Страница - 30

Характерную картину представлял собою школьный муравейник накануне выпуска. Все эти девушки зара­нее умоляли родителей сделать им «шикарное» белое платье, в котором они бы могли упорхнуть из своей клетки, и просили, чтобы за ними приехали «как можно приличнее», то есть в карете.

Даже дочь Кузьминой Нина, которую мать бого­творила, неглупая и сердечная девушка, не выдержала тлетворного влияния школы и робко просила мать о «шикарном» выпускном платье и, конечно, о... ка­рете, нанятой напрокат. Впрочем, она сейчас же взяла просьбу о карете обратно, как только увидела у матери жалкий испуг в глазах, но платье ей было сделано,— помогла Марья Гавриловна Савина.

Как только она узнала о предстоящем выпуске Нины, она призвала к себе Надежду Александровну и сказала:

— Вот что, Надюра, я сделаю твоей Нине необхо­димый гардероб,— ты об этом не беспокойся. Давай потолкуем, что ей нужно.

А нужно было все, от чулок и туфель до рубашки, пальто и шляпы. Кузьмина никогда не умела даже сносно устраиваться, и Нина много лет спустя, уже будучи по­жилой, вспоминала, как они с матерью делили поровну к чаю один копеечный розанчик и как ей было стыдно, когда в детстве, проголодавшись, она раз отломила от ма­теринской порции половину.

Нина стала честно зарабатывать свой хлеб в корде­балете и уроками танцев. Но многие из воспитанниц теат­рального училища поступили иначе. Балерина Трефилова, очень хорошенькая и способная, сделала «блестящую» карьеру: за нею в школу приехала карета великого князя, одного из Владимировичей, и увезла в роскошно обстав­ленную квартиру.

Числова была выбрана заранее, в последнем классе, великим князем Николаем Николаевичем. Сильного ха­рактера, расчетливая, Числова вертела великим князем, как хотела, и, чтобы чего-нибудь добиться у Николая Ни­колаевича, нужно было» «задобрить» Числову.

Его шталмейстер выбрал себе одноклассницу Число­вой Е. А. Андрееву, но женился на ней. Она ненавидела школу, из которой вышла, и, прямая, резкая, называла ее «узаконенным заведением для подготовки девиц в ве­ликосветский публичный дом». Она говорила с отвра­щением:

— Если бы моя воля, я бы срыла эту школу до осно­вания.

Савина протянула руку помощи Кузьминой и выта­щила ее на александрийскую сцену, когда Надежда Александровна совсем погибала.

У меня случайно сохранилось письмо Кузьминой к ма­тери: правда, оно без даты, но как будто относится к де­вяносто первому году. Письмо наполнено жалобами на тяжелую жизнь, заботами о Нине. Уехав в Москву на заработки, она поручила моей матери навещать ее в учи­лище. Стоит привести из него маленькие выдержки:

«Спасибо, что навестили моего чижика. Вот беда... ей нужны калоши, иначе ей домой нельзя на праздник... Я же, бедная, за три месяца заработала 100 рублей. Живу так экономно, потому приходится и к спектаклям то платочек, то перчатки... да сделала платье черное шел­ковое за 55 рублей в кредит, без (него) мои роли немыс­лимы».

Вот в такое-то мучительное время Савина устроила Надежду Александровну на петербургскую казенную сцену. Кузьмина играла там уже старух.

Несколько раз мне приходилось видеть ее в ролях ста­рых ключниц в Островском и в современных пьесах тог­дашнего репертуара. И мне, так любившей прежде эту актрису, теперь было жалко на нее смотреть: передо мною двигалась все еще молодая, изящно-стройная фигура, в нарочитом старушечьем гриме, в чепце или повойнике, с нарочитой интонацией и нарочитыми движениями, с моло­дым, нежным и мелодичным голосом Офелии и Луизы.

Она «старалась», и ничего из этого не выходило. Не знаю, слишком ли рано переменила она амплуа или ее дарование было так узко, что она должна была закончить на молодой героине,— бог весть, но в Александринский театр ее согласились взять только на роли старух.

