Меню Закрыть

Памятные встречи — Ал. Алтаев

Название:Памятные встречи
Автор:Ал. Алтаев
Жанр:Литература
ISBN:
Издательство:ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Год:1957
Язык книги:
VK
Facebook
Telegram
WhatsApp
OK
Twitter

Перейти на страницу:

Страница - 32


ПАМЯТНЫЕ БЛИНЫ

Приближалась масленица. Ариадна очень хотела познакомить свою семью с моей и наконец пристала к моей матери:

— Я знаю, что вашему мужу, как актеру, очень за­нятому, трудно выбрать время приехать к нам, а моих до­моседов еще труднее вытащить. Вы свободны. Приез­жайте к нам запросто на блины в пятницу; мама такая мастерица их готовить. Смотрите же, не опаздывайте: к трем часам. Она вас ждет. Будут друзья — Острогор­ские. Чудные люди. Профессор — писатель Виктор Пет­рович Острогорский; знаете, конечно. И отец покажет свою новую картину, которая скоро появится на выставке передвижников. Смотрите, блины не терпят опоздания.

Мать очень любила блины; она была общительна и потому сейчас же согласилась.

Утром в пятницу Ариадна прислала с напоминанием о блинах брата Вячеслава.

Извозчик трусит на Петербургскую сторону. Далекий путь из Коломны... Мороз щиплет уши; перемерзли ноги; все мы заледенели... Знакомая лестница, знакомая темная передняя. Сразу бьет в нос запах блинов, и в передней стоит легкая сизоватая дымка, прорвавшаяся из кухни.

Лидия Александровна выходит к нам в большом пе­реднике. Вид у нее недоумевающий. Она говорит мне:

— Ах, вы, вероятно, к Ариадне? А ее нет, но она, кажется, скоро придет. С кем имею честь?

Я вспыхиваю. Очевидно, нас здесь не ждали.

— Это моя мама...

— Очень приятно.

Мы замерзли. Лидия Александровна снисходительно просит раздеться.

Входим в столовую. За столом компания — сам Мак­симов и еще двое: маленький седоватый и раскосый чело­век с длинными волосами и седоватой козлиной бородкой, с дряблым лицом, и полная, крупная женщина в скром­ном черном платье, с лицом монгольского типа, с малень­кими, но умными, серьезными глазами.

Максимов вскакивает:

— А, милые гости! Очень рад, очень рад... Ариад­нина подруга и ученица. Забыл имя... Очень рад... Вы, должно быть, ее мамаша? Очень рад...

Он жмет руки и рекомендует:

— А вот мои друзья: профессор Виктор Петрович Острогорский и его супруга — милейшая Елизавета Яковлевна...

Маленькая фигурка профессора поднимается; он с повышенной горячностью жмет нам руки.

— Острогорский. А это — моя Лилька, правая рука, поддержка, спасение и вдохновение старого писателя и ста­рого учителя, друга молодежи, Виктора Острогорского.

Максимов обнимает Острогорского и, смеясь, припе­вает:

Острогорский Виктор. Вот боа констриктор...

Это про Острогорского написал какой-то остроумец к его юбилею.

На столе — вино, водка, пиво. Художник говорит жене:

— Жаль, что мы не знали о приходе дорогих гостей и не подогнали к нему блинов. А блины были славные: мамица-лапица у нас мастерица стряпать. Послушай, а нет ли там у тебя свеженьких?

У Лидии Александровны несчастное лицо.

— Василий Максимович! — взывает она трагиче­ски.— Да ведь и плита погашена и остатки все я отдала прачке.

— Ну, на нет и суда нет,— разводит руками Мак­симов.— Не обессудьте. Зато я вам покажу свою кар­тину. Мы картину-то с другом Викторушкой сейчас и вспрыскиваем. Не угодно ли с нами пивца? Настоящее Вальдшлесхен!

Мать бормочет сконфуженно:

— Не беспокойтесь, пожалуйста... я ничего не хочу... А картину... это очень хорошо... Я очень рада...

— Ну, вот и чудесно. А дочке остался пряничек — коврижка печатная с миндалем.

Стакан за стаканом наливают светлый золотой Вальдшлесхен. Друзья целуются и потчуют пивом мать. Оно булькает у нее в пустом желудке.

Наконец-то художник подводит нас к мольберту. На мольберте «Все в прошлом», впоследствии самая популяр­ная его картина. Я останавливаюсь очарованная. Глубо­кой грустью веет от картины. Властная помещица погру­жена в воспоминания; в стороне виден старый забитый дом, где прошла вся ее жизнь, а служанка примостилась на ступеньке флигелька, куда судьба загнала ее барыню.

Здесь все старо, от вольтеровского кресла, скатерти, са­мовара и фарфора до ковровой шали на плечах помещицы.

И все это на фоне весеннего пейзажа, на фоне цвету­щей сирени...

Я услышала глубокий вздох матери. У нее вырвалось из души:

— Когда-то я так же интересовалась работами Агина.

