Страница - 33

НИЩЕТА

На другой день после попойки все было по-старому. Но войти в обычную колею сразу Максимов не мог; в полуоткрытую дверь мастерской виден был завешенный холстом мольберт, а художник строгал что-то стамеской. Он позвал меня с каким-то виноватым видом:

— Вот посмотрите... не видали? Я ведь не только про­мышляю красками, я — резчик по дереву. На все руки, что называется: и швец, и жнец, и кузнец. Люблю резать по дереву и собираюсь сделать в подарок Лидии Але­ксандровне блюдо для хлеба. Резьба выпуклая, вроде деревянного барельефа. В руке эта работа кровь будора­жит. Размах есть...

Вокруг художника лежало несколько кусков дерева для резьбы: яблоня, орех, клен.

Картина «У своей полосы» вызывала во мне особенно умиленное настроение выражением любви старой кре­стьянки к земле. Здесь мне нравилось все, и колорит цве­тущего льна не казался тусклым. А она оставалась за­брошенной то ради блюда, то ради ножа или табуретки, а тс ради сельского хозяйства, в котором он мало понимал.

В августе я уехала с Лидой и ее братьями в Петер­бург. Василий Максимович с женой и Ариадной остался еще поработать над картиной и кончить работы в поле.

Мне пришлось несколько дней прожить у Максимо­вых на городской квартире, и тут я убедилась в жесто­кой бедности, можно сказать, в нищете художника.

Поздно осенью вернулся в город Василий Максимо­вич. Он привез с собой этюды к картине «Лихая све­кровь». В холодной, неуютной квартире началась работа над этой картиной; работа сильно его захватила. Я бы­вала у Максимовых почти каждый день, и Василий Мак­симович делился со мной творческими замыслами.

Живя в «Любше», я знала многих из его натурщиков и натурщиц. Он к ним привыкал; он даже крепко привя­зывался к ним и был доволен, когда они его навещали в праздничные дни на досуге. Тут разговорам и воспомина­ниям не было конца. Приходила Юдишна (рассказчица сказок в картине «Бабушкины сказки»), приходил «Кря- чок» — охотник, позировавший когда-то для попа в «Кол­дуне», и, наконец, Вавилишна, старушка из деревни Ло­пина. Эта Вавилишна служила моделью для «Лихой све­крови». Казалось, мудрено было сделать из добродушной старушки ведьму: тогда художник пустился на хитрость.

— Уж и позлил я мою Вавилишну,— рассказывал он.— Начну вспоминать всякие ее деревенские обиды; она мало-помалу зажигается гневом, а мне то и надо. Мускул-то на лице сократился, я его хвать — и на по­лотно.

— А трудно научить деревенских позировать? — спрашивала я.

— По этой части у меня мастерица Лидия Алексан­дровна,— с гордостью отвечал Максимов.— Специали­стка. С другой бестолковой моделью бьется, бьется, и так и этак,— не понимает да и все тут, тогда она сама станет в позу, и натурщица ей подражает. Всяко бывало. А вы посмотрите: какой этюд вам больше понравится, где больше экспрессии?

И долго еще толкуем об этюдах...

Холодно. Художник сидит, закутавшись в старый плед, который мало греет. У него лицо желтое, измученное.

— Занедужил...

В восьмидесятые годы, в конце зимы, отправляясь на лошадях из Петербурга в деревню, Максимов попал в промоину и долго находился в воде, удерживаясь на пе­рекинутом перекладиной ружье. Это положило начало его тяжелой болезни.

Сидит художник, съежившись под пледом, нахохлив­шись, как сыч, и мрачно смотрит в одну точку. На пороге появляется Лидия Александровна.

— Ты что, мамица?

— Денег у тебя нет ли... хоть немного?

Голос робкий, вид несчастный.

Василий Максимович роется в кошельке, достает ка­кой-то пустяк и говорит с досадой:

— Вот и кончай тут серьезную картину, когда жрать нечего. А у меня их сколько разом начато... Посмотрите.

У него начата еще картина «С дипломом». Мне она не нравится, но я не решаюсь высказаться, не хочу огорчить

художника, не хочу и выслушать резкую отповедь, что такая критика — не моего ума дело. Это семейный портрет Лидии Александровны и Ариадны. Мать сидит на стуле почти спиной к зрителю, а приехавшая дочь, стоя на коленях, с улыбкой достает из раскрытого чемодана диплом об окончании гимназии.

Для этого портрета Максимов замучил и мать и дочь, сердился, бранился, кричал, всячески нервничал.

Однажды я увидела странное превращение: картины и этюды отставлены, на мольберте — доска с начатой иконой.

— Вот,— мрачно заговорил Максимов,— за старое ремесло принимаюсь. Левкасец приготовил,— все как сле­дует. Вспомнились старые словечки в мастерской бого­маза, где я работал еще мальчиком: «где припорох»; «го­това припись»; «покрыть надо лучше»; «тебе долишна и разделка». Сварил клей для грунтовки досок. Теперь масло прочь, теперь нужна вода и яичный желток. Краски для икон разводятся не на масле, а на воде и яичном желтке.

В мастерской пахло столярным клеем и тухлыми яй­цами.

— Яйца свежие Лидуша бережет для кушанья, а мне жертвует попроще... для бога...— лукаво усмехнулся Мак­симов.

Лидия Александровна возмутилась:

— И не стыдно тебе, Василий Максимович? Что только говоришь?

— Мне-то чего стыдиться? А вот тебе — другое дело. Ты же у нас известная богомольница, а бога писать даешь мне тухлые яйца. Ну, да на тебе грех, как гово­рится. Сейчас пишу икону для деревенской церкви. Ку­пец один давно заказал своего ангела на родину. Да что- то не могу вдохновиться... А надо—это верные деньги. После ангела за его собственную физиономию примусь; тоже деньги верные и подороже, чем за святого,— за грешную свою образину купец всю сотнягу отвалит. Ему надо, чтобы всегда приказчики и конторщики устрашение имели, как из-за рамы этакая-то фигура глядит... А рама солидная, толстая, золотая... Эх, разбалакался я тут, а время бежит. Да постойте,— лицо его приняло лукавое выражение,— вот возьмите свою потеряшку,— все заби­вал отдать.

Он вытащил откуда-то пару старых черных дырявых чулок.

— Ваши чулочки, забытые в «Аюбше».

Я смущенно взяла сверток.

Глаза Василия Максимовича смеялись.

— Ну, ничего, бывает со всяким. А заштопать чу­лочки еще, пожалуй, можно; я разглядывал дырки.

Сквозь мрачность у него всегда проглядывал юмор.