Меню Закрыть

Памятные встречи — Ал. Алтаев

Название:Памятные встречи
Автор:Ал. Алтаев
Жанр:Литература
ISBN:
Издательство:ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Год:1957
Язык книги:
VK
Facebook
Telegram
WhatsApp
OK
Twitter

Перейти на страницу:

Страница - 28


АРТИСТКИ

ПРОПАГАНДИСТКА ГЛИНКИ

Александра Александровна Сантаганно-Горчакова бы­вала у нас в дни моего детства и юности довольно часто.

Мне не пришлось знать ее в провинции и в таких больших городах, как Одесса и Киев, где ее закиды­вали цветами на оперных сценах, где молодежь выпря­гала лошадей парного извозчика и везла ее на себе, утопающую в цветах; мои родители рассказывали мне о ее триумфах.

Помню ее небольшую фигуру, всегда в черном шел­ковом платье, с причесанными на пробор вьющимися черными, уже с проседью, волосами и увядшее лицо с выразительными огромными глазами. Было в этом лице с крупными губами и неправильным, укороченным но­сом что-то экзотическое, напоминающее типы мулаток, но было обаяние вечной, неугасимой молодости духа.

Она двигалась уверенно, говорила спокойно, в сужде­ниях высказывалась твердо. С матерью она была на «ты».

Сидя на диване, близко-близко, они отдавались воспоминаниям, разглядывали альбомы со старыми фотографиями, улыбались и говорили без конца, ра­достно, порою перебивая друг друга и смеясь. Киев... Очевидно, обе они крепко любили этот город, или, вернее, любили свою молодость, которую в нем провели.

Когда Сантаганно-Горчакова ушла, мать, проводив ее в переднюю, вернулась и сказала мне: — У нас сейчас была замечательная женщина и боль­шая артистка. Она с ума сводила публику своим пением.

И полились перечисления всех партий, которые Сантаганно пела в опере: и Наташа в «Русалке», и Ан­тонида в «Жизни за царя», и Людмила в «Руслане», и Виолетта в «Травиате», и Розина в «Севильском ци­рюльнике».

Я поняла, что и голос у нее был обширного диапа­зона, но главное, чем она побеждала публику,— это необычайная экспрессия и драматический талант.

— Как хороша она была в Розине,— говорила мать,— сколько грации, сколько блеска! А в Наташе? До какого трагизма доходила она в сцене с князем, ко­гда из груди ее вырывался полный отчаяния и горькой насмешки вопль сердца:

Вот видишь ли, князья не вольны

Жен себе по сердцу брать...

Должно им всегда расчету Волю сердца покорять.

А вольно ж им было клясться...

И какая безысходная, хватающая за сердце тоска была в ее песенке за сценой:

По камешкам, по желтому песочку...

— А голос у нее был очень хороший?

Легкая тень пробежала по лицу матери.

— Голос... он был настолько хорош, что она слави­лась как исполнительница партии Антониды, а прежде часто пробовали голоса певиц на обширность диапазона в трио:

И миром благим процветет...

Мать была настроена особенно мечтательно. Мы оставались в этот вечер с нею вдвоем; отец еще не скоро должен был вернуться из театра; сестре нездорови­лось, она ушла раньше спать, и матери, видимо, хоте­лось рассказать о любимом друге лучших дней своей молодости.

— Мы познакомились в Киеве, когда она служила у Бергера, и тогда она мне все рассказала. Пройдут годы, и жизнь заметет ее следы, а жаль,— она стоит того, чтобы о ней вспомнить. Она была дочерью ста­рого военного фон Ховена. За нею ухаживал крупный чиновник с состоянием — Горчаков, но Александре он не нравился, и она отказала ему, когда он сделал ей предложение. На ее несчастье, отец в это время тя­жело заболел и, думая, что умирает, позвал к себе дочь и потребовал, чтобы она поклялась выйти замуж за Горчакова,— только тогда он может умереть спокойно. Александра привыкла, что воля отца — закон, а тут это была воля умирающего. Она поклялась, и скоро была устроена свадьба. Ее обвенчали с ненавистным ей человеком, а отец выздоровел и прожил еще несколько лет. Жить с мужем Александра Александровна не могла; она сознавала, что навеки несчастна.

Надо сказать, что у нее был изумительный, огромный голос, который бы в другом кругу составил богатство для девушки, но Ховены, по понятиям их круга, могли петь только в салонах, услаждая слух своих гостей; сцена и эстрада были для них закрыты как нечто унизительное для дворянского достоинства. Александра ушла от мужа. В своем несчастье она ви­нила отца, потребовавшего этого брака.

Знатоки советовали ей посвятить себя пению; отец уже не препятствовал, понимая, что сломал ей жизнь. В конце концов было решено, что Александра поедет в Италию усовершенствовать голос.

За окном выл ветер и стучал заслонками в трубе.