Агин — магическое имя. Со всех сторон послышались вопросы:

— Разве вы знали Агина?

— Он при вас работал над иллюстрациями к «Мертвым душам»?

— Давно вы его знали?

— Как же не знать? Он даже мой кум — крестил вот Маргариту,— указала мать на меня,— значится в ее метрике. Кроме того, он был гримером в киевском театре.

Мать делается предметом всеобщего внимания, кстати, из-за Агина и я. Мать должна рассказать про покойного художника, рассказать обо всех его оригинальностях и чудачествах, которые вызывают у слушателей большой интерес.

В это время слышится звонок: приходит Ариадна и восклицает с нескрываемым изумлением:

— Вот здорово-то! Неожиданная встреча, дружище! А видела картину отца? Правда, крепко написана?

Очевидно, она совершенно забыла о своем пригла­шении.

Пока мать рассказывает и пьет пиво, мы распола­гаемся в комнате Ариадны на сундуках и корзинах, по­крытых плахтами: Ариадна, Лида и я.

Перед нами Нечаев, оторвавшийся от занятий с Вя­чеславом, которого репетирует. Он рассказывает о своей статье, помещенной в детском журнале: «Гибель Помпеи и Плиний-младший».

Ариадна шепчет:

— Нечаев — замечательный человек. Он познакомил отца со своим товарищем студентом Генераловым, кото­рый делал покушение на царя. Генералов даже, кажется, ночевал у него накануне покушения или только заходил, точно не помню.

Пора было уходить.

И Василий Максимович и Виктор Петрович крепко жали нам руки и благодарили мать за воспоминания об Агине.

Острогорский вместо туша запел надтреснутым высо­ким голосом свою любимую песенку Беранже:

Из чужбины дальней В замок феодальный Едет наш маркиз...

И, обнимая жену, перешел на игривый мотив:

Из-под соболя ресницы

Смотрят глазки на меня...

Прочь, сомненья, прочь, невзгоды, У-улыбнись повеселей!

— Полно, Виктор, отмахивалась Елизавета Яков­левна,— какие там собольи ресницы? Поедем-ка скорее домой.

«ЛЮБША»

Было решено, что я поеду на лето за известную плату в имение Максимовых «Любшу».

Поездка на пароходе по каналу от Шлиссельбур­га, потом на маленьком пароходике двенадцать верст по Волхову от Новой Ладоги к Старой,— и мы в «Любше».

С мостков так называемой «Богатыревской пристани» поднялись в гору, к усадьбе.

Густой, запущенный сад, сбегающий по горе к Вол­хову, не особенно большой, с фруктовыми деревьями и ягодными кустами, но эта запущенность придает ему осо­бую прелесть. Дом двухэтажный, новый, пахнет смолой и свежевыстроганными бревнами. В нем все не докончено, кроме мастерской художника; эта мастерская с окнами на север, в нижнем этаже, светлая, просторная. Рядом — столовая, спальня и комната мальчиков. Две «девичьи» комнаты вверху; к ним ведет крутая лестница, как на чердак. В одной из них, предназначенной для меня, балкон.

Здесь, в «Любше», разница между дочерьми Василия Максимовича особенно резко подчеркивается всем оби­ходом. Кокетливая Лида, похожая, как говорят, на ба­бушку со стороны матери — Измайлову, унаследовала ее мягкость в обращении, гибкость, покладистость, хозяй­ственность и любовь к уюту и вещам. Она — любимица обоих родителей. У нее все вещи от бабушки — «родо­вые», всякие сувениры, которые ничуть не занимают Ариадну.

Ариадна — грубоватая, плохо одетая и плохо при­чесанная, представительница другого берега, копия с отца. Она любит есть с рабочими, плясать на посиделках, работать на сенокосе, полоть гряды в огороде.

Ариадна часто спорит с ласковой и покладистой се­строй, с матерью, хлопает дверьми и запирается наверху, крича, что не может выносить пошлости.

Отец для нее—что-то высшее; ему она не смеет перечить и угрюмо молчит, если не соглашается.

Я несколько раз заводила с ним разговор о ее при­звании.

— Вы помните, что сказал про нее Репин, Василий Максимович?

— Помнить-то помню, да что из этого? Чтобы быть художницей, надо много положить труда; это, матушка, не мутовку облизывать,— повторял он свою любимую поговорку.— а доброй матерью может быть всякая хо­рошая, честная женщина, как и хорошей женой. Разве мало делает моя жена? Она мне и помощница, и друг, и мать моих детей, и стряпуха, и несменная натурщица. Зачем искать синицу в небе, когда журавль в руках? А вот что Ариадна по посиделкам любит таскаться — это не дело, не доведут ее парни до добра. А хочешь род­ной деревне пользы,— иди в сельские учительницы или в фельдшерицы.

Репин в самом деле находил у Ариадны большие спо­собности к живописи. В городской квартире Максимова на стене, среди его этюдов, висел этюд ржи работы Ариадны. Рассматривая полотна Василия Максимовича, Репин заметил маленькую картинку, прикрепленную к обоям кнопками, и его поразила яркость красок и све­жесть солнечного пейзажа.

— Слушай, брат Вася, а ты здорово шагнул.

И показал ему на рожь.

Максимов усмехнулся:

— Да ведь это не я, а моя дочка Ариадна широко шагает.

— Отлично. Превосходно. Она далеко пойдет.

Но Ариадна пошла очень недалеко. У нее не хватало выдержки, усидчивости, плана, и я поняла это очень скоро. Иногда, много дней подряд, не выходила она из мастерской Василия Максимовича и писала под его руко­водством натюрморт или свой портрет в зеркале, счи­щала всю работу, переписывала вновь, кричала, что нет хороших «колонковых кистей», а краски пожухли, что выражение глаз ей не удается... А то вдруг надолго бро­сит работу и бежит с граблями на сенокос и, возвра­щаясь к портрету или этюду, снова кричит, что работа никуда не годится.

Меня радовали и Волхов, и свет, и ладожские про­сторы, и нежная северная природа, и древние стены Ста­рой Ладоги, и мелодичный звон монастырских колоколов, и соловьи по ночам, а ко всему этому молодая компания и жизнь под кровом известного художника. И поражал простой быт, а меня добродушно высмеивали, копируя ка­кую-то жеманницу, будто я сахар беру на вилку, отстав­ляя мизинец в сторону. Но все это были шутки, не вы­зывавшие никакой обиды, и мы все между собою пре­красно ладили.

Василий Максимович вел себя как радушный хозяин и терпеливый учитель. В противовес Ариадне у меня не было никакого таланта к рисованию, и я по ошибке по­пала в школу Общества поощрения художеств. Но Мак­симову хотелось найти в каждом человеке хоть искру та­ланта, тем более у подруги дочери и крестницы Агина, и он требовал, чтобы я показывала ему свои работы, вни­мательно рассматривал бездарную мазню и говорил сни­сходительно-добродушным тоном:

— Ну, вот тут переложили малость охры, голубушка. Надо бы ослабить. А эта тень к чему? Где вы ее рас­смотрели в натуре? А уж «черненькие» головки из «Нивы» перефразировать на масло вовсе не годится. Ка­кой в этом толк? И вообще копии? Знаете, друг мой, копии приносят мало пользы. Надо работать с натуры, все равно что: цветы, горшок, кружку, кочан капусты, курицу или человека,— у кого какой хватит охоты и уме­ния. Но только непременно с натуры. Надо начинать, по­нятно, с более легкого. Что ж, если у вас не выходит, а все-таки тянет, упражняйтесь, рисуйте, хотя бы только для себя. Громадное удовольствие доставляет человеку отдых в искусстве, в красках или звуках. Так-то. И еще знайте, что человек труда и дерзания никогда не пропа­дет. Не умеешь шить золотом — бей молотом. А все-таки мне показывайте свои работы, да и Ариадну в консуль­танты запрягите,— она вам может помочь и в рисунке и в умении видеть краски.

И Ариадна, после совместной работы с отцом, уходила из мастерской какая-то радостно возбужденная, сияющая, переполненная жаждой творчества.

Настали дни, впечатления которых навеяли худож­нику картину «Опять буянит».

Как-то летом, в сенокос, приехали в «Любшу» гости: Виктор Петрович Острогорский с молодым доктором- горловиком Анкиндиновым; Анкиндинов, вопреки приго­вору знаменитостей, спас Острогорского от полной потери голоса; тот с ним всячески носился и, наконец, уговорил поехать отдохнуть на лоно природы к своему приятелю художнику-передвижнику.

Если Анкиндинов спас Острогорского от потери голоса, то жена спасла Острогорского от полного паде­ния. Елизавета Яковлевна Симонова, молодая курсистка, отдала ему всю жизнь, ходила за ним, как нянька, и помогала работать. Но старая привычка пить не поки­дала Острогорского; Анкиндинов от него не отставал, а потом начали дружескую попойку втроем: гости и хозяин.

Острогорский, этот человек с длинными седеющими кудрями, воспитал целое поколение учителей, он был хо­рошим редактором детского журнала, умел будить у мо­лодежи лучшие чувства, знакомя ее с образцами класси­ческой литературы, популярные его лекции привлекали массу слушателей.

И становилась понятной близость этих двух людей — Максимова и Острогорского. Оба — одинаково предан­ные искусству, легко возбуждающиеся, оба — надломлен­ные жизнью,— Острогорский потерял единственную страстно любимую дочь, Максимов чувствовал себя обой­денным, недооцененным обществом...

Все тихо в нижнем этаже, когда мы спускаемся с ле­стницы, чтобы выйти в сад, на берег Волхова. В откры­тую дверь спальни видна на кровати фигура художника. Он лежит ничком и бубнит сочиненный им каламбур на художника Лемоха:

С Ивановым бороться хочешь ты Теплом и светом животворным... Коль ты умен, оставь свои мечты И будь по-прежнему художником придворным.


Перейти на страницу: