Страница - 27

ГОРЕ «ДАМЫ В ГОЛУБОМ ПЛАТЬЕ»

Мы виделись часто, много говорили и радовались тому, что нашли друг друга. Лиза бывала у меня, я бы­вала у нее, снова видела бестолковую, только теперь очень тесную и стесненную в материальном отношении жизнь; видела никчемных дворянских отпрысков — младших Мартыновых, доброе лицо матери, беспомощной и слабой среди этой рано осиротевшей семьи. Лиза мне показывала свои альбомы,— все симпатичные наброски, но ничего вы­дающегося.

Она часто заявляла, что любит жизнь; она много путешествовала и еще поедет... В путешествиях бывают интересные встречи. И в этом году предстоит восхити­тельное лето в Крыму... Она уедет ранней весной, чтобы застать миндаль в цвету...

На губах ее блуждала нежная улыбка.

— А приеду —- за труд, не за работу, а за труд и, если хотите, возьмусь за иллюстрации к вашим книжкам.

Мартовские сумерки. Резкий ветер с моря кидает в лицо острые иголки изморози. Весна приближается, но зима не хочет уступать ей место и злится, злится... Вся обледенелая, возвращаюсь к себе в низенький деревянный дом. Скорее, скорее горячего чая и согреться у печки гол­ландки. Вхожу, слышу голоса. Низкий голос мужа с мяг­кими нотами. Кого-то утешает. И бессвязные фразы, от­дельные слова, прерывающиеся сквозь рыдания:

— Нет... все это непоправимо... и так ужасно...

Лиза Мартынова! Маленькая, хрупкая, она вся съежилась и потерялась в мехе беличьей ротонды в углу большой тахты.

— Не угодно ли,— говорит муж,— не слушает ника­ких доводов, твердит свое и не хочет даже снять шубки. Закоченела вся, зуб на зуб не попадает, дрожит... Уго­вори ее хоть ты.

Я бросилась к Лизе. Она как-то странно взмахнула руками и упала ко мне на грудь с заглушенными рыда­ниями.

— Что с вами, Лиза, милая, что случилось?

Эта беспомощность так не вязалась с властной, само­уверенной Лизой.

Увела ее к себе в комнату, усадила на кушетку и, при­сев рядом, стала гладить маленькие худые руки.

— Что случилось? Может быть, все это не так ужасно, может быть, наконец, все можно исправить?..

— Исправить?—Новый взрыв рыданий; потом ка­ким-то отчаянным жестом откинув назад растрепавшиеся волосы, она резко сказала: — Ну, хорошо, слушайте. Ска­жите, когда человек от тебя уходит и лжет, можно ли за­ставить его вернуться?

— Голубчик, так нельзя... Что ответить? Судить можно, только зная все.

— Пусть будет так... Костя... Константин Андрее­вич,— поправилась она,— сговорился провести со мной лето в Крыму... И я сегодня, сегодня пошла к нему узнать, сколько осталось времени... для сборов... и вдруг... мать его... мне говорит, что Костя через неделю едет на Кавказ...

— Кто это Константин Андреевич?

— Да Сомов же...— прошелестел ее голос.

Перед глазами моими встала «Дама в голубом платье», удивительно схваченный внутренний облик, эта хрупкость, эта теплота... Он знал ее всю, знал глубоко, он писал ее с любовью. И она, своевольная, капризная жен­щина, склонила свою непокорную голову, раскрыла сердце.

В ухо мне бился горячечный шепот:

— Ведь я верила... Я думала, это продолжение того счастья... когда он рисовал меня... Понимаете, как бы создавал заново... и все не кончал портрета, все был не­ доволен, писал три года... Я думала, вспыхнуло снова счастье. Он говорил, и я видела весну, цветы, море...

И мы в Крыму... Все разом рухнуло...

— Лиза,— твердила я,— но ведь вы же этого не слышали от него самого, вам сказала мать, может быть, она перепутала место поездки и не знает, что он сго­варивался ехать с вами...

Она покачала головой, отчаянно повторяя:

— Нет, нет, я видела на столе приготовленную им для отправки открытку с точным адресом гостиницы, где он остановится. Я нашла в себе силы сказать ма­тери: «Передайте, что я желаю Константину Андрееви­чу счастливой дороги на Кавказ... и что я... я слышала, будто он едет в Крым... пусть меня известит, куда же он в конце концов едет».

— Мать ему передаст?

— Непременно. Она очень точная, аккуратная.

— Что же, он должен вам сказать. Может быть, он решил ехать с вами не в Крым, а на Кавказ?

— Нет, нет! Мы много раз говорили, что поедем в Крым; он знал, что на Кавказ ехать я не хотела... Так мучительно было узнать, что тобой... пренебрегают... Я бродила до бессилия, пока не окоченела, и не знаю, как очутилась у вашего подъезда...

Путешествие по улицам Васильевского острова под мартовской изморозью не прошло даром: Лиза свали­лась с воспалением легких.

Когда прошел кризис и ей стало легче, она захотела меня видеть.

Я застала ее в постели, всю в кружевах, тонущую в белоснежных подушках. Вокруг бледного, осунувше­гося лица змеились локоны длинных светло-каштановых волос. Огромные глаза смотрели с мягкой грустью. В этом прелестном лице было много того, что запечат­лел Сомов в «Даме в голубом платье». Она улыбну­лась, кивнула мне и от этого движения закашлялась.

Вот видите... А вы скажите: нравлюсь ли я вам? Правда, похожа на Травиату? Только не в исполнении Кавальери, конечно... Но зрелище все же приятное...

Она вынула из-под подушки зеркальце и кокетливо в него посмотрела, потом шепотом сказала:

— А знаете... он уехал, не написав мне ни одной строчки... Я тоже скоро уезжаю, как только чуть-чуть поправлюсь, но не в Крым, а дальше... Доктора тре­буют серьезного лечения в заграничном санатории...

В хмурое зимнее утро в передней раздался звонок: я открыла и увидела худенькую пожилую женщину в глубоком трауре — мать Лизы.

Мы сели рядом на тахте, где еще совсем недавно сидела Лиза... На меня смотрят голубые, в мелких мор­щинках глаза, полные слез.

— Она как будто поправлялась. Но туберкулез — предательская болезнь. Ей вдруг стало нехорошо; она точно покатилась с горы в пропасть. И тогда,— губы матери дрогнули горькой усмешкой,— врачи заторопили наш отъезд. В санаториях не любят, когда умирают больные. Врачи твердили всякий вздор: что Лиза нерв­ничает, что она тоскует по России, что в России она лучше поправится, а когда я говорила о суровом кли­мате и опасности осенних дождей и туманов, называли мягкий климат Крыма. Но при одном слове «Крым» Лиза приходила в необычайное волнение и не хотела о нем слышать. Нас в конце концов просто выстаьили из санатория. Как я везла ее, бедную, угасающую, как только везла!.. По дороге домой, в Петербург, при­шлось сделать остановку... Мы жили там очень не­долго... Это была длительная агония... Я привезла ее тело в Петербург. Адрес ваш я потеряла, а потому не дала знать о похоронах. Но я знаю, что Лиза вас любила... что в последнее время,— и тут голос ее дрог­нул,— вы были особенно близки ей. И я привезла вам ее карточку, снятую незадолго до смерти. Вот возьмите...

Она протянула мне карточку, с которой на меня смотрело лицо умирающей Лизы.

— Кто был на похоронах? —спросила я.

— Немногие родные, кое-кто из художников.— Она помолчала и докончила шепотом: — Константин Ан­дреевич Сомов прислал большой венок из белых роз...