Страница - 34

ПОД ГОРУ

В Петербурге Максимов не написал ни одной большой серьезной картины. Он перебивался с хлеба на квас то иконами, то портретами с фотографий, то копиями со своей популярной картины «Все в прошлом» и любил писать эти «повторения»; по счету Лидии Александровны, им было сделано сорок два «повторения».

Жить становилось все труднее: здоровье заметно сда­вало. Как-то в одно лето (точно даты не помню) Василий Максимович ездил с Острогорским в имение Пушкина Михайловское и на могилу поэта. Результатом поездки явился альбом акварелей с текстом Острогорского. Потом у него была поездка в Псков и древний Печорский мона­стырь— в двенадцати верстах от Пскова; он привез от­туда целый ряд интересных набросков, фигурировавших потом на одной из передвижных выставок.

Но жизнь заметно шла под гору; здоровье Василия Максимовича ухудшалось с каждым днем.

Года через три после нашего знакомства в его семье разразилась трагическая история. Ариадна бежала из дому с работником.

Работник доставил ее к своей тетке в деревню, чтобы она окончательно привыкла к быту и научилась сельским работам, а потом уж хотел на ней жениться. Чтобы до­быть кое-какие документы для венчания, Ариадна при­ехала в Петербург, загорелая, с огрубевшими руками, оде­тая, в подражание деревенской моде, в какое-то яркое платье с бусами на шее. Потом исчезла. Отец стал ее разыскивать, нашел и привез насильно домой.

После этого Елизавета Яковлевна, жена Острогор­ского, уговорила Максимова доверить ей дочь, «взяла на поруки», поселила у себя и посоветовала поступить в учительскую семинарию. Ариадна, окончив курс, уехала на Урал, но уже не полоть гряды и жать, а преподавать в народной школе.

Вячеслав пропал без вести, Лидия давно вышла за­муж и уехала в Польшу. Старики остались только с Юве­налием и Леночкой, воспитанницей — подростком из Ладоги.

Переселились они на Олонецкую улицу, угол Б. Бело­озерской, возле Сытного рынка, в квартиру на четвер­том этаже из трех комнат, сырых и тесных. Платили два­дцать восемь рублей в месяц. Здесь художник провел двенадцать последних лет жизни, уезжая только летом в разные места, но уже не в «Любшу», куда ездить ему было особенно тяжело.

Болезнь разрушала медленно, но упорно измученное тело. Этому по-прежнему помогала сырость и жалкое пи­тание. Обеды Максимова были очень скудны: селедка, солонина, картошка во всех видах, квашеная капуста с подсолнечным маслом и соленая треска сомнительной свежести.

У Василия Максимовича развилось малокровие, а скоро и резкое худосочие, кончившееся цынгой.

Помню его, как сейчас, бледного, точно бумага, завер­нувшегося в вечный старый плед, дрожащего от холода.

— Скверное мое дело,— говорил он.— Вот нарывы пошли по голове.

— Отчего?

— А кто их знает! Был в бане у Лидуши в Польше, может там какую дрянь подхватил, ну и истощение к тому же.

Случалось, Лидия Александровна не знала, на что они завтра пообедают, и. несмотря на тяжелую нужду, Василий Максимович, как и его жена, находили возмож­ным чем-нибудь помочь всем, кто в них нуждался.

Никогда не отказывал Василий Максимович в совете начинающим художникам и радовался, когда в ком-ни­ будь встречал задатки; никогда не отказывал нуждаю­щимся в материальной поддержке, порой деля с ними последние крохи.

Все, кто близко знал семью Максимовых, помнят фи­гуры детей и взрослых, внезапно появлявшихся в их тес­ной квартирке. Иногда эти «пришельцы» спали на плите в кухне. Вечно Максимовы хлопотали об устройстве то того, то другого бесприютного ребенка, обиженной судь­бой женщины, и среди этих «питомцев» было немало де­ревенского люда.

Сытный рынок давал Лидии Александровне богатый материал для ее заботливости. Она приводила оттуда беременных женщин, случайно встреченных ею где-ни­будь возле возов, лавок и лотков; иногда у нее они и ро­жали. Отрывая от себя самое необходимое, она шила ма­лышу пеленки и потом нянчила его, когда мать уходила на поиски работы.

Ей говорили:

— Вот видите, до чего доводит ваша филантропия. Подкинет вам баба ребенка — и нянчитесь.

— Нельзя так рассуждать и нельзя везде видеть мо­шенников. Она — несчастная женщина, но вполне честная и ребенка любит. Коли же подкинет, как-нибудь выращу.

Максимов говорил:

— Где двум есть кусок, там и третьему найдется.

На меня художник сначала смотрел как на пустую девчонку: такую рекомендацию мне давала дружба с неуравновешенной Ариадной; он считал, что мы дурно друг на друга влияем.

— Каждая врозь — ничего, вместе — никуда не го­дится.

На мои первые шаги на литературном поприще — стихи — он безнадежно махал руками.

— Ну, матушка, под Надсона жарите... Надоел этот плакса. Гражданскую скорбь все воспевает. Некрасов эту самую гражданскую скорбь всю нам на ладошке вот как показал. Стоит, ей-богу, высмеять всех этих декадентов: Надсона, Фофанова, Фруга и написать пародию на па­родию Владимира Соловьева:

На небесах горят паникадила,

А снизу — тьма...

А черта мне в том, куда она ходила, эта крокодила. Черта нам в этих декадентах. Скулят, скулят, а образа нет. На цыпочки становятся, а до пятки Пушкина не дотянутся.

Позднее, когда я стала писать прозу и мои биографии замечательных людей начали печататься, Максимов сказал:

— Удосужился я прочесть ваше кое-что, взял у Ари­адны; ничего, понравилось. Занятно и детям и взрослым. И личности выводите замечательные.

С тех пор он стал читать все, что я писала, и всегда давал мне хорошие, здоровые советы, именно здоровые, потому что в его литературных суждениях всегда была в корне здоровая народная правда.