Савина в это время еще и не думала бросать героиче­ский репертуар, а они, повторяю, были или ровесницы, или почти ровесницы.

Савина сама, незадолго до конца жизни, перешла на роли пожилых и блестяще сыграла в «Холопах» княгиню, говорят, для нее написанную.

Кузьмина умерла рано, в безвестности и бедности, умерла, забытая публикой, от грудной жабы и была похоронена в Петербурге на Митрофаньеэском кладбище. Только фойе харьковского синельниковского театра сохра­нило громадный ее портрет, изображающий ее в лучшую пору жизни, когда Владимир Иванович Немирович-Дан­ченко посвятил ей свою пьесу «Шиповник».

В последние годы жизни Кузьмина любила погру­жаться в воспоминания, часто ездила в убежища ветера­нов сцены и рассказывала о грустных встречах.

— Ты знаешь,— говорила она мне,— твой кумир ИваноВ'Козельский в убежище. За ним ухаживает пре­данная ему девушка, бывшая гимназистка, поклонница...

— Он очень плох,— вздыхала Кузьмина и вырази­тельно показывала на лоб,— все это последствия его при­вычки... Нельзя было так много пить. Он бросил сцену как-то странно, уйдя внезапно, среди действия, из те­атра... А раньше сколько раз являлся, не в силах произ­нести связно двух фраз... Это было где-то там, на юге...

Мне стало грустно, даже больно слушать, и невольно вырвалось:

— Такой талант!

— Да, голубчик, кто же из нас не знает, каков у него был талант? А теперь — конец. К нему ездят, привозят го­стинцы, как маленькому... Он очень любит варенье. Я ку­пила у Бликгена и Робинзона и свезла баночку. Он меня узнал сразу и улыбнулся, а на варенье жадно накинулся.

— Козельский никогда не вспоминает о сцене?

— Как же, как же! Иногда требует свой сундук, в котором у него хранятся грим, парики, роли, даже кои-ка- кие костюмы. Сядет у зеркала и долго возится с пуховкой и заячьей лапкой, часами себя рассматривает, а потом вспомнит роль и начнет говорить...

— Как прежде?

— Иногда будто и как прежде. И этот его голос, знаешь, этот его за душу хватающий голос... И вдруг за­будет или вспомнит кусок из другой роли. Смешает Гам­лета с Отелло, а то еще хуже,— знаешь, дружок,— возь­мет и подбавит к сцене с черепом часть монолога Белу­гина... ей-богу... Потом спохватится, пробует поправить... жалко смотреть... на лице отчаянная мука, бросится впе­ред, сжимая кулаки, кричит нетерпеливо, теребит своего кроткого ангела, ухаживающего за ним, и спрашивает на­стойчиво: «Что, как я это сказал? Как сказал? Если бы это слышала публика? И зачем я здесь сижу, среди этих убогих калек, зачем?» И начнет буйствовать, а потом в полном изнеможении заплачет, как маленький. Хочешь поехать к нему?

Я решительно отказалась. Не могу видеть этого актера. Когда-то, пятнадцатилетней девочкой, я пересмот­рела Козельского во всех ролях во время его гастролей в Петербурге весной 1888 года, а после «Уриэль Акосты» не спала несколько ночей и, стоя на коленях, клялась, что отныне буду стремиться превратить свою жизнь в подвиг... И мне было тяжело увидеть этого артиста безумным.

А Кузьмина, полная нежного участия к старому това­рищу, продолжала его навещать и как-то раз сказала:

— С бедным Козельским скандал. Марья Гаври­ловна прислала в убежище ложу для ветеранов на свой бенефис и хотела, чтобы в ней был и Козельский. Он поехал, обрадовался, а среди действия разошелся, при­шел в восторг, стал громко аплодировать и кричать, подхватил чей-то монолог и давай его продолжать... Его унимают, а он не слушается... Едва увели, и после был такой припадок, такой страшный припадок... Говорят, его хотят увозить в больницу для душевнобольных.

Но вскоре разнесся слух, что Козельский плох, а по­том я узнала о его похоронах на Смоленском кладбище...

Они постепенно сходили со сцены жизни, эти доро­гие мне люди.