Мать кивнула головой на окно:

— Был такой же унылый вечер, с изморозью и вет­ром, когда она, неопытная и одинокая, в сотый раз проверив скромную сумму денег, полученную от отца, с небольшим чемоданчиком отправилась в путь, через Вену в Италию.

— Но как она решилась на такой смелый, по тог­дашним понятиям, шаг?

— Если бы ты вгляделась хорошенько в это лицо, со страстными глазами, то поняла бы, какой у нее был пылкий характер. Страсть к сцене развил в ней еще больше трагик Олдридж, приехавший в Россию на гастроли и пленивший своей игрой молоденькую Ховен. В конце концов он даже просил ее сделаться его женой.

Мать засмеялась.

— Рыбак рыбака видит издалека, и, наверное, пыл­кому негру Олдриджу показалась близкой как по облику, так и по внутренним артистическим качествам эта большеглазая смуглая девушка с ослепительной улыбкой, а голос ее пленил его. Но ее страшил брак с ним... Теперь, оставив мужа, Александра вспомнила советы трагика и отправилась в Италию.

— Воображаю, как она была счастлива в этой стране искусства!

— Она обещала написать о своем пребывании в Италии, и нам, русским, эти воспоминания особенно дороги,— из них мы узнаем, какие испытания при­ходилось выносить певцам и певицам, прежде чем они окончат «отделку» голоса. Она рассказывала мне, каких страшных затрат — и моральных сил и денег — стоили ей уроки у итальянских маэстро и через какие страда­ния прошла она. То был путь сплошных взяток. С ней в Италии жила молоденькая девушка, какая-то Паша, которая не хотела оставить ее на чужбине и живет с нею до сих пор преданным другом. В старое время многие известные актрисы и певицы имели таких пре­данных женщин, посвятивших им всю жизнь. Но Паша, экономившая каждый грош, чтобы дать возможность своей «диве» отшлифовать голос, не смогла удержать ее от краха; не хватило бы никаких сбережений, чтобы наполнить прожорливую пасть знаменитых маэстро. Эти маэстро давали в то же время возможность рус­ской певице испробовать силы на итальянских сценах, но как только она затруднялась заплатить за рекомен­дацию чудовищную сумму, назначенную открыто, без стеснения, двери театров перед нею немедленно закры­вались. Голод и нищета в чужой стране подкрались не­заметно. Но моя Александра Александровна выносила все мужественно: продав свои ценности до последней булавки, она продолжала идти намеченной дорогой. И пела в Риме, в Милане, в других итальянских горо­дах, вызывая восторги экспансивных итальянцев осо­бенно присущим ей высоким драматизмом исполнения. Вернулась она в Россию уже законченной артисткой.

— Вот тогда ты и узнала ее?

— Не сразу. Когда мы познакомились, она уже заслужила известность и в России. В Киеве ее носили на руках. Но, что всего замечательнее, эта большая артистка сама обрубила сук, на котором сидела.

Я смотрела на мать недоумевая.

— Если бы ты могла перенестись в Киев и взгля­нуть на эту веселую, пылкую и прелестную женщину, всегда полную всяких затей, с серебряным, рассыпча­тым смехом!.. Это была душа общества, и где бы она ни появлялась, за нею неслись смех и радостные крики. На празднике — первая, на работе — первая, и там, где надо открыть сердце для доброго дела,— тоже первая. Об этом знали киевские товарищи, об этом знали киевские студенты.

Она пододвинула ко мне карточку испанки в наряд­ном кружевном костюме. Кокетливая, улыбающаяся Розина из «Севильского цирюльника».

— Но при веселье и кажущемся легкомыслии она была сильная, очень сильная женщина. Раз после ка­кого-то ужина в ресторане веселая компания восхища­лась ее пением, остроумием, красотой. Не смейся: именно красотой. Это как будто по чертам некрасивое лицо находили благодаря его выражению прекрасным. Оно постоянно менялось: то все сияло задорной без­удержной улыбкой, то дышало негодованием, то в нем была восточная лень и нега... И при этом, представь, глубокие, идущие от сердца звуки мягкого голоса... Пи­рушка была в полном разгаре, рояль раскрыт; ее про­сили петь, и вдруг она резко захлопнула ноты и вся точно погасла, побледнела, стала серьезна и молча­лива. Я спросила ее, что с нею. Обещала сказать по­том, завтра. Я так хорошо помню этот вечер. Настрое­ние Сантаганно передалось всем: разом исчез празд­ник, стало скучно, и мы разъехались.

— Что же случилось?

— Утром Александра Александровна зашла ко мне и сказала: «Куропаточка,— она так меня всегда смешно называла за мой маленький рост и мелкие шаги в по­ходке, ты знаешь, я решила бросить сцену». Я не поверила: «Зачем? Ты недовольна условиями? Тебе надоел Киев?» Она покачала головой. «Мне ничто не на­ доело, и я по-прежнему страстно люблю искусство». Она подперла голову обеими руками и, глядя боль­шими глазами в одну точку, как будто там что-то чи­тала, медленно заговорила: «Боюсь, что тебе это будет непонятно. Я хочу уйти в полном блеске,— она ука­зала в окно,— как там, когда оно садится... Что может быть печальнее и ничтожнее, когда артист уходит со сцены потому, что у него нет сил... Случалось ли тебе присутствовать при последних спектаклях знаменито­сти, которую щадит публика? Певец выходит. Его встре­чают шумные аплодисменты. Он поет, а за оркестром его не слышно; он поет фистулой и на высоких нотах поднимается на цыпочки. Вы не узнаете этого голоса, когда-то такого прекрасного; но жалостливая, мило­сердная и благодарная за прошлое публика награждает его аплодисментами; к его ногам летят цветы... Что здесь действует еще, кроме милосердия и благодарно­сти? Массовый гипноз, гипноз имени. «Фора! Фора!» И вдруг один свисток, свисток — дерзкий, пронзитель­ный, достигающий до самого сердца, буравящий мозг... Вот он, наконец, смертельный приговор... Один человек из всей публики не поддался гипнозу, но этого доволь­но,— он принес певцу приговор. Я не могу пережить этого ужаса, я хочу сама себе выбрать конечный путь. Никто не заметил еще, но я сама заметила начало разрушения. Это будет еще не так скоро... Я внимательно стану сле­дить, чтобы разные предательские «до» и «до-диез» зву­чали у меня чисто, и как только замечу, что приблизи­лась к краю обрыва, удержусь и отойду».

— Какая оригинальная женщина! — вырвалось у меня.

— Какая сильная к тому же женщина! Она тут же и сказала, видя, как во мне одновременно бурлили чувства восхищения и негодования: «Тебе нечего воз­мущаться. Я же говорю, что это будет не сию минуту. Ты думаешь, я уйду на покой? Нет, это будет совсем другое... Нынче ночью я не могла спать и подсчитала все свои сбережения, все полученные подарки. Набра­лось немало, спасибо публике. Я обращу все свои брильянты в деньги, продам все золотые вещи, опять заберу свою Пашу и марш в Италию!»

— Чтобы под влиянием мягкого итальянского кли­мата улучшить и как можно дольше сохранить голос?

Мать засмеялась.

— Какое детское представление о всемогуществе Италии! Нет, она уехала для того, чтобы там пpoпагандировать русскую музыку и, в частности, Глинку. Ведь теперь за границей еще имеют кой-какое представле­ние о нашем Чайковском, о Римском-Корсакове, о Глинке, но тогда для Европы, а тем более для Италии русские певцы должны были черпать свое искусство только из иностранных сокровищниц, особенно Италия считала себя на недосягаемой высоте. И вот моя Сан- таганночка с неподражаемой манерой выступает в ми­ланском «La Scala», распродав все свои драгоценности, организует оперную труппу, знакомит итальянцев с «Жизнью за царя» и показывает, что в России есть что слушать и на что смотреть. Это было великой ее за­слугой. Когда средства стали подходить к концу, она уехала, завоевав в этой стране, колыбели искусств, проч­ное положение нашему великому русскому композитору.

— И, вернувшись в Россию, она уже не вернулась на сцену?

— Нет. Изредка выступала в концертах, в случай­ных сборных спектаклях, но в опере уже не пела. Она променяла пение на педагогическую деятельность и те­перь считается одной из лучших преподавательниц. Кроме того, она написала либретто к «Кармен».

После этого разговора я смотрела на Александру Александровну с особенным интересом и симпатией. Драма ее жизни была раскрыта передо мной.

Мне хотелось поймать в ней хоть когда-нибудь чер­точку зависти. Она живо интересовалась восходящими звездами русской и иностранной оперы и всегда бес­пристрастно верно давала им оценку. Пылко относи­лась она к своему делу, гордилась учениками и учени­цами, терпеливо работала с ними по методу, изучен­ному ею в Италии.

Впоследствии она была одно время учительницей пения Л. В. Собинова.

Когда у нас к ней приставали, прося что-нибудь спеть, она в конце концов соглашалась и пела арии и романсы из старого репертуара; голоса уже не было, но фразировка осталась удивительная.

Тогда, готовясь к экзамену экстерном за гимназию, я искала параллельно работы, и Александра Алексан­дровна давала мне переписывать свои оперетки. Не знаю, где они шли, но либретто Горчаковой к «Кар­мен» много лет держалось на сцене.

Потом она была замужем за каким-то чиновником, жила в последние годы в Гатчине.

После смерти моей матери в ее вещах остались неоконченные записки Сантаганно-Горчаковой, кото­рые та дала ей когда-то для просмотра. Там была исто­рия юности Александры Александровны и ее жизни в Италии.


Перейти на страницу: