой же рассеянный и неряха, все так же любит собак. Лай, визг — ужас. На всех креслах охотничьи собаки, но страшно милые, хотя отвратительно пахнут псиной. У Лизы дома бестолочь, как и прежде: мама слабая — какая она хозяйка; Милочка — невеста молоденького офи­цера, который ищет реверса, чтобы жениться. Вава — юн­кер; бедняжка, очень слаб здоровьем... А она рисует ипишет масляными красками. Вон на стене — портрет Аль- медингена — ее произведение.

Портрет был посредственный. Но я так обрадовалась встрече с Лизой! У нее было болезненное выражение лица, и она слабо покашливала.

— Часто простужаюсь. Имела глупость поехать летом в киргизские степи на кумыс, хотя брат Костя меня от­говаривал,— я слишком привыкла к влажному петербург­скому климату. Так и вышло: сухая степь вызвала у меня катаральное состояние легких... вот и кашель... Но это пустяки, приходится только кутаться и беречься... Слы­шите: зовут ужинать. Мы сядем вместе. Только...— Она понизила голос и прошептала немного смущенно: — Если вас будут спрашивать обо мне, не говорите, что я старше вас... и... вообще... не говорите о летах... и не смейтесь над этой моей маленькой слабостью. Идем.

За ужином мы вспоминали старых друзей. Об Ари­адне Лиза кое-что знала: она жила с мужем в Сибири и работала там не то в школе, не то в библиотеке. Казари­нова и Верховская пропали с горизонта, а о Лиде Занд- рок я рассказала ей обыкновенную и, с моей точки зре­ния, грустную повесть.

Все мечтания этой одаренной девушки куда-то про­пали, растаяли. Она стала женой и матерью трех детей, дальше своего гнезда никуда не заглядывая. Впрочем, дети были очень милы, квартира комфортабельная, но из- за границы, куда послан был муж Лиды, она вывезла из­речения на немецком языке, и со всех стен смотрели золотые буквы на черном фоне, говорившие всем известные истины, что сильно портило квартиру.

— Жаль,— сказала Лиза, тряхнув головой,— жаль... Я бы так жить не могла. Я — перелетная птица. Люблю, как сумасшедшая, искусство и потом... люблю перемену впечатлений... разнообразие жизни... Ну, теперь будем часто видеться; у нас найдется, о чем поговорить!